Смотрим The Newsroom

Новый сериал о журналистике и журналистах обсуждают все. И АННА ГОЛУБЕВА с ВАРВАРОЙ БАБИЦКОЙ тоже

Аарон Соркин — великий американский сценарист, лауреат «Оскара» за сценарий к фильму «Социальная сеть», принесший ему также премии «Золотой глобус» и BAFTA. Но наибольшую славу и любовь публики Соркину принесли сериалы. Главная его миссия — снова сделать интеллект сексапильным, а основная специализация — производственная драма. За исключением сериала «Западное крыло» (два «Золотых глобуса» и 27 «Эмми»), посвященного будням администрации Белого дома, сериалы Соркина рассказывают о его непосредственной профессиональной области — телевидении: «Ночь спорта» — о спортивных тележурналистах, «Студия 60 на Сансет-стрип», провалившийся, к сожалению, после первого сезона сериал с Мэттью Перри в главной роли, — о съемках комедийного шоу. Его новый долгожданный сериал The Newsroom, вышедший на телеканале HBO 24 июня 2012 года, наконец-то проникает в самое сердце телевидения — в отдел новостей. Главный герой, звездный ведущий Уилл Макэвой, который «никого не раздражает» и молится на рейтинги, в результате кадровых перестановок вынужден работать с новым исполнительным продюсером, идеалисткой Маккензи Макхейл, которая напоминает ему о былой любви и былых стандартах профессии: делать честные новости, давая избирателю всю полноту информации. Ну, и вместе они решают напомнить корпорациям, кто здесь четвертая власть.

Анна Голубева: Сериал The Newsroom у нас встречали аплодисментами. Раз восемь мне попадались высказывания в том духе, что вот какие молодцы американцы — а у нас хрен бы мог появиться сериал о телевидении, в котором первый эпизод начинается с обсуждения президента и расследования национальной катастрофы. Вот там обсуждается разлитие нефти в Мексиканском заливе в апреле 2010-го — а разве могли бы у нас так про Крымск? Но мне ни разу не встречались — возможно, по нелюбознательности — замечания о том, насколько The Newsroom актуален именно сейчас и, главное, именно здесь. Ладно критика положения дел в стране и обсуждение президента — но там же прямо с первой серии, с места в карьер, начинается разговор о том, что у нас уже полгода непрерывно становится то предметом медиасрача, то темой очередного номера «Афиши», — о роли журналистики и месте журналиста. Со всеми остановками: взаимоотношения с акционерами, прибыльность издания, право на участие в уличных акциях и ношение при этом пресс-карты, внутрицеховая этика и так далее.

Идея сериала про телевидение в нашей атмосфере давно витала — мы с коллегами по НТВ еще году так в 97-м азартно обсуждали что-то в этом роде. Это было такое полуреалити: придуманные герои должны были существовать в реальных останкинских коридорах, среди героев непридуманных — то есть встречать, как и все, там работающие, живого Эрнста в баре и живую Миткову в лифте. В общем, гест-старз для эпизодов долго искать бы не пришлось. Само здание телецентра в Останкине — сюжетообразующее место, ну вот как главная копенгагенская больница в Riget у Триера (кажется, у нас это переводили как «Королевство»). Большой дом, где герой проходит посвящение, после которого уже никогда не будет прежним, дом, где разбиваются сердца, замок с привидениями. Со всеми легендами и мифами, могильной космогонией (считается, что телецентр стоит на месте старинного кладбища), байкой о замурованном в середке экскаваторе с рабочим. С призраками, которых встречаешь по ночам в тамошних лабиринтах, с излучением от кабелей, опутывающих здание со всех сторон — под полом, в стенах и на потолке. Место, вечно проклинаемое всеми, кто там работает, — которое при этом так трудно оставить.

