Длинный список как симптом

В отсутствие внятной премии за non-fiction «НОСу» приходится решать задачи, которые изначально решать не предполагалось, считает СТАНИСЛАВ ЛЬВОВСКИЙ

Состоявшаяся этом году ротация жюри премии «НОС», в ходе которой председателем жюри стал критик и обозреватель «Русского репортера» Константин Мильчин, бывший ранее простым членом жюри, вызвала в профессиональной среде существенное оживление, носившее, чего греха таить, несколько тревожный характер. Помимо Мильчина преемственность относительно прежнего состава участников конвенции обеспечивает Николай Александров, бывший ранее одним из экспертов, а в остальном состав жюри изменился весьма радикально — и изменения эти, кажется, совсем не случайны.

Обычно мы не анализируем длинные списки премий, поскольку пытаться на их основе судить о чем-либо, кроме самых общих предпочтений составителей этих списков, как правило, не представляется возможным. Однако в данном случае это как раз и есть самое интересное. В этом году важно, некоторым образом, не кто именно получит премию — и даже не кто войдет в шорт-лист. Важно представить себе, в каком направлении эта институция, отказавшаяся интересоваться тем, что Андрей Аствацатуров называет неомодернизмом, намерена развиваться дальше.

Оглашенный на днях длинный список премии, составленный новым жюри, куда входят, помимо уже упомянутых Мильчина и Александрова, писатель Андрей Аствацатуров, критик Галина Юзефович и лингвист Максим Кронгауз, никакого внятного ответа на этот вопрос пока не предлагает. Вернее, предлагает — но таким способом, что это никакой не ответ. Некто Дима Клейн (серебряный лауреат премии «Золотое перо Руси — 2009») соседствует в списке с Анатолием Гавриловым. Милые, необязательные сказки Лоры Белоиван — с «Текстообработкой» Кирилла Кобрина, ни в какой называемый жанр не помещающейся. Поэтический сборник «Триптих» Саши Соколова — со сборником эссе Льва Рубинштейна «Знаки внимания».

Пары эти можно было бы называть и дальше, причем и более контрастные, но смысл жеста, сделанного жюри 2012 года, кажется, ясен. Это декларативный, а скорее даже и демонстративный отказ от различений — жанровых, по способу организации речи, по прагматике — в общем, любых, включая чисто профессиональные. К примеру, книга Полотовского и Козака о Пелевине может быть включена в какой-либо премиальный список, только если там зачем-то понадобился, так сказать, делегат от плохого non-fiction (делегатов от хорошего, справедливости ради надо отметить, в списке гораздо больше). Ту же функцию, но уже применительно к fiction, выполняет, в частности, совершенно беспомощный «Русский садизм» Владимира Лидского.

Собственно говоря, если считать, что перед нами литературная премия в традиционном смысле слова, от такого длинного списка впору впасть в глубокое недоумение. Потому что понять, каким образом жюри будет сравнивать важную поэтическую книгу Саши Соколова и отличный журналистский non-fiction Николая Кононова «Бог без машины. Истории 20 сумасшедших, сделавших в России бизнес с нуля», совершенно, разумеется, невозможно. Точно так же как невозможно (и, разумеется, бессмысленно) сравнение «Описания города» Дмитрия Данилова и книги Аркадия Ипполитова «Особенно Ломбардия. Образы Италии XXI». В целом при чтении этого документа вспоминается фрагмент из Гаспарова о стиле Добычина, который он называет «удивленно-каталогизаторским»: «моя сестра не выучила урок, а у соседа расцвела роза».

Тут, однако, кажется, самое время вспомнить, что, во-первых, премия существует «для выявления и поддержки новых трендов в современной художественной словесности на русском языке», а во-вторых, организаторы мыслят премию как «интеллектуальную площадку для критических дискуссий о художественном эксперименте в современной литературе <…>, о самих границах художественности». Состав списка можно объяснить, кажется, только одним: жюри договорилось понимать текст из раздела «Концепция, цели и задачи» самым что ни на есть буквальным образом и поставить себе задачу не структуризации и ранжирования текущих текстов, а их анализа и препарирования.

В России нет премии за non-fiction.

И не просто так анализа и препарирования, а, так сказать, с чистого листа. Вот откровенно слабый текст: а давайте проверим, так ли это. А вот вообще non-fiction. Точно non-fiction? А это, говорите, стихи? А вот мы посмотрим, что это за стихи, и заново определим границы художественности. Если так, то все более или менее встает на свои места. Все это происходит где-то in a galaxy far, far away: приземлились на незнакомую планету, набрали образцов и изучаем. Заявка, как бы это сказать, амбициозная, но шансы на успех трудно назвать высокими.

А теперь серьезно. На самом деле разговоры о том, что делать с fiction и non-fiction в рамках «НОСа», шли в кулуарах КрЯКК еще в прошлом году. Исследование границ между этими двумя сущностями представляется мне делом важным и нужным — что и было отчасти подтверждено прошлогодним казусом с книгой Ирины Ясиной. Однако тут есть, на мой взгляд, проблема, вызванная некоторым институциональным зиянием. В России нет премии за non-fiction. «Просветитель» — есть; уже и «Политпросвет» есть. А премии за non-fiction с внятной структурой номинаций — нет. Ни Ясиной, ни Ипполитову, ни Гандлевскому (я имею в виду сейчас «Бездумное былое») ни одну из них дать никак невозможно. «Большая книга» такими мелочами не интересуется. А между тем понятно, что хороших и важных книг такого рода появляется довольно много — честно говоря, чуть ли не больше, чем романов.

И тут «НОС» с его заявкой попадает в действительно трудное положение — и не то чтобы по своей вине. Институция такого рода, с одной стороны, не может позволить себе не замечать происходящего в области non-fiction, а с другой — не может заменить собой собственно премию за non-fiction, это не входит в ее задачу. Исследовать можно границы (сколь угодно подвижные) структурированных полей. А вот исследование границ поля и не-поля — задача не то чтобы даже сложная, а вообще непонятно, имеет ли смысл ее ставить.

Я хочу сказать, что нам очень нужна премия, которая бы занималась именно non-fiction. И вот когда она у нас будет, дискуссия «о новых взаимоотношениях письма и визуальности, искусства и общества, этического и эстетического, художественного и политического, о самих границах художественности» имеет все шансы стать по-настоящему продуктивной.