Гражданская смерть

ВЕРА ШЕНГЕЛИЯ о том, чем грозят российские законы людям с ментальной инвалидностью

«Проживающего А. отпустили со мной погулять по территории больнички. На выданных казенных ботинках и куртке краской крупно написан номер отделения. Это совершенно все равно: территория больницы — почти свобода, там можно гулять в любую сторону, спокойно курить, играть в снежки или пить плохой кофе в местном кафе, сильно напоминающем советскую столовую».

Надя Пелепец сделала эту запись в своем ЖЖ 28 февраля этого года. «Проживающий А.» — это Андрей Дружинин, ее возлюбленный. «Больничка» — это Московская психиатрическая клиническая больница № 1 имени Н.А. Алексеева, больше известная как «Кащенко». Именно здесь, в большом больничном парке, я знакомлюсь с Андреем. Он сидит на лавочке, закинув ногу на ногу, — 30-летний крупный парень, высокий, с прямой спиной. Рядом с ним сидит Надя, улыбается, гладит его по руке.

Я иду в больницу к Андрею прямо от Хамовнического суда, где в тот день выносят приговор Pussy Riot, и, когда там начинают винтить, говорю в шутку: «Мне нельзя в тюрьму, мне нужно в Кащенко». Судя по тому, как смеются самые разные люди вокруг меня — журналисты, полиция, какие-то старушки, — аналогия считывается всеми и безошибочно.

Пересказываю шутку Андрею и Наде. Андрей смотрит в одну точку, реагирует еле заметной улыбкой. Надя говорит: «Что вы, по сравнению с интернатом здесь рай и настоящая свобода».

С 2009 года Андрей живет в психоневрологическом интернате № 25, поэтому в своих постах Надя и называет его «проживающим» — так официально именуются обитатели интерната. В больницу имени Алексеева Андрей попадает время от времени по решению консилиума врачей из интерната.

«Я хочу выйти из интерната и хочу вернуть себе свои права», — говорит Андрей. Видно, что ему это не очень просто, но тем не менее, когда он это говорит, он старается посмотреть мне в глаза.

Когда Андрей был ребенком, ему диагностировали аутизм. Андрей жил с мамой и бабушкой, которые сделали все, чтобы научить его жить нормальной жизнью среди людей. Он учился в хорошей школе «Ковчег», ходил на занятия в Институт коррекционной педагогики, на уроки музыки. Даже смог работать в реабилитационном центре для детей с инвалидностью. Иными словам, они сделали практически невозможное и уж точно все что могли. Когда Андрей вырос, его диагноз стал называться «шизофрения»: в России взрослым аутизм не диагностируют.

Несколько лет назад мама Андрея умерла, он остался жить с бабушкой. Тогда в его жизни появилась тетя Надежда Анатольевна. Несколько раз Андрей попадал в психиатрическую больницу, потом был отправлен на экспертизу в институт Сербского, потом тетя подготовила документы для суда о лишении дееспособности. Как она говорит, по просьбе бабушки, которая тогда еще была жива. На основании экспертизы из Сербского суд лишил Андрея дееспособности, и тетя устроила его в интернат.

Сопротивляться Андрей не стал, ему очень тяжело идти на конфликт, говорит Надя.

***

На форумах поддержки людей с ментальной инвалидностью лишение дееспособности называют гражданской смертью. Жизнь в интернате по этой логике можно считать погребением.

Психоневрологический интернат № 25 в Москве на хорошем счету. На самых разных форумах и сайтах — отзывы благодарных родственников. На сайте самого интерната — фотографии двух зданий, соединенных переходом, дворика для прогулок, интерьеров. Везде чисто, яркие цвета, кожаные кресла и диваны, фотообои, покрывала и занавески в тон, горшки с цветами. Есть фото огромной столовой с высокими потолками, под ним подпись: «Во время завтрака, обеда и ужина проживающих интерната обслуживают официанты. В жилых корпусах организованы буфеты для питания маломобильных проживающих». Есть еще фотографии ванны в персиковых тонах, идеально чистых розовых раковин, спортивного зала с современными тренажерами.

Тетя Надежда Анатольевна говорит про ПНИ № 25: «У всех отношение к интернату неправильное — это не камера хранения, там хорошие условия. Я работаю по соседству в детской психиатрической больнице и знаю, что условия исключительные. Андрей жил в двухместной палате, еженедельно с ним занимался музыкальный работник, он выступал на концертах. Три раза был в санатории. Два раза в месяц их вывозят из стен интерната — где они только не были! У него же снижены мотивации — ему бы лежать и торчать в интернете».