Так никто такого сериала и не сделал — хотя некоторые из тогдашних моих коллег после сделались сериальными сценаристами и режиссерами. Был на СТС пару лет назад сериал, кажется, «Новости», но жил недолго в силу полной своей вымученности и неправдоподобия — не тянул ни на реальную жизнь, ни на настоящую фантастику. В общем, тогда это было невозможно по одним причинам (не было индустрии — хотя ее нет и теперь), а сейчас уже невозможно по другим. Физиологический очерк пополам с производственной драмой — каким является «Ньюсрум» — все-таки предполагает, при всей условности, минимальное правдоподобие. Зрителю такого кино (про рекламное агентство, госпиталь или Белый дом в США) интересны же не только человеческие коллизии, всегда, в общем, одинаковые, он хочет разглядеть фон, увидеть кухню Белого дома. На НТВ в конце 90-х это еще казалось возможным — показать не всю кухню, но что-то правдоподобное. Конечно, не было там все радужно и прозрачно, но еще было ощущение общего пространства и понимания каких-то механизмов, дух пионеров независимого вещания еще не выветрился из энтэвэшных коридоров. А потом ТВ становилось все герметичнее, с одной стороны, а с другой — крепло ощущение, что телевизионная кухня сделалась совсем уж какой-то адской, где, знаете, расчленяют младенцев вроде Светы из Иванова. И что механизмы при этом используются примитивные. ТВ при всем своем возросшем за последнее десятилетие профессионализме и индустриальной мощи смахивает на простой матюгальник, лежащий на столе у высокого руководства. А кому, в общем, интересна физиология матюгальника? Даже если это красивый дизайнерский матюгальник — внутри он устроен довольно просто.

Варвара Бабицкая: Действительно, первые серии The Newsroom — вылитый спор Олега Кашина с Ксенией Собчак в медианомере «Афиши» и предшествовавший конфликт вокруг проповеди Романа Волобуева. Там есть фраза, почти прямо отвечающая на ползучий оппортунизм Собчак (лучше доносить правду эзоповскими намеками до миллионов через ТВ и ради этого идти на сделки, чем честно вещать друг для друга на «Гранях» — очень распространенная позиция, которая в других исполнениях выглядит вполне убедительно). Героиня, продюсер Маккензи, говорит: «Я лучше буду делать хорошие новости для сотни человек, чем плохие — для миллиона!»

Но меня интересует: почему сериал, снятый сейчас в Америке, до такой степени актуален у нас? Во всех этих наших медиасрачах принято кивать на Великую Американскую Журналистику, стоящую на недосягаемой для нас высоте профессионализма. Ее извлекают из рукава при любом удобном случае и часто с прямо противоположными целями — и чтобы вдохновить себя и других (мол, да, мы работаем в совсем особых условиях, но вопреки им стремимся к высокому идеалу), и чтобы сказать, как Филипп Бахтин любит: дескать, мы все тут черт знает чем занимаемся, давайте уж не прикидываться, что мы профессионалы и работа наша имеет смысл! Раз у нас невозможен Уотергейт — то остается только уйти строить детские лагеря и «капусту садить, как Гораций».

И каково же мое разочарование, когда я вижу, что сами американцы в лице того своего представителя, с которым я больше всего хочу отождествиться (а именно Аарона Соркина), дико разочарованы своей журналистикой и предъявляют ей ну буквально те же претензии, что и мы! Программное заявление Уилла в The Newsroom, где он дает с телеэкрана обещание работать без оглядки на рейтинги, прямо продолжает тот разгромный монолог о прогнившем телевидении, которым начинался другой соркинский сериал Studio 60 on the Sunset Strip — только если там речь шла о комедийном шоу, потерявшем политическую остроту, чтобы никого не отпугнуть, то здесь — уже непосредственно о политических новостях, которые превращаются в шоу, не имеющее отношения к реальности. Мне неприятно, что наши проблемы актуальны и для The Newsroom. Я хоть и близко не новостной журналист, а мне испортили сказку.

