Как провожают паровозы

МАРИНА ДАВЫДОВА о «Рамоне» Резо Габриадзе

Я собираюсь написать статью о прекрасном спектакле Резо Габриадзе «Рамона», но мысль уводит меня в недавнее прошлое.

Я захожу в комнату, где мой еще тогда маленький сын смотрит мультфильм «38 попугаев». Оптимистическая мартышка звонким голосом предлагает друзьям сделать зарядку, на что удав меланхолически замечает, что у него нет ни ног, ни рук и делать зарядку ему решительно нечем. Находчивая мартышка тут же предлагает делать зарядку для хвоста. Удав радостно соглашается. А передо мной вдруг разверзается весь кафкианский ужас этого вроде бы безобидного сюжета.

Говорящие муравьи, деятельные бобры и прочие мышата и бабочки, населяющие детские сказки, — они ведь в каком-то смысле родственники Грегора Замзы из «Превращения». Душа, сознание, интеллект, весь комплекс человеческих чувств помещены в темницу нечеловеческого тела. Но в отличие от ставшего насекомым Замзы сказочный муравьишка или удав не видит в этом никакой дисгармонии. Наличие хвоста или отсутствие рук принимается им как данность.

Кукольный театр в лице великого Филиппа Жанти и его последователей пошел путем Кафки. В лице великого Габриадзе он идет путем мифотворца.

ХХ век (не говоря уже о ХХI) — это вообще век Кукольника. У человека сложно оторвать руку, а у куклы — запросто. У человека трудно вытряхнуть внутренности, а у куклы — легче легкого. В искусстве XX века, куда ни плюнь, всюду видишь разъятого на части человека. Он разъят на полотнах кубистов и сюрреалистов, в легкомысленных опусах дадаистов и трагических — обэриутов. Все вокруг вопиет об утраченной целостности. Никакого человека нет. Есть его подсознание, его социальные функции, его анатомия. Вот и спектакли Жанти тоже об этом. Его мир чреват Фрейдом и Фроммом, Льюисом Кэрроллом и Эженом Ионеско, Пабло Пикассо и Павлом Филоновым.

Мир Габриадзе озарен улыбкой ребенка. Он очеловечен, одушевлен и един. Дух веет где захочет. Душа обитает где придется — хоть бы и в теле жука-скарабея. В пространстве мифа Габриадзе живет так же непринужденно, как ребенок живет в пространстве сказки. Если Леда отдалась Лебедю, а золотой дождь пролился в лоно Данаи, то отчего бы птичке Боре не поухаживать за девушкой Нинель («Осень нашей весны»). Спектакли грузинского Мастера — последний островок прекраснодушного наива, который удивительным образом не превратился в масскульт, а остался высоким искусством.

Надо бы только уточнить, что наивность Габриадзе — это наивность очень умного человека. А ум — это всегда рефлексия. И «Рамона» пронизана ею не меньше, чем любовным настроением или ностальгией по послевоенному детству.

Я, признаться, не очень хорошо помню прежний вариант этого спектакля, показанный в Москве на фестивале «Черешневый лес». Помню только, что назывался он «Эдмон и Рамона», имел сентиментальный подзаголовок «А если локомотивы встречаются» и что трагическая история двух паровозов показалась мне тогда не самым удачным перепевом прежних габриадзевских историй. В том варианте герои наперебой любили друг друга — не только паровозы, но и деревья, и даже шпалы, а больше всех повезло радиостолбу Ольге, которая не разлучалась со своим мужем-фонарем: он всегда висел рядом. Эпоха стальной пятой проходилась по героям: паровозы гибли, начальник станции получал приговор, радиостолб Ольгу списывали на отопление детского сада.

Новый спектакль не о жестоковыйной эпохе: советский суконный абсурд тут лишь часть детских воспоминаний. И он совсем не только о любви. Он еще о старом искусстве, о его уходящей магии. Паровозы в спектакле, разумеется, остались. Они опять любят друг друга и опять разлучены — похожий на Щелкунчика начальник движения малюсенькой станции Риони надзирает за Рамоной, нарком путей сообщения Каганович отправляет Эдмона в далекие края «строить пятилетку в четыре года», и тот шлет своей возлюбленной «поцелуи товарными вагонами». Но едва ли не на первый план выдвинулась теперь у Габриадзе история цирка шапито, держащего путь в бальнеологический Цхалтубо. Шпрехшталмейстер Изольд Бабахиди и клоун Самаркандский в новой «Рамоне» ничуть не менее важны, чем влюбленные паровозы, говорящие голосами Чулпан Хаматовой и Сергея Гармаша. Структура у спектакля, как и прежде, дробная, в нем множество наплывающих одно на другое воспоминаний и отступлений от «генеральной линии» — эдаких застольных баек, которые рассказывают к месту, а иногда и не к месту. Но главный вставной номер тут, конечно же, парад-алле цирковых артистов. Перед нами проплывают кукольные шедевры Резо — танцующие на шаре лошади с веревочными гривами, клоунский тянитолкай «Вайме-Уйме» (один клоун несет голову другого), сам суматошный шпрехшталмейстер…

Надо бы только уточнить, что наивность Габриадзе — это наивность очень умного человека.

Что связывает всю эту цирковую круговерть с историей о паровозах? Только ли сюжетные повороты (Рамона становится звездой арены, заменив пропавшую канатоходку Амалию-Аномалию Хохрюкову)? Формально да, но на самом деле сюжет тут менее важен, чем рефлексия над сюжетом.

Ведь точно так же, как ушли из нашей жизни огнедышащие стальные чудища, из нее уходит и тот наивный взгляд на мир, где удав делает зарядку для хвоста, клоун превращает курицу обратно в яйцо, а распиленный надвое Бабахиди вскоре получает письмо от собственных ног. И спектакли Габриадзе — тоже часть этого мира.

В опубликованной в «Большом городе» беседе с Юрием Норштейном он говорит о своей «Рамоне»: «Там есть монолог такого старого мелкого авантюриста, шпрехшталмейстера шапито, и он говорит, что паровоз, клоуны и цирк вместе будут стоять в каком-нибудь музее на заднем дворе — в пыли, среди всякой чепухи. Но паровоз человеку понятен, и понятны клоуны с красными носами, спадающими брюками и тремя шутками, самой младшей из которых 3500 лет. Этот мир я люблю, среди этого я вырос и считаю все это огромной потерей для человечества. Они были какой-то нежностью мира, эти несчастные шапито».

Всю жизнь Габриадзе пытался сохранить нежность мира. Вдохнуть жизнь не только в паровозы, шпалы, курицу, хряка, отрезанные ноги шпрехшталмейстера, но и в сам добрый, наивный театр, который по большей части тоже давно уже пылится в музее на заднем дворе. «Рамона» — печальное «прощай», сказанное этому театру и вообще старой доброй наивной культуре, не знающей кафкианских ужасов, психоанализа, черного юмора, леденящего душу абсурда. В сущности, это спектакль-эпитафия. Но она так пронзительна, так прекрасна, так талантлива, что хочется навсегда остаться с уходящей натурой. Никогда не взрослеть. Всегда верить, что паровозы ходят по канатам, столбы умеют говорить, муравьи — мыслить, а весь Божий мир одушевлен и пронизан любовью.