«Радуга тяготения»: две версии

Легендарный роман Томаса Пинчона впервые вышел в русском переводе — с опозданием на 40 лет. COLTA.RU попросила высказаться АЛЕКСЕЯ ЦВЕТКОВА и СЕРГЕЯ КУЗНЕЦОВА

Смутным и страшноватым летом 2012 года с огромным, почти невероятным опозданием в сорок лет до русского читателя добрался наконец роман Томаса Пинчона «Радуга тяготения» — одна из самых важных книг прошлого века.

Сегодня мы публикуем два размышления о романе Пинчона. Первое принадлежит перу поэта Алексея Цветкова, а второе — одному из главных (но хорошо засекреченных) пинчоноведов России, писателю и журналисту Сергею Кузнецову. «Радуга тяготения» — текст одновременно герметичный и провоцирующий интерпретации. Мы уверены, что эти реплики — только первые в череде многих. Ничего более важного в смысле издания переводной литературы не случалось в России со времен опубликования полного русского текста «Улисса» журналом «Иностранная литература» в 1989 году.

Алексей ЦВЕТКОВ

Откуда радуга

Если бы меня взяли за горло и потребовали в двух словах определить разницу между американской литературой и русской, я бы обозначил ее так: американская ориентирована на книгу, русская — на автора. Собрания сочинений разных писателей были для многих из нас не только стандартным атрибутом домашнего интерьера, но и реальным мерилом читаемого — если не аршином, то верстой. Мне трудно судить, насколько распространена эта практика сейчас, но в юности и я, и многие из моих друзей читали полюбившихся авторов многотомно, в том числе таких, которые для этой практики уж никак не годятся, — меня лично чудом не повредил в уме восьмитомник Александра Блока, хотя масштабы ущерба точнее оценят другие.

Эту манеру многотомного чтения мы, видимо, переняли у немцев и французов, из культур, которым обязаны многим, а вот в англоязычной среде она практически отсутствует: в США, судя по всему, атрибутом «интеллигентности» до последнего времени служила не домашняя коллекция собраний сочинений (публикуют и такие, но крайне редко), а собрание так называемых великих книг с разной степенью роскоши полиграфического оформления, на такие можно подписаться еще и сегодня, когда бумажная книга сходит со сцены, потому что kindle'ами и nook'ами интерьера не облагородишь. А для самих авторов цель творческого пути видится не как книжная полка, а как нечто, именуемое «великий американский роман», хотя есть и явные «кумулятивные» исключения вроде Уильяма Фолкнера. Чаще всего получаются все же однодневки, бесследно исчезающие, когда рассеется рекламный шум, но есть и примеры, по сей день не оспариваемые: «Моби Дик» Германа Мелвилла, «Великий Гэтсби» Фрэнсиса Скотта Фицджеральда или «Лолита» Владимира Набокова. В результате все остальное творческое наследие автора, несмотря иногда на очевидные достоинства, рассматривается скорее как вспомогательный материал, постамент к шедевру.

«Радуга тяготения» Томаса Пинчона, книга, которая сегодня, безусловно, оценивается как одна из лучших в этом ряду, пришла туда не самым простым путем. В 1974 году, когда она была выдвинута на престижную Пулитцеровскую премию, часть жюри запротестовала, и премия в этом году просто осталась без лауреата. Каждый, кто пытался одолеть этот роман с его прорвой энциклопедических сведений, четырьмя сотнями персонажей и непроходимым сюжетным лабиринтом, поймет, что озадачило почтенных арбитров. В плане кажущейся «нечитабельности» книга сравнима с «Улиссом» Джеймса Джойса: в обоих случаях окрестность прямо-таки усеяна телами тех, кому не удалось прорваться не только к последним страницам, но даже к середине — некоторые упоминают об этом с горечью, другие с безразличием или даже с гордостью. Но обе сравнимы по степени энтузиазма и восхищения в рядах адептов.