Голубева: Я, справедливости ради, тоже совсем не новостной журналист, но особых иллюзий о Великой Американской Журналистике у меня изначально было меньше — собственно, их у всех стало меньше в последние годы. Речь-то в сериале идет об общепонятной ситуации, в которую завели американскую прессу процессы, начавшие происходить в стране после 9/11. Недаром же перед своей покаянной речью, где он отрекается от гонки за рейтингами, Уилл ставит в эфир запись 2004 года с памятной всем покаянной речью Ричарда Кларкса, отвечавшего при Буше-младшем за контртеррористические меры: он произносил ее на комиссии конгресса США по расследованию дела «9/11» и просил прощения, что правительство не уберегло нацию — и лично он не уберег. То есть наш главный герой показывает, откуда пошло скукоживание свободы слова, на которое согласилось после 9/11 напуганное американское общество, и во что в итоге влипла американская журналистика.

Можно ли подобрать аналоги такому Уиллу Макэвою у нас? Ну не Петр же Толстой, да?

Бабицкая: Этот самый миф о Великой Американской Журналистике — он ведь не просто о том, что журналисты там все такие высокоморальные правдорубы подобрались. У Соркина есть железный аргумент, почему это так: журналистика — главный механизм демократии, залог выживания той Америки, которая каждому избирателю дорога, от любимого Соркином элитиста-задрота, учившегося в Лиге Плюща, до южного фермера с дробовиком. Мы должны сообщить избирателю всю полноту информации, чтобы он в кабинке сделал осознанный выбор. Очевидно, что в России этот инструмент не работает за отсутствием демократии — кажется, ни у кого нет иллюзии, что факты, сообщаемые журналистами, хоть как-то связаны с политическим процессом. И если это так — можем ли мы на самом деле говорить об актуальности The Newsroom у нас или профессиональное поведение журналиста в нашей стране следует считать не нормой, а чистым героизмом — символически очень важным, но практически бессмысленным жестом?

Голубева: Вот это самое интересное в сериале — что можно все время сравнивать. Та субстанция, в которую влипли что мы, что Америка (пусть по разным причинам), более или менее одинакова. Коммерческая модель, зависимость от рейтингов, всеобщая эпидемия желтухи, цензура и самоцензура, пресловутый кризис традиционных СМИ, наконец. Но если присматриваться дальше — все, как выясняется, не совсем параллельно. Можно ли подобрать аналоги такому Уиллу Макэвою у нас? Допустим, можно его с натяжкой сравнить с Евгением Киселевым 15-летней давности — но сейчас? Ну не Петр же Толстой, да? Можем ли мы вообще вот сейчас вообразить тележурналиста — положительного героя? Ну, разве что это безбашенный немосковский репортер, прущий против местного губера и каким-то чудом попавший в эфир (причем этим одним разом его карьера и закончится).

Вообще, Варя, вы себе представляете у нас такую фигуру, как тележурналист-идеалист? Какой угодно ориентации, хоть либерал, хоть государственник? А та же Маккензи, продюсер, — идеалистка из идеалисток, патриотка Америки со своим «Мы можем лучше — это часть нашего ДНК!» Ее пламенный спич «Люди станут смотреть новости, которые рассказывают все беспристрастно. Пусть не все, а пять процентов — такие пять процентов всегда меняли эту страну» звучит в нашей сегодняшней ситуации общего вытья о том, как нас мало, прямо-таки вдохновляюще.

А лозунг «Вернуть четвертую власть! Вернуть уважение к профессии журналиста!», который вылезает в ее разговоре с Уиллом… Они, конечно, от объективности ушли далеко — но у них в голове есть норма, стандарт: отсечение фактов от мнений и прочее. Им есть к чему возвращаться. Нам — просто не к чему. У нас эта норма так и не сложилась.

