Ваш суп кипит

АНДРЕЙ АРХАНГЕЛЬСКИЙ прочитал диалоги журналистов в свежей «Афише» и решил поговорить не с журналистом, а с читателем

Понимаешь — извини, что на «ты», — ты думаешь, они сошли с ума окончательно: последнее время пишут о себе да о себе. И ты думаешь, что писать о себе — это легко или что это от тщеславия. На самом деле это просто нервы, стресс снимают разговорами, и мата поэтому столько. Я их почти всех знаю, они на самом деле хорошие. Умные и, заметь, с чувством гражданской ответственности. Я не знаю только Петра Толстого — он недавно еще вел пропагандистскую передачу на Первом канале, но видно из беседы, что Толстой оскорблен приходом на телевидение Светы из Иванова, и он недаром поминает ее в каждом ответе. Он думает: я вам служил, а вы! На кого вы меня променяли, думает про себя Толстой, ну все, теперь режиму вашему крышка («вашему» — прошу обратить внимание, как быстро это происходит). Ну вот, а всех остальных знаю, поэтому понимаю их горе.

Поскольку журналисты теперь пишут о себе, я ведь тоже могу, да?.. Пишу эту заметку в кафе. Вот выходят парень и девушка. И он ее спрашивает, есть ли у нее жвачка, и я подумал, что когда кто-то вот так спрашивает безразличным голосом: «У тебя есть жвачка?» — почему-то, я не могу это объяснить, это всегда означает неизбежный и скорый конец отношений. Они все про себя уже решили, но сказать еще не могут и вместо этого всегда спрашивают про жвачку.

В журналистике тоже так бывает, что говорить не о чем и надо кончать этот роман и начинать новый. Понимаешь, они эти полгода работали как звери, они хотели, чтобы всем было хорошо, да ты и сам, наверное, ходил и хотел. У них было чувство, что сейчас они напишут, газета выступит — одна, вторая — и что-то такое случится, и они писали, и у них получилось замечательно, только почти у всех одно и то же. Даже сложился такой жанр: «это ужасно, последняя капля, это последний вздох режима, ошибка роковая, так дальше быть не может» — а выяснилось, что и дальше может, вполне еще лет 12 или даже триста лет, и, поскольку это нелогично, это очень нервирует. Все вроде сделано как надо, газета выступила, все сказано, и по логике (!) должно было что-то наступить уже двести раз. Но не наступило и не последовало, и ладно бы ссылки, репрессии — впрочем, еще не поздно, — но ведь, что самое ужасное, вылезло ужасное русское «ничаво»,700 километроводного только «ничаво». И все, что они делали — писали и ходили на площадь, — это было хорошо для здоровья нравственного, знаешь, как говорят: «секс — это и для здоровья хорошо», но для других, для необъятной, это все было ничего. Что делать с этим «ничего»?

Сложилась патовая ситуация: совесть велит писать в каждой заметке «крах режима неизбежен», но ведь и писать о чем-то другом тоже бессмысленно. Ну как писать про что-то другое, ну какие фильмы-книжки, все как-то вяло. С каким-то усилием это можно написать, но ты-то сам видишь, что читают сейчас про другое. С другой стороны — извини, что опять о личном, — я вот слушаю «Эхо Москвы» и слышу резкий голос Альбац, что режим не удержится, и мне становится необычайно спокойно, так хорошо, как афобазол действует, но одновременно я понимаю в целом, что это уже дежавю.

Все эти колонки — еще и месть издателям, помните, вы нам говорили, что наше личное мнение никого не интересует, а оказалось, что интересует. Но оказалось, что интересует не всех, а примерно 200 тысяч человек. И дальше никуда, круг замкнулся. И этот взаимооборот лайков в природе напоминает уже рассказ Кортасара о том, как все стали писателями и все пишут «молчать нельзя», что, в свою очередь, напоминает перестроечную карикатуру, когда огромная толпа идет с лозунгами «хватит лозунгов».

Они — честные люди. Они сели друг против дружки, подперли головы и стали говорить, что все зашло в тупик. Потому что выходит по всему, что мы читаем самих себя; скоро придется, как цыгане: люди добрые, извините, что я к вам обращаюсь, почитайте мою колонку. Или другой вариант — довести число читателей хотя бы до миллиона.

Миллион — цифра магическая, почти в каждом разговоре в «Афише» звучит: «Нам нужен миллион». Нас читают 200—300 тысяч, это Фейсбук, а если бы читал миллион, это уже Россия, все было бы по-другому. Забавно, что тот же миллион называют и оппозиционные политики. Миллион читателей — это хорошая статья. Выйдет миллион людей — режиму конец.

