Р. Стиви Мур: «Это был бунт, но очень тихий»

Самый знаменитый незнаменитый музыкант США выступит в Москве на турнире по настольному теннису

С конца 1960-х будущий титулованный «отец домашней DIY-звукозаписи» и «дедушка лоуфая» Р. Стиви Мур записывал тонны музыки у себя дома, на пике производительности — в среднем 30 песен в неделю. Его изданные микротиражами альбомы, на которых мелодии и аранжировки в стиле его любимых The Beatles и Beach Boys мешались с сюрреализмом не менее любимых Заппы и Бифхарта, довольно быстро воспела андеграундная пресса, но за пределы узкого круга меломанов и музыкантов его культ вышел лишь недавно, в середине 2000-х. До этого без малого сорок лет Р. Стиви Мур едва ли не в первую очередь был знаменит тем, насколько он незнаменит.

Все изменилось после того, как его большой друг и поклонник Ариэль Пинк вдруг стал одним из главных героев современной независимой музыки и начал регулярно говорить о Муре в своих интервью. Впрочем, свою историю Мур гораздо лучше расскажет сам.

— Мне сказали, вы сейчас в Нью-Йорке.

— Да, Бруклин, Нью-Йорк — это вроде как мой второй дом после Нэшвилла, Теннесси.

— Вот я как раз хотел спросить, почему вы перебрались назад в город, из которого бежали в конце 70-х.

— По личным причинам. Я разошелся с женщиной, и мне просто некуда было идти, пришлось начинать все сначала. В Нэшвилле живут люди, которые пустили меня к себе пожить. Не знаю, что бы я делал, если бы пришлось остаться в Нью-Джерси. В общем, это было что-то вроде чрезвычайной ситуации, но я рад, что вернулся. В Нэшвилле мало чего происходит, но я чувствую тут свои корни.

Теперь я вообще, можно сказать, не записываюсь. Я решил притормозить.

— Город изменился за эти тридцать лет? Или это все та же монокультурная в музыкальном смысле столица кантри, из которой вы уехали?

— Конечно, многое тут изменилось, времени-то сколько прошло. Кантри, правда, тут по-прежнему повсюду, это ведь приманка для туристов. Но теперь здесь есть большая инди-сцена. То есть сейчас-то она вообще везде есть, но в 70-х ничего такого в Нэшвилле не было.

— Вы, кстати, со временем примирились с кантри?

— Да, конечно. Ну, если мы говорим о старом кантри, а не о Тейлор Свифт и прочем. В детстве меня совсем не интересовали великие — ну, знаете, Хэнк Уильямс, Джордж Джонс, Пэтси Клайн... В смысле, мой отец записывался со всеми этими людьми, вы, может быть, в курсе?

— Да, конечно. (Едва ли не самый известный сессионный басист своего времени Боб Мур входил в так называемую Nashville A-Team и около десяти лет записывался, например, с Элвисом Пресли. Среди множества других его клиентов — Боб Дилан, Рой Орбисон и Джерри Ли Льюис.)

— А, ну отлично. Так вот, я жил в окружении всей этой музыки, музыки моего отца, и она мне не особенно нравилась. Я дитя 60-х и страшно благодарен судьбе за это, потому что рос на Beatles, Beach Boys, Заппе и Хендриксе. Шестидесятые — это что-то вроде Возрождения для поп-музыки. Ничего подобного не было ни до, ни после.

— Сейчас, издалека, ваша история кажется даже романтичной: вам же светила карьера успешного сессионного музыканта, но вместо того, чтобы продолжить дело отца, получать хорошие и относительно легкие деньги, вы стали записывать какую-то странную музыку у себя дома. Но было ли это сознательное решение, протест?

— Да. В смысле, и да, и нет. Во многом все это просто стечение обстоятельств, судьба. Все случилось как-то само собой. То есть это был бунт, но очень тихий. Мне не приходилось драться за свои идеалы — я просто оставался дома. Я был одиночкой, который записывался у себя в комнате, пока все остальные беспокоились о том, как бы попасть в студию. Мне кажется, сейчас в этом смысле мало что изменилось. Вы можете записать какие-то свои идеи дома, но не чтобы выпустить эту запись, а чтобы заинтересовать кого-то с деньгами и получить возможность сделать качественный продукт в студии. А я никогда не пытался работать по такой схеме — и в этом вся моя история. Все, что я делаю, — это демо. Я записываю что-то и тут же начинаю работать над новым проектом — как-то так.

Интернет как будто специально для меня придумали.

— Насколько я понимаю, дело не только в судьбе. Важную роль в вашей истории сыграл ваш дядя Гарри.