Абстрактное сходство «Радуги» и «Улисса» на этом не заканчивается, можно упомянуть еще и необычную временную организацию повествовательного материала в обеих книгах. «Улисс», несмотря на многие сотни страниц, выстроен как описание одного-единственного дня в жизни главного персонажа, дублинского жителя Леопольда Блюма. В этом смысле Пинчон пошел настолько дальше, что не оставил места для соперников: действие не менее увесистой «Радуги», согласно одному из возможных толкований, занимает всего несколько секунд, с момента, когда Пират Прентисс, один из персонажей, слышит звук подлетающей к Лондону ракеты «Фау-2», и до момента ее приземления и взрыва, а все, что происходит в «промежутке», — лирические отступления, экскурсы в прошлое и побочные ходы сюжета, если вообще есть смысл говорить о магистральном сюжете. Но если у Джойса повествование все-таки линейное, у Пинчона это замкнутая окружность. «Радуга тяготения», вынесенная в название, — это баллистическая траектория ракеты, а поскольку реальная форма радуги, в отличие от видимой, — правильная окружность, то мы и имеем в конце неизбежную точку замыкания. «Улисса» многие считают непревзойденным шедевром литературной школы модернизма, доминировавшей примерно до середины 50-х годов прошлого века, «Радуге» отводят аналогичное место в каноне постмодернизма, который к нынешнему времени тоже практически сложился. Но эти тонкости литературной теории оставим до другого раза.

Попытка изложения главной линии сюжета подобной книги неизбежно заставляет игнорировать большую его часть, но от нее не увернуться. Поскольку я пишу о «Радуге» уже далеко не в первый раз, то позволю себе в трех последующих абзацах просто процитировать себя же, чтобы не дублировать собственный сизифов труд.

Если в романе есть главный герой, то это, надо полагать, Тайрон Слотроп, американский армейский офицер, несущий службу в Лондоне в последний год войны. Его сексуальная жизнь весьма интенсивна, и места своих свиданий он наносит на карту британской столицы, висящую у него в офисе. Сотрудники секретной службы ACHTUNG (таких секретных служб в романе множество) обращают внимание на то, что места сексуальных подвигов Слотропа разбросаны по городу в соответствии с распределением Пуассона и что каждое из свиданий непосредственно предшествует попаданию в это место немецкой ракеты «Фау-2».

За Слотропом устанавливается слежка, на него ведется охота, и охотников много, притом не всегда понятно, кто на какую организацию работает. В частности, некий доктор Поркевич из лагеря последователей академика Павлова подстраивает похищение дрессированным осьминогом Григорием на пляже симпатичной агентши Катье Боргесиус с тем, чтобы Слотроп ее спас и у них завязался роман. В прошлом Катье — сексуальная рабыня гения зла, нацистского капитана Блицеро, а в будущем — любовница-госпожа 84-летнего бригадира Пуддинга, который тоже ведет за Слотропом свою отдельную охоту.

Все участники преследования полагают, что Слотроп является ключом к некоему вселенскому заговору, цель которого состоит в уничтожении цивилизации или установлении контроля над ней, что в терминах книги идентично, а эмблема заговора — таинственная ракета 0000, то есть уже 0001, над созданием которой работает группа капитана Блицеро. Что подозревает сам Слотроп, не слишком ясно, но он ищет разгадки своей судьбы еще интенсивнее, чем все прочие. Тем не менее дожить до этой разгадки и до конца книги ему не удается — не как человеку, а как персонажу, потому что он распадается на несколько модулей и полностью исчезает из поля зрения. Его собственная причастность к заговору связана с выясняющейся по ходу действия историей его детства — отец Слотропа продал его за оплату собственного обучения в Гарварде некоему ученому, Ласло Йамфу, который и привил ему странную реакцию на взрывы. Именно этот Йамф, как выясняется, изобрел также пластмассу, из которой изготовлен главный модуль 0000, так что его родство с роковой ракетой несомненно.

Ну и, конечно, не обошлось без советского агента. Зовут его Васлав Чичерин, а его биография — роман в романе, и не единственный.

За каждого из этих персонажей можно ухватиться как за нить и попытаться распутать сюжет совсем с другого места, а я пока перечислил всего лишь нескольких — можно еще упомянуть роман Слотропа с патентованной ведьмой и ее дочерью с неизбежным визитом на шабаш в Брокене или гомосексуального любовника Блицеро, которого он жертвует науке, помещая в модуль экспериментальной 0001, секту африканских воинов вермахта, ушедших в подземелья и там поклоняющихся духу социолога Макса Вебера, а также пресловутые разумные и бессмертные электрические лампочки, но и этой затравки хватит с лихвой — совсем нетрудно понять, отчего у некоторых членов пулитцеровского жюри пошла голова кругом. Вся эта фантасмагория создает в романе атмосферу густой конспирологии, захвата контроля над мирозданием неведомыми разрушительными силами, наглядным воплощением которых и является пресловутая 0001, и хотя за всем этим у Пинчона неизменно стоит ирония, определить границу этой иронии и реального ужаса практически невозможно.

