«В нем была обреченность на мученичество»

ЕЛЕНА РЫБАКОВА съездила в Псков на похороны отца Павла Адельгейма и расспросила об убитом священнике людей, хорошо его знавших

«Убит человек с глазами ангела» — в киоске на привокзальной площади Пскова газета распластана по стеклу, и заголовок о глазах ангела и сами глаза видно сразу, как только сходишь с поезда. Здесь, как и всюду в Пскове в эти дни, не спрашивают, кому цветы, — четное число гвоздик продавщица отсчитывает сама. Раннее утро, открываются газетные киоски. Глаза ангела сопровождают меня всю дорогу от вокзала до Мироносицкой церкви.

Сотни людей уже на подходе к кладбищу. Так много — сужу по фотографиям и рассказам — здесь было только однажды, в мае 1989 года, когда отец Павел служил в этом храме первую литургию. Это была его идея — взять полуразрушенную старую (XVI века) церковь, в которой с 1920-х годов никто не служил, и вернуть в нее жизнь. В самом конце 1980-х это стало можно, и он был первым священником в Пскове и одним из первых в стране, кто за это взялся. Он вообще постоянно был первым: первым создал детский приют и оформлял на себя опекунство над детьми с психическими расстройствами — теми, у кого меньше всего шансов быть усыновленными; первым стал учить здоровых детей в церковной школе. Потом, после отпевания, будет долгая проповедь, и его заслуги (создал, построил, открыл) перечислит приехавший из Петербурга священник. А на каждое «создал» и «открыл» стоящие вокруг гроба прихожанки будут отвечать одним коротким «отняли». Отняли приют, школу регентов, свечную фабрику (он придумал ее, чтобы приютские дети могли что-то для себя заработать). Отняли Мироносицкий храм, в котором с 2008 года распоряжением митрополита он перестал быть настоятелем. Хотели, и не раз, отнять жизнь — сперва в советской тюрьме, потом в новой российской церкви. Для тех, кто его знал, это звучит нелепо. Как будто у него можно было что-то отнять.

Толпы пришедших проститься и очень мало, почти никого, в рясах. «Появление там было нежелательно», — скажет мне потом пожилой местный священник, у которого я буду допытываться, почему так. О затяжном конфликте отца Павла с Евсевием, митрополитом Псковским и Великолукским, в этом городе знают все — у этого двадцатилетнего конфликта нет другой причины, кроме той, что свободный и талантливый человек не может не раздражать несвободного и бесталанного. Евсевия ждут на кладбище — у него в этот день есть последняя возможность попросить прощения у человека, которого он так отчаянно не любил. Евсевий не приходит и присылает короткое письмо, письмо здесь же, на службе, и зачитывают — оно настолько формальное, что его слова забываются сразу, как только перестают звучать. Не приходит почти никто из тех, кому здесь невозможно не быть: в свое время под решением епархиального совета изгнать иерея Павла Адельгейма из епархии из псковских священников отказались подписаться только трое. Оператор местного телеканала говорит мне, что в двухтысячной толпе он насчитал двенадцать человек в рясах, да и те, кажется, почти все из Петербурга и из Москвы. Я знаю, что ему на это ответить: о бесправии священства в РПЦ отец Павел написал две книги.

Толпы пришедших проститься и очень мало, почти никого, в рясах. «Появление там было нежелательно», — скажет мне потом пожилой местный священник.

Очень долгая, четырехчасовая служба — в храме, у стен храма, над раскрытой могилой. Отпевают люди, кресты, памятники, деревья, мы все стоим вместе, на этом маленьком провинциальном кладбище иначе нельзя, и смерть, пришедшая так страшно, по Достоевскому, заканчивается по Пастернаку — когда «Вечную память» поют вместе голоса, осыпающиеся листья и щелчки фотокамер. Оскорбительны и нелепы звучащие над гробом слова — о том, что отец Павел чего-то недопонял, а еще открыл дверь дома выпускнику ВГИКа, от руки которого и погиб. Свернет этот проповедник сейчас от ВГИКа к либеральной интеллигенции, от которой у Отечества все беды? Я не слушаю, я знала отца Павла и помню, каким интеллигентом он был, недаром над ним плачут эти тысячи простых женщин. Оскорбительны слова, но отец Павел, человек с глазами ангела, был не из тех, кого словами можно оскорбить.

