Так говорил Цискаридзе

Увольнение как отпуск, Большой театр как чумное кладбище: экс-премьер ГАБТа о времени и о себе

Увольнение Николая Цискаридзе из Большого театра стало одним из самых громких событий подходящего к концу балетного сезона-2012/2013. Однако пока поклонники собирали пикеты в поддержку своего кумира, а балетные компании Якутии и Осетии наперебой приглашали его к сотрудничеству, сам опальный танцовщик хранил демонстративное молчание, резко умерив привычно высокую в последние годы медийную активность. Состоявшаяся на минувшей неделе в Бахрушинском музее творческая встреча с Николаем Цискаридзе, в рамках которой артист ответил на вопросы околотеатральной общественности, стала его первым большим публичным выступлением после ухода из ГАБТа. COLTA.RU представляет расшифровку избранных фрагментов этого вечера, зафиксировавшего текущий исторический момент в жизни экс-премьера Большого.

— Вы уже третий день официально не работаете в Большом театре. Какие ощущения?

— Шикарные! Я ведь был абсолютно готов к такому развитию событий, я знал, что именно меня ждет. Не ожидал, правда, что из этого раздуют такой вселенский скандал. Зачем он был Большому, тем более в день премьеры «Князя Игоря»? Я тут ни при чем, мне шумиха меньше всего нужна. Более того: я никому не рассказывал о случившемся. Знали только те, на чьих глазах мне вручали уведомление об увольнении.

— Вы как-то говорили, что Большой театр построен на месте чумного кладбища. Приходилось ли вам испытывать на себе мистическое влияние этого места?

— В Большом театре, как, наверное, во всяком культурном заведении, на большое количество талантов приходится большое количество нечисти. Но действительно, когда строилось здание нынешней Новой сцены, на площади перед домом, где жил Горский (Александр Горский — русский танцовщик и балетмейстер. — Ред.), нашли чумные захоронения. Оказывается, когда-то на месте современного вспомогательного корпуса Большого стоял храм, а рядом с ним — погост. Приехала санэпидемстанция, его быстро закопали — вирус чумы ведь, как известно, невозможно уничтожить. Но Новая сцена в конце концов была построена именно на погосте.

— Директор Михайловского театра Владимир Кехман сказал в интервью, что возьмет вас к себе в труппу, если вы его об этом попросите. Мы подготовили два письма с просьбой взять вас танцевать — Гергиеву в Мариинский театр и в Парижскую оперу. В Париж письмо написано по-французски.

— Зачем? Не надо, пожалуйста, ничего никуда отправлять. Я сам умею говорить и по-французски, и по-русски.

— Вы живете с открытым сердцем, а это очень больно. Как вы восстанавливаетесь эмоционально?

— Да не живу я с открытым сердцем, я просто южный человек, очень доброжелательный! А как именно я живу, на самом деле мало кто знает.

Разоблачать мне некого, жаловаться мне не на что — у меня в жизни все хорошо.

О Зое Богуславской и вечном

Мне вчера позвонила Зоя Борисовна Богуславская — она в Швейцарии в больнице лежит. «Коля, — говорит, — я сейчас не с вами, но знайте, что я думаю о вас: мне только что сделали операцию, и у меня в голове созрела статья “Кто следующий?” — вы ведь не последний...» Мне, конечно, очень приятно, что она так сказала. «Единственное, — говорит, — с чем могу вас поздравить — вы причислены к лику бессмертных».

О любви к чтению и к «Золотому теленку»

Я из хорошей семьи, когда я был маленький, мне читали умные книжки. Мама заставляла читать, хотя книжки я не любил — мне больше нравилось слушать пластинки и то, как читает няня. А уже когда я попал в Тбилисское хореографическое училище, там была потрясающая библиотека с антикварными книгами о балете — видимо, кого-то раскулачили и часть книг отдали училищу. Потом уже что-то стал потихоньку покупать сам. А когда я учился в Москве, то читал и на переменах, и на обеде. Вот сейчас есть обидное слово «ботан», им дети дразнятся, а тогда было обидное слово «фанат». Когда я уже стал работать в Большом, то очень много читал в метро — но с тех пор, как перестал ездить в метро, читаю гораздо меньше. Вчера вот лежал на процедурах, а рядом книга одного современного автора — от нечего делать пролистал ее и понял, что дальше читать не хочу. А в другой раз я нашел у кого-то «Золотого теленка», принес томик домой — и проглотил от корки до корки: так написано, что захотелось перечитать.