Эта взрывчатая смесь иронии с конспирологией, характерная для всего творчества Пинчона, пришлась как нельзя кстати ко времени публикации «Радуги» с его разочарованием в «американской мечте», контркультурой хиппи, фактическим поражением во вьетнамской войне и волной городских бунтов, прокатившихся по стране в 60-е годы. «Радуга» вошла в эту реальность, как рука в хорошо пригнанную перчатку. Парадигма 50-х годов с их послевоенным материальным прогрессом и оптимистической идеологией обрушилась, сменившись недоверием, а кое-где и прямой паранойей, и Пинчон выступил на литературной арене как пророк и агент этой паранойи. Доведение конспирологической картины мира до истерического абсурда удивительным образом импонировало обеим сторонам дискурса — и верующим, и агностикам. При этом Пинчон, конечно же, вовсе не обращался к стандартной аудитории конспирологов, у которой попросту недоставало извилин для восприятия подобного рода литературы, ей в ту пору хватало своей собственной, и книгу вполне могла бы постигнуть судьба многих других из тогдашнего урожая, если бы не ее уникальные качества. Помимо огромного запаса эрудиции, который она обрушивает на читателя, и богатого стилистического арсенала важную роль в ее последующей популярности сыграло то обстоятельство, что она невероятно, порой до колик смешна. «Радугу тяготения» постигла судьба, совсем не типичная для других примеров «великого американского романа»: она немедленно стала и по сей день остается культовой.

Феномен культового романа (или фильма, но сейчас не об этом) в какой-то мере паралитературен, и хотя литературные достоинства такой книги как бы подразумеваются, их явно недостаточно — сравним хотя бы с тем же «Моби Диком».

Российская аудитория хорошо знакома с явлением культового романа — здесь сразу приходят на ум дилогия Ильфа и Петрова, импортный «Швейк» (в Америке зияющий своим отсутствием), «Школа для дураков» Саши Соколова, «Москва—Петушки» Венички Ерофеева и, конечно же, булгаковские «Мастер и Маргарита». Эта линейка — вовсе не эквивалент «великому американскому», в нее явно не попадут ни «Братья Карамазовы», ни «Чевенгур». В русской практике сюда обычно входят вещи, подлежащие разбору на остроумные цитаты, которые впаиваются в языковую практику интеллигенции.

С этой точки зрения культовый роман в США — нечто фундаментально иное, своего рода «анти-Швейк». «Радуга тяготения» изобилует смешными ситуациями (тот же осьминог Григорий с красавицей в щупальцах или приключения Чичерина) и даже перемежается водевильными куплетами, в которые срываются персонажи, но мемами здесь становятся не цитаты, а скорее идеи, ситуации и сами персонажи — к российской парадигме тут несколько ближе «Ловушка-22» Джозефа Геллера, но ненамного. В американской литературной практике можно скорее выделить эзотерический культовый роман, и одной из причин культа здесь как раз является узость и осведомленность круга посвященных, так что те, кто не прорвался через первую сотню страниц, лишь укрепляют уверенность адептов в своей избранности. Последней из заявок на место, занятое «Радугой», стала «Бесконечная шутка» Дэвида Фостера Уоллеса, но успех пока не совсем очевиден — как не очевиден и успех последующих попыток самого Пинчона потеснить себя на собственном пьедестале. Судя по всему, в случае «Радуги» тут сыграла роль ее исключительная своевременность, которой на задворках постмодернизма уже не повторить.

Завершить этот поневоле туманный обзор придется, как обычно, на печальной ноте, потому что знакомить читателя с книгой исключительной сложности на чужом языке — не самая благодарная задача. В последний раз я писал о «Радуге» в ожидании ее предполагаемого перевода на русский язык, и писал не без скептической ноты. Книга в такой степени пронизана отсылками к американской популярной культуре, не говоря уже о встроенной в нее энциклопедии, что самые скромные примечания заняли бы куда больше места, чем сам роман. Ожидаемый перевод пока так и не появился, но можно в этой связи вспомнить русский перевод «Улисса» — литературный подвиг, имеющий, увы, довольно приблизительное сходство с оригиналом. Те, кому не повезло с английским, вынуждены созерцать «Радугу» как солнечное затмение, через засвеченную пленку, или верить на слово самозваным экспертам — вроде меня.