Каких-то 10 лет, с начала 90-х по начало нулевых, наше ТВ было относительно свободно от цензуры. Но эти годы совпали с такими тектоническими сдвигами в нашей жизни, что было не до закладки новых норм. На ТВ главным образом ломали советские каноны, параллельно индустрия наверстывала упущенное в годы советской власти, интенсивно осваивая на скаку что можно — эротику, рекламу, новые жанры, промо, дизайн. И, кроме того, от государственного-то гнета оно освободилось, а от частных интересов — нет, и все эти войны компроматов и олигархов достали всех настолько, что возвращение государственной цензуры встречали чуть ли не овацией.

Четвертой властью наша пресса так и не успела стать — а сейчас вообще ни о какой четвертой, а равно третьей и второй, речи нет. Власть у нас одна, единая и неделимая, к этому нас приучили. Она никому не делегируется. Она в одних руках, а пресса — по крайней мере, телевидение — ее обслуга. Как и все остальные. Нам популярно объяснили, что лучше быть на службе у законно избранной власти, что бы это ни значило, чем у каких-то олигархов. Об интересах общества тут речи нет.

Бабицкая: К вопросу о том, кто сейчас четвертая власть: Соркин, отстаивающий свободу информации, ненавидит интернет. В «Ньюсруме» продюсер спорит с коллегой, индийским айтишником-нердом, обличая Викиликс и противопоставляя сливам в сети профессиональную журналистику, которая не выдает свои источники (других аргументов я там не припомню, впрочем). Это принято объяснять тем, что Соркин сводит личные счеты: злобные блогеры утопили его Studio 60 on the Sunset Strip, закрытый после первого сезона. Мне интересно: это в самом деле персональная фобия — или неконтролируемое хождение информации в интернете действительно конфликтует с профессиональной журналистикой? Сегодня это ведь тоже тема медиадискуссий: какова функция журналистов в мире, где расследования более эффективно делают блогеры, не стесненные цензурой, рейтингами и пр. И эта тема тесно связана с вопросом об объективности. Помните тезис Маккензи: «Не у всех историй есть две стороны — у некоторых их пять, а у некоторых — одна». И Уилл говорит: «Я не нахожу нужным скрывать свое мнение — но я представлю вам и чужое». Его функция как журналиста при этом — отбор источников. Умберто Эко написал целую книгу о том, как меняется наше мышление с эпохой интернета, в котором безграничное количество информации, но не предложен фильтр — а без него вся эта информация бессмысленна. Можно ли сказать, что журналист и есть этот фильтр, отделяющий надежные источники от ненадежных, иерархизирующий информацию, и поэтому блогер не сможет его заменить?

Голубева: Не знаю, как для Соркина, но для ТВ точно это конфликт уже несколько архаичный. Не забудем, что истории с провалом соркинского Sunset St шесть лет, и отношение его к интернету с тех пор не могло не измениться — а уж отношение к нему традиционных СМИ точно изменилось. В «Ньюсруме» видна эта поправка на время: у Уилла есть персональный блог, с интернета начинается раскрутка многих новостей, да и сталкера в Египте команда Уилла—Маккензи находит в сети — это местный блогер, которого они выпускают с репортажем с Тахрир в прямой эфир и потом дружно спасают от солдат, взявших его в заложники. Блоги ведь не вытесняют профжурналистику — они ее дополняют, углубляют, удобряют, и нормальная модель тут — симбиоз. Потому что профессиональная экспертиза фактов, работа с источниками и подача все равно блогеру не под силу. Если это не блогер-журналист. Другое дело, что в нашем случае — в силу того самого отсутствия идеала нормальной журналистики, хотя бы в головах — возникает масса вопросов по части доверия тому, что у нас называется профессиональной экспертизой и проверкой фактов.