На фотографии внутреннего дворика — не на той, что на сайте, а на той, которую сделала Надя Пелепец, — видно, что бетонный забор с цветным орнаментом заканчивается колючей проволокой. Подъем в семь — обязательный для всех. Дверь в отделение металлическая, она всегда заперта. В двухместном номере помещаются две кровати и две тумбочки между ними. Есть холл с телевизором. «К ним приходит психолог, приносит пазлы и контуры для раскрашивания, кто-то этим занимается, но вы же понимаете, что Андрюхе это все мимо кассы. Психолог возмущалась, что Андрюха, мол, ничего не хочет. Меня это очень тогда удивило. Разве это не ее профессиональная задача — придумать что-нибудь, чтобы ему стало интересно?» — говорит Надя. Еще Надя рассказывает, что выходить во дворик — погулять или покурить — можно только в сопровождении персонала. То же самое с актовым залом, в котором пианино.

Вот еще из Надиного дневника: «Явившись туда на этой неделе, я обнаружила, что мы с проживающим А. не можем просто так выйти покурить. Для этого мне пришлось подписать следующий документ: я, такая-то, прошу отпустить проживающего 2-го отделения такого-то на прогулку по территории интерната и обязуюсь сопроводить его обратно в отделение. Дата, подпись».

Когда Андрей вырос, его диагноз стал называться «шизофрения»: в России взрослым аутизм не диагностируют.

«В интернате неприятно, что все за тебя решают. Когда вставать, когда гулять, когда есть. И, главное, какие принимать лекарства», — говорит Андрей.

«Я хочу, чтобы в безопасности находилась его жизнь. Когда он жил дома, лекарства, которые ему выписывали в диспансере, он не принимал, они потом оказывались распиханы по всей квартире» — это Надежда Анатольевна.

Я дозваниваюсь до нового директора интерната Владимира Чепкасова. Он отказывается говорить без специальной санкции министерства, говорит, что я могу отправить запрос, а потом он даст интервью. Но я успеваю спросить про прогулки и актовый зал. «Это все неправда. Выходить в специально обустроенный дворик можно сколько угодно. Под присмотром персонала. А в актовом зале ремонт».

Я спрашиваю и у директора интерната, и у тети Андрея — будут ли они содействовать восстановлению дееспособности. Оба они отвечают в том смысле, что просто так в такие заведения не попадают и дееспособности не лишаются. Если человек оказался в интернате, значит, так для него лучше и безопаснее. Владимир Чепкасов при этом честно говорит, что с Андреем даже не знаком.

***

Еще полтора года назад на этом месте можно было бы поставить точку. Из мертвых обычно не воскресают. Но недавно многое изменилось.

В 2004 году Павел Штукатуров, молодой человек из Санкт-Петербурга, случайно нашел дома документ, в котором говорилось, что решением суда Павел лишен дееспособности. Так началось дело, отчасти изменившее российское законодательство, — дело «Штукатуров против России».

Павлу Штукатурову было 20 лет, когда его дед умер и оставил ему в наследство квартиру. Еще раньше Штукатурову был поставлен диагноз «шизофрения». Мать Павла заочно в районном суде лишила молодого человека дееспособности и была назначена его опекуном. После чего его поместили в психиатрическую больницу, где он провел семь месяцев. Обжаловать решение районного суда Павел не мог — лишенный гражданских прав, он не мог обращаться в суд без помощи своего опекуна, который, понятно, совсем не собирался выступать в интересах Павла. Штукатурову чудом удалось выйти на Психиатрический правозащитный центр (Mental Disability Advocacy Center), который и помог ему подать жалобу в Европейский суд по правам человека и, позже, в Конституционный суд России. В марте 2008 года Европейский суд постановил, что права Павла Штукатурова были нарушены во всех эпизодах этой истории — и когда Павла заочно лишали дееспособности, и когда без его согласия и без дополнительной экспертизы, а только по решению опекуна помещали в психиатрическую больницу, и когда, позже, он не мог оспорить решение суда. Штукатуров вышел из психиатрической больницы, ЕСПЧ присудил ему 25 000 евро на возмещение морального ущерба, а в 2009 году он прошел повторную экспертизу и был признан полностью дееспособным.

Самое главное в этой истории — все, что случилось со Штукатуровым, случилось с ним не потому, что его мать, врачи и районный суд нарушали закон, а потому, что они действовали в рамках закона. Именно поэтому ЕСПЧ, а позже Комитет министров Совета Европы выступили с заявлением, что они «ожидают информацию о дополнительных мерах для приведения российской законодательной базы, регулирующей недееспособность взрослых и их удержание в медицинских учреждениях, в соответствие с требованиями Конвенции». Иными словами, нужно было поменять российские законы.

