Мегафон как орудие производства

«Новая социальная поэзия» — грандиозный фейк, считает АЛЕКСАНДР ЖИТЕНЕВ

Когда самые важные новости приходят из зала суда, вся культура превращается в агору. В центре общего внимания — жест и формула. Ценятся актерская харизма и риторический талант. Критерий истинности — эффектность высказывания. Прав тот, кто первым сорвет аплодисменты.

В эту экспансию зрелищности втянуты все области культурного производства и, в частности, такая «интровертная», как поэзия, которая перестает быть «просто» работой со словом, притязая на артикулирование социальной проблематики и вынесение итоговых оценок.

Стремясь вырваться за рамки «геттоизированного» бытия, поэзия сегодня обличает и свидетельствует. Стилевая рафинированность не в чести. Слово должно быть аскетичным и прямолинейным. Не быть социальным поэтом сегодня не комильфо. И именно это вызывает вопросы.

«Новая социальная поэзия» — грандиозный фейк, но возник он не на пустом месте. Он возник из грез о социальности. В атомизированном обществе всегда будет запрос на единство. Здесь всегда хочется говорить «мы», и у этого эйфорического «мы» должен быть свой голос.

Поэзия как «осмысленное говорение», предполагающее связь «слова и дела», обнаруживает — пишет Александр Скидан — «глубинное родство» с политикой, понятой как «опытное — всегда рискованное, чреватое срывом и катастрофой — обустройство общего пространства бытия».

Еще раз: «новая социальная поэзия» — это культурный императив, она «долженствует быть». Если ее нет, ее надо выдумать. С ней связана мысль о сохранении субъектности, об автономии художника. В конце концов, если вы не занимаетесь политикой, политика занимается вами.

У нас уже был пример порождения литературного явления из концептуального аванса. Явление называлось «новый реализм». Оно так удачно фокусировало «ретро»-ожидания, что связанные с ним писатели, кажется, и по сию пору извлекают дивиденды из своего косноязычия.

Едва ли нужно напоминать, что символический капитал этого «реализма» также был обеспечен выходом в социальный контекст. Разницей тематических и стилевых ориентиров можно пренебречь. Общность принципов легитимации явлений куда более красноречива.

Аванс создает поле зачарованности. Художник, который оказывается в его центре, абсолютно неуязвим для критики. Высказывать сомнения в его творческой состоятельности неприлично. У него всегда есть индульгенция: он работает в «горячей» точке культуры.

И тут становится очевиден фатальный изъян такой модели: она создает инерцию долженствования. От апологетического тона уже невозможно избавиться: между восприятием и оценкой нет места для рефлексии. Настоящие путы любви, сети недоговоренности.

Неудивительно, что в разговорах о «новой социальной поэзии» обнаруживаются и ложность оппозиций, и заданность прочтений, и безальтернативность оценок. И это при том, что обсуждаемая художественная практика является откровенно спекулятивной и другой быть не может.

Главный признак, изобличающий рекламную природу публичных акций, — блуд многословия. Красивый политический жест не предполагает «программы», он исчерпывает сам себя. Он сам — слово. Способность к высказыванию такого рода делает избыточными любые другие.

Левое искусство органически вульгарно, это плакат и балаган, в этом его фронда, его raison d'être.

В «социальной поэзии» налицо стремление конвертировать свое присутствие в точке социальной напряженности в символический капитал — желательно немедленно. «Самоценная застенчивая красота» умолчания, поясняет нам Кирилл Медведев, здесь некстати: «привилегию автора надо использовать без стыда и скромности».

Был на митинге — расскажи об этом. Был задержан — расскажи об этом. Сомневался, стоит ли повествовать о своем геройстве, — расскажи об этом. Это «хроника текущих событий», летопись противостояния системе. И не важно, что на первом месте уже не поступок, а субъект речи.

Но дело не только в переизбытке автодокументации, в невероятном нарциссизме левых. Дело в том, что чаемое единство слова и дела расслаивается здесь на гастроли с репертуаром автозака и «теплое» теоретизирование (о «теплом марксизме», напомню, говорил Кирилл Медведев в программе «Школа злословия»), что и в одном, и в другом случае приводит к китчу.

«Полифоническая конкуренция нескольких голосов, связанных авторской речью», в общем, не нужна; для «прямого политического высказывания», признается Медведев, больше «подходит песня». Левое искусство органически вульгарно, это плакат и балаган, в этом его фронда, его raison d'être.

Закономерно, что каждое рассуждение о гетерономии искусства в этом наборе координат превращается в апологию детского утренника, как в статье Романа Осминкина: «движение монахов и монашек за выборность игуменов и игумений», «общество православных феминисток за посещение церкви во время критических дней».

Очередная попытка «обогнать оформление» приводит к тому же, к чему приводила всегда: к отсутствию художественного результата. И ссылка на то, что сегодня нет «произведения», а есть «коммуникативная ситуация», ничего не меняет: «коммуницировать» тоже не получается.

«Новая социальная поэзия» предполагает маскарадную идентичность, постоянное ускользание из поля речи. Именно поэтому она может производить только безадресные эмблематические жесты. Упраздним разделение труда на творческий и ручной, напечатаем книжечку на крафт-бумаге.

Не лучше обстоит дело и с теорией, которая пересочиняется от случая к случаю. Слово здесь даже не инструмент, слово здесь — арабеска. Предмет анализа существует только внутри высказывания. Укоренение в реальности фикции и последующая война с ней — самый характерный ход.

«Субъект, — пишет Павел Арсеньев, — смотрит со стороны на свою речь, подвергает ее непрерывному сомнению и всегда стремится избавиться от ее власти». Но, простите, «власть» — это единица языка описания, в самой речи никакой «власти» нет. «Избавиться» от нее значит всего лишь сказать «избавился».

Однако вымышленность эстетической проблематики — лишь частное проявление зависимости от идеологического катехизиса. «Проблематизация» литературы, заявленная левыми, не может быть осуществлена ими в принципе, поскольку предпосылки собственной речи здесь никогда не ставятся под вопрос.

Преодоление «блаженного разноречия» во имя «пространства общего», декларируемое как цель — в частности, Арсеньевым, на деле оборачивается созданием замкнутого пространства «дискурсивной совместности», позволяющего не столько развивать теорию искусства, сколько поддерживать друг друга.

«Голод и холод публичного пространства», о котором писал Григорий Дашевский в связи с масштабными акциями протеста, в «социальной поэзии» свелся к эксплуатации оппозиционности как темы. Впрочем, если «центральной характеристикой сегодняшнего дня стало настроение», странно было бы ожидать иного.