Бабицкая: Вообще, конечно, это вы крайне удачную цитату вспомнили — к сожалению, в ней и кроется главная разница: хотя бы на уровне слоганов, нашим мог бы быть «Мы можем еще хуже — это часть нашего ДНК!» Я тут прочитала, что The Newsroom по количеству просмотров (2,1 миллиона) с 2008 года уступает только «Подпольной империи» и «Игре престолов». Что любопытно (а может, и нет и это случайное совпадение), потому что оба вышеупомянутых сериала — предельно эскапистские, не имеющие отношения к сегодняшней реальности: один в 20-х годах, другой вовсе в вымышленном мире. Может быть, «Ньюсрум» тоже смотрят как фэнтези? У Соркина элемент производственной драмы крайне важен, но, как большинство производственных драм, его сериал о Белом доме, например, — это же чистый соцреализм, борьба хорошего с лучшим. Демократический и просвещенный президент спорит со славными республиканцами, как вернее привести к благоденствию Америку, а значит, и весь мир: они только в методах чуть-чуть расходятся на пути к общей цели. В «Ньюсруме», кажется, похоже: даже самый мерзкий, по замыслу, герой — антилюбовник и карьерист Дон в нужный момент не встает на сторону руководства канала и отказывается одобрить в эфир непроверенную новость о смерти конгрессменши, на которую было совершено покушение: «Она — человек, ее смерть устанавливает врач, а не новости» — и Уилл ему кричит в восторге: «Ты репортер, мать твою! Провалиться мне, если я когда-нибудь скажу обратное!» Сам Уилл, «рейтинговая шлюха», которому вроде полагалось оппонировать Маккензи хоть пару раундов для виду, уже к концу второй серии демонстрирует свое «сердце большое, как внедорожник», и дальше нам остается, видимо, только следить со слезами умиления, как они все вместе перекуют руководство канала. То есть это такое фэнтези, которое мы отсюда по наивности смотрим всерьез?

Голубева: Э, стоп. По рейтингам он уступает как минимум главному нынешнему флагману HBO — True Blood (про вампиров — где, кстати, в новых сериях речь пошла о вампирах в высших эшелонах российской власти), причем в два раза. Правда, надо учесть, что у «Крови» 6-й сезон пошел, а «Ньюсрум» — дебютант, пока только сезон второй заказан. Рейтинги у него — после всплеска на 1-й серии (эффект промо и ожиданий от Соркина) и спада на 2-й — стабилизировались, но о чемпионстве пока говорить рано. Хотя канал на него явно ставит: флагманский продукт, воскресный прайм.

«Не смейте гавкать на Кохов, не уведомив руководство» — очень по-нашему.

Вы во многом правы — идеализма в «Ньюсруме» через край, а плохих людей пока маловато. На персонифицированное зло пока не тянет даже верховное божество, владелица телекомпании Леона, которую играет Джейн Фонда (вся, понятно, в белом и величественно молчит, как положено идолу, а потом разражается матерным анекдотом про Иисуса и Моисея — о ком же еще божеству байки травить). Но зло в сериале, конечно, есть — желтая пресса. Персонифицировано роковой блондинкой Ниной в змеино-золотом. Она же в роли Коррупции — откровенно требует с Уилла взятку за молчание.

Некоторый идеализм мне лично видится и в том, как это все вообще сделано. Это очень олдскульно. Это сильно напоминает не современный сериал, а старый добрый телеспектакль. Все в стиле «классика» — по темпу, по тому, как неспешно, по старинке, начинаются титры, объявляется, кто в ролях, — а тем временем идет черно-белая нарезка с реальными кадрами из старинных, годов 50—70-х, телевизионных новостных студий. Не говоря уже о бесконечных разговорах про объективность журналистики и возвращение к ее чистым истокам. А шапка новостей (если уж сравнивать, «как у нас» и «как у них») — точно как у нас любят. Вечное звездное небо и планеты со спутниками — это еще лет 10 назад у наших теледизайнеров называлось «сало в космосе», которого всегда требует в оформлении новостное начальство, и поди-ка предложи им что другое. Перефразируя Уилла — «новости на ТВ делают консерваторы».