О позитивизме и искусстве плавать брассом

В юриспруденции, которую я изучал, есть такое понятие, как позитивизм: это когда все очень четко прописано законом. Так вот я по своей структуре — позитивист. Я считаю, что в законе должно быть внятно сказано, до какого возраста балетный танцовщик может работать, а когда ему могут сказать «спасибо» и «до свидания». У французов все точно описано: ты танцуешь до 42 лет, педагогом работаешь до 65. Перед этим законом равны все, и никому не позволено одного артиста держать в штате до 78 лет, а другого в 22 года пытаться уволить. Мой первый день работы в Парижской опере совпал с последним днем работы одного выдающегося французского танцовщика: в определенный час в семьдесят девятый день его рождения собрались все, кто работает в театре, выпили шампанского, сказали ему спасибо — все, после этого он обязан был уйти. И это нормально. Смена поколений должна происходить цивилизованно, а не так, как она происходит у нас. Знаете, мне очень нравится одно выражение Фаины Георгиевны Раневской — его, в принципе, можно и к любому театру отнести: «Работать в нашем театре — это все равно что плыть в унитазе брассом». Это, к сожалению, пророческие слова.

О Ноймайере, Шекспире и балетном métier

Я не спорил ни с одним из работавших со мной хореографов — с Роланом Пети, скажем, спорил только о Пушкине. Даже с Ноймайером не спорил, хотя мне очень хотелось. Он ведь очень любит читать лекции артистам — балетные, как вы знаете, сами читают довольно мало. А нам нужно репетировать, через неделю премьера («Сон в летнюю ночь» — балет, поставленный Джоном Ноймайером в Большом театре. — Ред.), у нас ничего не готово, к тому же из-за эпидемии гриппа остался один состав. И вот он нас собирает и в течение двух часов читает лекцию о Шекспире, а я в какой-то момент не выдерживаю и говорю: я читал про Шекспира, читал это произведение, много раз видел его на сцене — поверьте, я могу вам и сам прочитать лекцию, но мне сейчас прыгать надо на сцене. Время уходит, пожалуйста, можно мы порепетируем? Я, конечно, в итоге еще и виноватым оказался.

О репертуарной политике Большого театра

В свое время, когда еще только предполагалось пригласить Матса Эка поработать в Большом, обсуждалась возможность переноса балета «Дом Бернарды Альбы». Но Бернарду Альбу в версии Эка танцует мужчина, и для того, чтобы не дать станцевать этот балет мне — а больше, как вы понимаете, его танцевать было некому, — взяли вот эту «Квартиру». И что? Ну, пройдет она три раза — и снимут ее.

О магии театра и магии Сильви Гиллем

Для меня нахождение в театре радостно тогда, когда я забываю на два часа о том, что есть дом, что нужно заплатить за счетчики, — и просто погружаюсь в происходящее на сцене. Если этого не случается — то, что мне показывают, не является искусством. К сожалению, сегодня хороших спектаклей очень немного. Вот приезжала сейчас Сильви Гиллем — она гений, я ее обожаю, и мне абсолютно все равно, что она танцует. Но если бы на ее месте стоял кто-то другой, смотреть это (программу одноактных балетов «За 6000 миль» с хореографией Иржи Килиана, Матса Эка и Уильяма Форсайта. — Ред.) было бы невозможно.

Об утраченных традициях и современных порядках на балетной сцене

Услышал как-то раз в театре, как молодой артист говорит моему коллеге-ровеснику: не помогла мне ваша мазилка, что-то не греет, болит нога. А я за двадцать один год службы на сцене никогда никакими мазями не пользовался, не знаю даже, как они выглядят. И этот молодой танцовщик, у которого в его-то возрасте — и уже травмы, спрашивает у меня: а как это вы выдержали столько лет? А просто нас так учили. Мою травму обнаружили через полтора года после того, как я ее получил, — представляете, какая выучка была? Да вы и сами знаете: артисты сегодня не делают того, что делали ваши кумиры десять, двадцать, тридцать лет назад, — элементарно не способны повторить канонические движения. В нашем деле все-таки очень многое зависит от принципиальности репетиторов — я, к примеру, так же строг, как были строги те, кто работал со мной: как мне однажды сказала Галина Сергеевна Уланова — «Колечка, знаете, я взрослая женщина, приезжаю из-за вас, а вы валяете дурака». А сегодняшним артистам чуть что говорят: ну не можешь, деточка, — замени движение! Так сегодня становятся «звездами».

О последнем дне работы в Большом

Я, когда собирал вещи в театре, нашел записку от Сергея Филина — в блокноте, лежавшем на моем столе под портретом Марии Каллас. Открываю, и первое, что читаю, — «Люблю тебя! Всегда твой Филин». Судя по тому, что бумажка была очень пожелтевшая, это было написано много лет назад.

О будущем

Никаких планов, я же сказал: у меня отпуск. Отпуск! Разоблачать мне некого, жаловаться мне не на что — у меня в жизни все хорошо.