 

Сергей КУЗНЕЦОВ

На поздних поездах

По большому счету всё самое главное о Томасе Пинчоне знают даже те, кто его не читал: многократный номинант на Нобелевскую премию, не то предтеча постмодернизма, не то маститый постмодернист, затворник почище Сэлинджера (вот уж действительно — ни интервью, ни фотографий, ни известного местожительства), крайне скупая биография — служил во флоте, учился в Корнелльском университете, где, может быть, посещал лекции Набокова (Набоков его не помнит, но соученики вроде бы припоминают, что ходил), потом жил не то в Калифорнии, не то в Мексике… написал семь романов, главным из которых признана «Радуга тяготения» (1973).

Собственно, этот роман и выходит сейчас на русском языке — и тут к биографии Пинчона надо добавить факт, настолько очевидный, что русские критики о нем обычно забывают: Пинчон — настоящий американский шестидесятник, почти что сверстник нашего Василия Аксенова. Его шестидесятничество неожиданно заметно в «Радуге тяготения», романе, большая часть действия которого происходит в Европе и Англии 1944—1945 годов, — именно от шестидесятых годов в «Радуге тяготения» те идеи, которые мы сегодня описали бы как «левые» или «антиглобалистские»: сращение транснациональных корпораций с государством, апология анархизма, теории заговора, секс, наркотики и психоделия, а также — противостояние «Им», то есть бюрократической Системе, в равной степени включающей в себя нацистскую Германию, Советский Союз или корпоративную Америку.

Хотелось бы сказать, что этот свод идей может сделать роман Пинчона актуальным в сегодняшней России — как-никак, у нас на дворе тоже бунт среднего класса, — но, разумеется, «Радугу тяготения» делают великим романом не политические взгляды автора, а что-то другое. Можно сказать, что, подобно «Моби Дику» или «Улиссу», «Радуга тяготения» — это роман-энциклопедия. И как всякий удавшийся роман-энциклопедия, всякий «роман обо всем на свете», он в огромной степени засасывает в себя жизнь читателя. И армия поклонников Пинчона по всему миру — это люди, которые, прочитав роман, были захвачены им настолько, что какое-то время события их собственной жизни казались им отзвуком происходящего в романе. Если Джойс, скажем, демонстрирует нам, что можно взять античную мифологию, наложить ее на современный (Джойсу) мир, — то Пинчон в основном говорит — да, о всемирном заговоре, но вообще говоря, скорее о смысле и порядке в жизни человека, каковой порядок может быть воспринят и как параноидальная система, но может — и как продукт деятельности реальных инстанций. Этот разговор выстраивается как игра — и, таким образом, представляет собой конструктор, из которого можно собрать любую конспирологическую теорию.

В советское время любили говорить, что «Радуга тяготения» — это роман о ракете «Фау-2», которая выступает метафорой современных технологий или еще чем-то в этом роде. Это, конечно, правда — но не больше, чем утверждение, что романы Мелвилла и Джойса — о большом ките и об одном дне дублинского еврея. Как всякий роман-энциклопедия, «Радуга тяготения» дает читателю всеохватную картину мира, но в отличие от многих других подобных книг это не стройная картина, а причудливый психоделический калейдоскоп, в котором переливаются, то и дело превращаясь друг в друга, самые разные ингредиенты. Здесь смешаны воедино технологии, экономика, финансы, химия и архитектура; насилие, секс и наркотики; кино, поэзия и музыка; конспирология, магия и мистицизм самых различных замесов, политика шестидесятых и семидесятых; история ХХ и нескольких предыдущих веков.

Этот коктейль оказывается возможным, потому что Пинчон не только рассматривает «Фау-2» как универсальный объект, но и показывает Вторую мировую войну как линзу, в которой концентрируется предшествующая и будущая история. Война для Пинчона — это продолжение другими средствами не только политики, но и экономики, технологии, секса, магии… чего угодно. А раз так, то эта война вечна, она никогда не кончается — и не случайно в одном из кульминационных моментов романа герой, объявляя Противостояние, напевает отчаянную песенку с рефреном: «Это не Сопротивленье, а война».

Парадигма 50-х годов с их послевоенным материальным прогрессом и оптимистической идеологией обрушилась, сменившись недоверием, а кое-где и прямой паранойей, и Пинчон выступил на литературной арене как пророк и агент этой паранойи.