Бабицкая: Да, но, конечно, стоит помнить, что у нас разные консерваторы и разный идеализм. Вот, например, трогательная деталь: вроде бы Соркин нам всем так мил именно тем, что его герой — либерал, интеллектуал, скептик, насмешник. Но есть и для него вещи неприкосновенные: это в первую очередь армия. Во всех его сериалах момент наивысшего эмоционального напряжения — когда где-то взяли в плен троих морпехов, и мы обливаемся слезами перед экраном, и Мэттью Перри впервые не до смеха; в The Newsroom Джим прочувствованно называет солдат в Ираке «лучшими людьми, каких он встречал в жизни». Оно, конечно, Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать. Морпех морпеху рознь: нам здесь давно уже привычнее видеть в солдатах жертв, а не героев (и это в лучшем случае). То есть мы-то можем отождествить себя с Соркином, но у него, в отличие от нас, действительно есть общие идеалы с фермером с дробовиком, и это дает благодарную почву для сравнения — как у них и как у нас.

Голубева: Например, вот эта громоподобная тишина, после того как Уилл на встрече со студентами разразился речью на тему «Америка больше не великая страна». Для того чтобы подобная речь про нашу страну у нас произвела такой эффект, ее бы должен был произнести Дмитрий Медведев, не меньше. И то вряд ли мы бы так ошалели — мы, в общем, догадываемся, что у себя на кухне он что-то такое наверняка думает. Ни один телевизионщик, будь он хоть сто раз официальный Толстой, нас бы таким спичем не удивил.

Или вот его реплика в споре с Маккензи — «Социологи пришли к выводу, что страна расколота больше, чем когда-либо со времен гражданской войны!» — разве не про нас? А когда герои задевают интересы крупного частного капитала? «Не смейте гавкать на Кохов, не уведомив руководство» — очень по-нашему. Но вот вообразить себе, что кто-то на нашем сегодняшнем ТВ может «гавкнуть на Кохов», не посоветовавшись с руководством заранее, совершенно невозможно. Такие гавки планируются никак не на новостной летучке. И даже не в кабинете гендиректора канала.

Бабицкая: Или в одной серии новостной продюсер решает, может ли он сам сесть за пульт и быстро смонтировать горячий сюжет — рук остро не хватает, а в Египте революция, — и по какому месту он потом получит за это от профсоюза, защищающего интересы режиссеров монтажа. У нас на этом месте ожидается дружный смех.

Голубева: Или вот когда возникает конфликт между Уилловым правдолюбием и пресловутыми интересами акционеров канала. Его грозят уволить — а он же серьезно продолжает барахтаться и бороться. И ничего, с канала не вылетает. И никто ему не проповедует о том, что вся эта свобода существует на деньги акционеров и ими, значит, должна определяться и таковы законы природы, аминь. Ничего похожего.

Бабицкая: Там все время обсуждается эта коллизия: что государство дало каналам возможность вещать, что и как бог на душу положит, за исключением одного часа в день (вечерних новостей), когда телеканал должен служить обществу, — а корыстные телеканалы и этот час в угоду рейтингам забивают сплетнями и айфонами. Уилл барахтается ведь не просто так, а в расчете на общественное мнение. Видимо, руководство не может вот так выкинуть ведущего, который демонстративно служит обществу в отведенное для этого время, — поэтому его приходится топить с помощью компромата в таблоидах, «создания неблагоприятного контекста».

Голубева: Да, это к вопросу и об истоках: в США ведь не было государственного или общественного телевидения (сейчас уже есть), там изначально принципиально другая модель, тут нам трудно проводить параллели — но вот этот слот общественно значимой телевизионной информации теоретически изначально вменяется частным коммерческим телесетям в обязанность. У нас это можно сравнить с условиями лицензии, по которой универсальные телеканалы обязаны отражать общезначимую проблематику. И мы, между прочим, независимо от формы собственности платим за это из своих налогов. Только вот необходимость служить обществу вне зависимости от того, кто тебя нанял, госканал или Синдеева, журналистикой — любой, не только телевизионной — осознана очень слабо. Но это проблема не столько цеха, сколько общества, конечно.