Я звоню Линю Нгуену, юристу из общественной организации «Перспектива». В этой организации уже 15 лет занимаются проблемами людей с инвалидностью, в том числе и вопросами о восстановлении дееспособности. «Законы отчасти действительно изменили, теперь заявление о восстановлении дееспособности могут подавать сами недееспособные, без помощи опекунов. Наверное, поэтому в последние год-два таких дел стало больше. Мы сейчас помогаем как раз такому человеку, который самостоятельно хочет восстановить дееспособность, но практика еще не сложилась, это новая норма, как все это будет решаться в судах — пока неизвестно. Могу только сказать, что чисто практически самостоятельно участвовать в таком процессе сложно».

Надя Пелепец говорит про это гораздо резче — практически невозможно. «Это касается самых элементарных вещей. Например, заявление в суд должно быть написано ручкой, а ручка в нашем интернате запрещена — острый предмет. Нужно где-то взять конверт, чтобы отправить заявление по почте, потому что самостоятельно поехать в суд человек в интернате не может — его не выпустят за ворота, нужно еще и как-то отправить этот конверт, нужно узнать адрес суда. Как все это сделать, находясь в интернате? Не факт, что руководство интерната пойдет навстречу и станет помогать, чаще оно принимает сторону опекуна или родственников».

Вот год назад Надя пишет в дневнике о том, что вышло из их с Андреем попытки отправить заявление о восстановлении дееспособности.

«Узнав, что проживающий А. сам подал в суд о восстановлении дееспособности, администрация психоневрологического интерната N решила подстраховаться. Директор собрал консилиум из практически всех психиатров интерната. Сначала они судили-рядили сами, а потом привели проживающего А. и задавали ему вопросы. Долго, много и со вкусом. Про его детство, юность, планы на будущее и пр., и др., и так, и эдак, и такие вопросы, которые вы постеснялись бы задавать. Директор и медики психоневрологического интерната N — не постеснялись.

Постановили — интернат не видит оснований, чтобы пытаться восстановить дееспособность этого проживающего».

Если Надины намерения чисты, почему она затеяла все это — общественные организации, пресса; у нас есть государство, и все прописано, делала бы все по закону, говорит тетя.

***

Тут самое время немного рассказать, откуда в жизни Андрея Дружинина появилась Надя Пелепец.

Надя работает с детьми-аутистами в центре «Наш солнечный мир». В том самом центре, где работал Андрей до того, как он в первый раз попал в психиатрическую больницу. Надя видела Андрея еще в «Солнечном мире», и позже, когда одна из коллег Нади, которая обычно навещала Андрея, не смогла к нему поехать, Надя согласилась к нему съездить. Так она стала приходить к нему сначала в больницу, а потом и в интернат. Тогда еще Надя была замужем, жила со своим мужем в двухкомнатной квартире и вместе с ним воспитывала сына.

«Сначала я приходила ненадолго — приносила что-нибудь, немного с ним болтала, хотя о чем нам было болтать, я даже вопрос “Как дела?” не могла задать, понимала его неуместность».

Потом Надя поняла, что влюбилась, развелась с мужем, сняла квартиру, забрала ребенка и стала жить отдельно. «У нас с бывшим мужем прекрасные отношения, и вообще-то не было необходимости съезжать — мы могли прекрасно жить в разных комнатах. Но я хотела вытаскивать Андрея, хотела оформлять опекунство, а в ту квартиру забрать его мне бы не разрешили».

Тогда Надя еще думала, что можно будет как-то договориться с руководством интерната или с тетей Андрея, думала, что удастся оформить опеку, забирать Андрея на прогулки или в гости, но очень быстро стало понятно, что нужно ввязывать в большую войну.

«Если человек оказался в интернате, значит, так для него лучше и безопаснее».

Тетя Андрея говорит, что Надя «сама состоит на учете» и поэтому никогда не сможет ухаживать за Андреем — «у нее та же самая маниакальная форма — я вижу это по наблюдениям за ней». Откуда у нее такая информация, тетя не говорит — «это мои секреты». К слову, на сайте Независимой психиатрической ассоциации в самом заметном месте и огромными буквами написано: «Психиатрический “учет” отменен в начале 90-х годов. Консультации и лечение у психиатра — предмет медицинской тайны». Так что я не спрашиваю у Нади, правда ли это. Что бы это могло изменить?

Надежда Анатольевна считает, что все Надины усилия направлены на то, чтобы заполучить трехкомнатную квартиру Андрея, оставшуюся после смерти бабушки и мамы. Надя говорит, что квартира теперь принадлежит сыну Надежды Анатольевны. Надежда Анатольевна это подтверждает и говорит, что так решила бабушка Андрея.