Конечно, это не война союзников со странами Оси — это вечная война с Системой, с теми, кого Пинчон называет «Они», — то есть с агентами контроля, власти, бюрократии. Хотелось бы предположить, что оружие в этой борьбе — секс и наркотики, хаос и энтропия, игра и воображение. Это, конечно, так — но шестидесятые уже закончились, и Пинчон понимает, что Они умеют использовать все это ничуть не хуже «нас». Да к тому же — кто такие «мы»? В конце концов, «Радуга тяготения» — это не левацкая листовка и не лозунг на стене Сорбонны-68, и потому разделение на «мы» и «Они» все время размывается и подвергается сомнению, а если читатель хочет получить рецепт спасения мира, призыв к борьбе или инструкцию о том, как победить в войне, — то он явно взял в руки не ту книгу.

И напоследок о самом главном, о том, что действительно делает «Радугу тяготения» великим романом. В нем происходят два чуда, два воскрешения (или, если угодно, две трансфигурации). Первое связано с пинчоновским языком — тяжелым, сложным, путаным, наполненным аллюзиями, скрытыми цитатами, труднопереводимыми каламбурами, берроузовскими коллажами и «новороманными» потоками сознания. Читать такую книгу — тяжелая работа, не случайно множество начитанных и образованных американцев ломаются, так и не дойдя до конца. Работа тяжелая, но благодарная — от редкой книги у меня столь часто возникало чувство восторга: Боже мой, как же это написано! Да, разве что при чтении Набокова, которого, похоже, не случайно любят упоминать в связи с Пинчоном.

Второе чудо тоже связано с избыточностью. В романе более двухсот персонажей — часть из них появляется и лопается как мыльные пузыри, часть исчезает на полкниги, чтобы появиться как чертик из табакерки, но некоторые — наверно, несколько десятков — остаются в памяти навсегда, вызывая саднящее чувство жалости и сострадания, а иногда — священного трепета и ужаса, почти болезненного.

Всеобъемлющий роман, в котором происходит чудо языка и таинство воскрешения героев, — что еще надо для великой книги? Но чтобы насладиться любым из этих трех компонентов, читателю придется приложить достаточно усилий — хотя, конечно, несравненно меньше, чем потребовалось Томасу Пинчону, чтобы написать, а Анастасии Грызуновой и Максиму Немцову — чтобы перевести «Радугу тяготения».

Скажем честно, что Пинчону не везло с русскими переводчиками: хотя каждый из его ранних романов «V.» и «Выкрикивается лот 49» переведен дважды, переводы эти — скорее свидетельство «пинчонитства» переводчиков, чем их профессионализма. Взявшись за «Радугу тяготения», Грызунова и Немцов обрекли себя на недовольное ворчание критиков, которые наверняка упрекнут их в том, что русский текст местами неудобочитаем, а иногда — так просто непонятен. Недовольные, очевидно, в глаза не видели оригинала: пенять переводчикам за сложность и герметичность текста «Радуги тяготения» — все равно что упрекать корректора «Улисса» в том, что на последних страницах романа нет ни одного знака препинания.

Итак, у нас в руках первый качественный перевод Пинчона — и главная проблема в том, что мы читаем роман через сорок лет после его написания. Список авторов, испытавших влияние этого текста, столь огромен, что значительную их часть мы уже получили по-русски: можно назвать «Иллюминатов!», которых авторы переписали после выхода «Радуги…», можно — «Маятник Фуко», открывший русскому читателю конспирологический взгляд на историю ХХ века, а можно — множество других книг, от Переса-Реверте до Уильяма Гибсона и Нила Стивенсона (не случайно Тимоти Лири назвал «Радугу тяготения» Ветхим Заветом киберпанка)… можно говорить о комиксах Алана Мура или ранних рассказах Виктора Пелевина — так или иначе, большая часть пинчоновских идей и концепций нам уже хорошо знакома. В этом смысле русские читатели «Радуги тяготения» могут испытать ощущение, схожее с тем, которое испытали их мамы и папы, читавшие переводную литературу в семидесятые-восьмидесятые — и вдруг получившие русского «Улисса», чтобы обнаружить, что все приемы, использованные Джойсом, им знакомы, а сам по себе роман — сложный, тяжелый для чтения текст, требующий хорошего знания не только античной мифологии, но и истории Ирландии.

Этот пример вселяет надежду — потому что вот уже двадцать с лишним лет, как «Улисс» существует на русском языке и любой, кто интересуется литературой ХХ века, имеет возможность начать именно с него, а не с Кобо Абэ или Хулио Кортасара, — и точно так же молодой русский читатель нового тысячелетия имеет теперь возможность узнать, что постмодернизм — это не культурологические игры Умберто Эко или литературные упражнения Владимира Сорокина, а великий роман Томаса Пинчона, наполненный отчаянием, шумом, яростью, болью.

Фрагмент романа можно почитать на «Букнике».