Эта служба, начавшаяся как поминальная, к концу все больше походит на большую праздничную. Поют пасхальный тропарь, у выхода с кладбища целуются и улыбаются. У ворот стоит сияющая Вера Михайловна — три дня назад она нашла мужа, заколотого на собственной кухне, а сегодня говорит, что прощает убийцу, потому что и муж первый бы простил. У камня памяти жертв репрессий меня ждет глава псковского «Мемориала» Юрий Дзева, и пока мы идем на поминки, он рассказывает, как этот камень ставили возле церкви, где служил отец Павел, и как у местной администрации не хватило 50 тысяч рублей, чтобы привезти другой, с Соловков. И как с отцом Павлом еще в перестройку они начали ездить в Левашовскую пустошь под Петербургом — там среди прочих погибших в годы террора есть и псковичи. За столом мы будем говорить о деде Адельгейме, инженере, погибшем в 1938-м, и о другом деде, офицере царской армии, тоже погибшем, и об отце-актере, вахтанговском ученике, репрессированном и сгинувшем совсем молодым, и о матери, сосланной после тюрьмы в Северный Казахстан. Отец Павел умел говорить обо всем этом и еще о собственной тюрьме конца 1960-х легко — говорил, когда спрашивали, но мягко давал понять, что это не главное. Ему бы, наверное, понравилось, что на его поминках прихожане, которых он учил любить Ахматову и Вячеслава Иванова, читают стихи Кривулина. Просто потому, что хорошие стихи он тоже любил.

О. Владимир ПОПОВ, священник Псковской и Великолукской епархии

Теперь я понимаю, что о. Павел всегда был трагической личностью. Знаете ли, многие сидели в лагерях. Мой друг из Барнаула отец Михаил Капранов отсидел в 1960-е годы, перековался в верующего человека — лагеря советские тогда были лучшим местом, откуда выходили христиане, в этом отношении нужно отдать должное КГБ. Но вот отец Михаил был оптимист в высшей степени, искрометный и вдохновенный. Совсем не то вдохновение, что у отца Павла, без этой трагической ноты. С отцом Павлом было легко, но сам он не был легким человеком... Ведь в нем действительно была какая-то обреченность на мученичество.

А архиерей нуждается в почете и уважении. Отсутствие чинопочитания вызывает гнев и ярость. Послушание у нас понимается в ложном смысле: послушание священноначалию должно быть безусловным и беспрекословным, вот и все. Что поделать, таков уровень нашего духовенства. Думаю, это было всегда так, и в дореволюционной церкви тоже. Может быть, православная греческая церковь или русская зарубежная и знает другое. А наша — нет, не знает.

 
Лев ШЛОСБЕРГ, депутат Псковского областного собрания, лидер регионального отделения партии «Яблоко»

Отец Павел Адельгейм приехал в Псков в 1976 году, уже после того, как прошел значительную часть своего титанического пути. Но оказался удивительно псковским человеком: сильный, упрямый, умный, волевой, бескомпромиссный. Настоящий пскович. Хотя попал сюда по воле обстоятельств: Псков ведь давнее место ссылки для многих вышедших из тюрьмы. Не мог человек со 190-й статьей УК РСФСР (клевета на советский строй) оказаться в Москве или в Ленинграде, ему бы там точно не дали служить.

К слову, у Пскова свои давние отношения с этническими немцами. После утраты Псковом статуса военного города вплоть до Первой мировой войны (и частично даже до Второй) немецкая община была важной частью городской жизни: существовала лютеранская церковь, многие общественные деятели, губернаторы, предприниматели, архитекторы, купцы были из немцев. И вот благодаря отцу Павлу случился такой ренессанс отношений в ХХ веке, хотя вопрос крови здесь не имеет ни малейшего значения. Понятно, что многие его считали евреем, и переубедить некоторых было невозможно. Очень, знаете, сложно бывает с православными христианами, для которых этническая принадлежность решительно важна.