Надя сделала публичными все свои записи в ЖЖ, дала интервью «Московскому комсомольцу», обратилась за помощью сначала в Независимую психиатрическую ассоциацию, а потом в Центр лечебной педагогики.

Андрея обследовали два независимых эксперта, дав свои заключения о том, что Андрей понимает смысл своих действий, и Надя с Андреем подали заявление о восстановлении дееспособности в суд. Восстановят ли Андрея в правах, зависит от психиатрической экспертизы, которую скорее всего на этот раз он будет проходить в больнице имени Алексеева.

Про экспертизу я спрашиваю председателя правления Центра лечебной педагогики Романа Дименштейна.

«У Андрея, как у многих людей с аутизмом, есть вот какая особенность. То, какое он производит впечатление, то, как он себя ведет, очень зависит от человека, с которым он общается. Он очень чувствителен к тому, что его окружает. Если человек к нему расположен, настроен на спокойное, дружелюбное общение, то и ответная реакция будет такой же. Если с ним общается человек, который настроен вывести на чистую воду, реакция может быть совершенно другой — он может растеряться, замкнуться, не отвечать на вопросы».

Я спрашиваю Андрея, помнит ли он ту экспертизу в институте Сербского, после которой его и лишили дееспособности, спрашиваю, какие вопросы там задавали. Андрей вообще производит впечатление человека очень застенчивого и спокойного. Ему всегда нужно время, чтобы дать ответ на вопрос, а тут он замолкает совсем надолго.

«Я волновался, когда была эта экспертиза, это же как экзамен сдавать, — наконец говорит Андрей, — я нервничал и думал о том, как правильно ответить. Спрашивали что-то простое — как я собираюсь жить, понимаю ли, почему оказался в психиатрической больнице. Я не очень хорошо помню».

В специальном отчете, который после дела Штукатурова подготовил Mental Disability Advocacy Center, чтобы помочь России привести свое законодательство в той части, где оно касается людей с психическими расстройствами, в соответствие с европейскими нормами, есть целый раздел, посвященный психиатрическим экспертизам. Там сказано вот что:

«Хотя статья 283 Гражданского процессуального кодекса требует проведения психиатрическими экспертами обязательной оценки дееспособности, параметры такой экспертной оценки (например, какие и в какой степени детальные вопросы необходимо задать) не указаны. На практике экспертные заключения зачастую только повторяют правовую формулу, используемую в Гражданском кодексе, а именно: “...не понимает значения своих действий и не в состоянии их контролировать”».

Кроме того, в этом документе не раз сказано, что если человек страдает психическим расстройством, это не означает, что он «потерял способность делать сознательный выбор и реализовать дееспособность».

На этом месте обнаруживается еще одна огромная дыра российского законодательства. Сейчас оно устроено таким образом, что подразумевает всего две формы гражданских прав человека с психическим расстройством — полную дееспособность или полную недееспособность. То есть получается, что человек либо есть, либо его нет. Варианта, при котором человек существует, но при этом не все решения принимает самостоятельно, не предусмотрено.

Роман Дименштейн говорит, что юристы ЦЛП подготовили готовый работоспособный проект — как ввести в обиход понятие ограниченной дееспособности: «Если мы хотим защитить, а не дискриминировать человека, если мы боимся, что он станет жертвой мошенников, которые могут воспользоваться его состоянием, мы можем считать его ограниченно дееспособным».

Человек может вступать в брак, разводиться и пользоваться другими гражданскими правами, а в сложных сделках — например, имущественных — ему будет помогать опекун. Опекун, не свалившийся с неба, а выбранный с одобрения человека, чьи интересы этот опекун собирается представлять. Опекун, который будет принимать решения с согласия своего подопечного.

Два месяца назад Конституционный суд России рассмотрел дело петербурженки Ирины Деловой. Ирина больше 20 лет живет в психоневрологическом интернате и всегда сама распоряжалась своей пенсией. Но в 2010 году интернат лишил ее дееспособности, и, таким образом, она потеряла право делать что-либо со своими собственными деньгами. Позже независимая экспертиза признала, что Ирина понимает смысл своих действий и может участвовать в несложных бытовых сделках. То есть может быть ограниченно дееспособной. Такой формы нет, поэтому суд признал существующее положение дел несоответствующим Конституции. К январю следующего года в законодательство должны быть внесены изменения.

Мы прощаемся с Андреем и Надей где-то около шести вечера, через полчаса Pussy Riot оставят в тюрьме на два года. Андрей говорит мне на прощание: «Из той, мирной жизни — я хотел бы встретить закат. Здесь после шести на улицу не выходят».