Есть такой человек, его фамилия Навальный, так вот: его, говорят, уже читает миллион. По совпадению Навальный пишет статьи. Возможно, Навальный — это и есть будущее журналистики, и, кстати, вам не кажется странным, что он один за всех отдувается, занимаясь журналистскими расследованиями, про того же Бастрыкина — по сути, нашу работу и делает. Я, разумеется, не говорю, что публицистика не важна, но у Навального как-то все хорошо получается — и расследования, и политика, может быть, стоит сделать его главредом и выпускать газету? Ведь и «Добрая машина пропаганды» — это гуманитарный проект на самом деле, и смешной, и массовый.

Миллион читателей — это хорошая статья. Выйдет миллион людей — режиму конец.

В кафе на экране ходят манекенщицы туда-сюда. И звучит такая музыка — знаешь, то ляй-ляй-ляй, то тыдын-тыц, тыдын-тыц, тыдын-тыц, и я, кажется, слышу эту музыку уже вечность, и манекенщицы на экране ходят уже вечность, старик Хоттабыч спросил бы Вольку: неужели они никогда не спят? И вот революция, не революция — а ведь одновременно вся экономика должна вот так ходить по подиуму туда-сюда. Парадокс журналистики в том, что она должна тоже ходить по подиуму и звучать, но при этом каждый раз по-другому. Иначе она упадет с подиума. И даже если она пишет о чем-то очень важном, ей все равно надо как-то по-другому.

Все они говорят правду: что не знают, о чем сейчас нужно писать. Я вот уже года полтора, честно говоря, не вижу смысла, потому что это же конвейер. Уйти в лес, в скит (как Филипп Бахтин) — это называется внутренняя эмиграция: или тебя принесут в жертву, или ты самого себя принесешь в жертву. И каждый думает с ужасом, что это почти уже одно и то же. У глянцевых изданий — свой тупик: как призывы к борьбе могут сочетаться с вот этой рекламой дорогих швейцарских часов? Тех, что могут себе позволить только бизнесмены и чиновники — то есть одни и те же люди. Пока это как-то шизофренически уживается. Реклама, кстати, контролируется этими же ребятами.

Почему-то чем больше денег потратишь в кафе, тем легче пишется, словно дань надо заплатить какому-то высшему потреблению. Проблема журналистики сегодня, этим летом, — как писать не для тех, кто это читает, а для тех, кто это не читает.

Как писать для тех, кто не читает?

Оттого, что читают только свои, разливается благость, а ведь нужен конфликт, и они, журналисты, ощущают, что эта благость — тоже как-то неправильно, и происходит процесс переноса и компенсации. Они сами начинают искать источники раздражения — внутри сообщества, пока кто-то один не выдерживает и не прочтет всем мораль, и на него набрасываются, возможно, даже справедливо, и в этой ругани можно наконец со всей принципиальностью: Волобуев, как вы смеете, и это на какое-то время снимает напряжение — начинается медиасрач, который из локального превращается в глобальный.

Вот я думал три дня, как бы об этом написать, чтобы не обидеть коллег, которых я люблю, и самое важное, кажется, что можно сейчас сделать, — сказать им это. И как бы так сказать, что надо быть вместе, потому что нас еще судьбы безвестные ждут. Вот сейчас им кажется, что ничего общего у них не может быть с Волобуевым, хотя автозаки их помирят. Полгода все были вместе, и это было прекрасно независимо ни от чего. И хочется, чтобы они хотя бы не разругались до осени.

Как писать для тех, кто не читает?

Писать публицистику в России — все равно что варить суп в озере: кипятильник туда вставил, морковки-картошки, как его, покрошил и ждешь, пока закипит, а оно не кипит. Почему оно не кипит? Никто не знает, за сколько закипает суп в озере? Говорят, что где-то в Тунисе закипело озеро само собой, а в Ливии оно вообще воспламенилось. Старики говорят про него «Ом Мани Падме Хум», что в переводе значит, что однажды, 20 лет назад, оно уже кипело, когда каждый принес с собой кипятильник. Возможно, говорят одни, озеро само знает, когда ему кипеть. Нужно ждать. Другие говорят: нет, ждать невозможно. Давайте его кипятить, у меня есть паяльник.

Но все-таки этим людям интересно жить, у них есть мотивация. Искомый миллион читателей можно найти среди региональных журналистов, их по всей России примерно столько и есть. Они вот читают Сапрыкина, а потом видят лицо своего редактора, который шутит еще как при Хрущеве: он давно уже на этом посту, и там царит такая атмосфера удушливого понимания, что либо ты пишешь про губера, либо вон из профессии. И про них, конечно, можно сказать, что они сами виноваты, но, как справедливо заметил Ольшанский, в России очень неравные условия при рождении. То есть речь не о том, что у них чего-то нет, а о том, что они не знают, что бывает по-другому. И вот сейчас они дочитают колонку Сапрыкина и все поймут окончательно, и все перевернется, и озеро вскипит, и Бахтин вернется из пионерского лагеря, и все завертится, так что надо писать — а что ж еще делать.