С отцом Павлом было легко, но сам он не был легким человеком. В нем действительно была обреченность на мученичество.

Митрополит Евсевий входит в историю двумя чудовищными гонениями: на иконописца отца Зинона, которого лишил сана, и на отца Павла. Это он совершил убийство Зинонова иконостаса в Серафимовском приделе Троицкого собора, сознательное — повысили влажность, перекрыли воздушный поток, а потом загнивший от сырости иконостас ободрали и замазали местные богомазы. Савва Ямщиков в голос тогда кричал и стучал палкой: «Что вы творите? Какие у вас иконописцы?» — «Надлежащие». — «Вы мне не надлежащих, вы настоящих давайте!»

История борьбы отца Павла известна, я не буду ее пересказывать. Мы все понимаем, насколько церковная система в России сейчас несвободна, — и в ней оказался настолько свободный человек. Он от стоящих над ним церковных начальников зависел во всем, и при этом они ничего не могли с ним сделать, он был совершенно несгибаем.

Министерство юстиции долго отказывалось регистрировать новый устав РПЦ, потому что этот устав вводит церковную вертикаль, притом жесточайшую, безапелляционную. Раньше община сама писала устав, регистрировала его в областном управлении Минюста, сама избирала приходской совет, могла фактически избрать настоятеля и уже потом просить для него благословения у владыки. По новому уставу РПЦ община этих прав полностью лишена. Приходской совет формирует и распускает епископ, сам совет никак не влияет на назначение и удаление настоятеля. Отец Павел оспорил все решения, касающиеся приходского совета общины храма Святых Жен-мироносиц. Сначала оспорил в церковном суде. У меня есть протоколы этого суда, надеюсь, настанет время, когда они станут книгой. Сидят люди в сане настоятелей, понимают, насколько абсурдно все происходящее, но при этом признают отца Павла и его приходской совет неправыми. Он дошел до Верховного суда, и ему все отказали. Он написал краткую жалобу в Европейский суд по правам человека — ему подтвердили допустимость полной жалобы. За месяц до кончины он направил в Страсбург полную жалобу — речь шла о нарушении конституционного права на свободу совести, свободу верований и формы их выражения. Думаю, да что там, не сомневаюсь, что об этом деле нам придется еще услышать.

 
Александр КОПИРОВСКИЙ, ученый секретарь Свято-Филаретовского института

Думая об отце Павле, исповеднике веры, нужно понимать, что дело не только в личном опыте советских мучений. Дело в личном опыте общения со святыми. Понимаете, он воспитанник Севастиана Карагандинского, наследника старческой традиции Оптиной пустыни. И не только его. В юности, в 1960-е годы, отец Павел служил в Ташкенте, архиепископ Ермоген (Голубев) его туда пригласил. А что это был за архиепископ? В 1961 году он единственный выступил против изменений в уставе церкви, которые фактически полностью подчиняли ее государству. По этому уставу, например, настоятель не мог быть старостой прихода, присылали из райисполкома старосту. Все архиереи этот устав поддержали, понимая, что этого не нужно делать. Патриарх вздохнул, все охнули. А Ермоген один сказал: нет. Его, естественно, тут же лишили служения, загнали в монастырь. И вот это близкий друг отца Павла. Понятно, почему он потом говорил: не понимаю, что такое архиерей, который гнобит собственную епархию, я видел других.

Такие священники не рождаются сейчас, потому что почва неплодородная. Хотя, знаете, в нашу эпоху начинает возвращаться подход, скажем так, раннехристианский. Кто пытается стилизоваться под ранних христиан, тот терпит фиаско. Но есть возможность нащупать путь, который ты обнаруживаешь потом в евангелиях, в посланиях апостолов, у святых ранней церкви, говоривших вещи, из-за которых их били. Смотрите, это получается. Это как раз сейчас, на наших глазах, проявляется и может состояться.

Да, то, что случилось с отцом Павлом, — трагедия и преступление, но это только часть того, что мы должны сказать. Давайте перечитаем слова патриарха Кирилла. Он сказал, что этот человек погиб на боевом посту. Пал жертвой исполнения своего пастырского долга. Это формула канонизации, на самом деле.