— Да, несомненно. Он был чуть ли не единственным человеком, который с самого начала понимал, что я делаю. Я же сидел дома в Нэшвилле, вообще не представляя, что мне делать, и просто записывал музыку. Об этом знали только несколько моих местных друзей и дядя Гарри, который жил в Нью-Джерси (и которому Мур отправлял свои записи. — С.Б.). И ему крышу сносило то, что я делаю. Он даже пытался рассылать мои ранние записи разным лейблам — конечно, безуспешно, потому что звучали они ужасно. Я, кстати, не переношу этот ярлык lo-fi, на котором все сейчас помешаны. Раньше у этих слов было вообще другое значение. Важно было, чтобы твоя демо-запись была ну пусть не hi-fi, но хотя бы такого качества, чтобы ее можно было слушать. А мои пленки на лейблах слушать просто не могли. Ну как бы то ни было, мне это было не важно. Главное было просто постоянно записываться. И дядя Гарри был единственным, кто меня поддерживал. В конце концов он сказал мне: «Ты должен выбираться из Нэшвилла» — что я и сделал в 1978 году, приехал в Нью-Джерси и прожил там 30 с лишним лет. Все это время я не прекращал записываться, почти не выходил из дома.

Иногда выступал, то сольно, то собирая группу на один концерт. Постепенно мое имя стало набирать известность. Обо мне начали писать в Trouser Press и куче других андеграундных журналов. Потом случилась эта кассетная революция — как будто специально для меня. Это был идеальный формат. Я сам стал своим собственным маленьким лейблом, рассылал каталоги, обзавелся небольшим кругом поклонников. Потом появились CDR — и я влюбился в них... С дядей (который, кстати, устроил Мура на работу в музыкальный магазин и нашел ему жилье. — С.Б.) мы все это время поддерживали связь. Он дико переживал, что ему не удается помочь мне пробиться наверх, он ведь работал чуть ли не со всеми мейджорами, прямо на Манхэттене, занимался менеджментом и маркетингом. Так что мы часто смеялись: дядя Гарри был настолько близок к индустрии, но не мог добиться, чтобы Р. Стиви Мура подписали на какой-нибудь лейбл, — какая трагедия! Но это нас не разделило, мы и сейчас с ним очень близки. Он ведь выпустил мои первые записи.

— Кстати, это он с вами на этой фотографии?

— Да, именно так. Это исторический снимок. Дядя приехал ко мне в Нэшвилл, чтобы подписать контракт на издание моей первой пластинки — «Phonography» (1976). Конечно, тираж был суперограниченный, всего 100 экземпляров. Я смотрю, вы подготовились.

— Знаете, я, наверное, два дня провел на вашем сайте, на нем как-то по-странному уютно.

— Ха, ну так, наверное, и должно быть. Потому что моя история — это ведь как будто сказка, выдумка. «Жил да был вот такой-то парень, с которого началась вся эта история домашней DIY-записи». Я же ничего специально не придумывал! Меня постоянно спрашивают, представлял ли я тогда, как все обернется. Особенно теперь, когда я постоянно езжу в туры и вся моя жизнь изменилась. Я же раньше почти не выступал, а теперь постоянно путешествую с группой. За последние три года у нас было четыре тура по Европе и не только. Это, конечно, тяжеловато для меня. Так уж получилось, что моя карьера, можно считать, началась только сейчас, а мне уже немало лет (в январе Муру исполнился 61 год. — С.Б.). Туры — это скорее для детишек среднего возраста, как я их называю. Хотел бы я, чтобы мне сейчас было лет 30—40. Конечно, все эти дороги, поездки на автобусе — это приключение, но иногда все это выматывает. Особенно когда наконец добираешься до места, о котором ничего не знаешь, и оказывается, что это какой-то захудалый пивной бар, а накануне ты играл на фестивале для тысячи человек. Вообще вот эти перепады и крайности в турах — это, конечно, потрясающий, фантастический опыт.

— То есть у вас теперь постоянная группа?

— Да, с базой в Бруклине, поэтому-то я сейчас и здесь. Состав время от времени меняется, но это не потому, что я кого-то увольняю, мы все друг другом довольны, просто трудно придерживаться графика, да и денег пока это все приносит немного — надеюсь, это скоро изменится.

— Значит, теперь вы уже не в одиночестве записываетесь?

— Да теперь я вообще, можно сказать, не записываюсь. Я решил притормозить. В основном потому, что у меня, к счастью, есть такой огромный бэк-каталог. У меня столько песен, что я не ощущаю никакого давления — ну, знаете: «так, нам нужно выпустить что-то новое». Я по-прежнему люблю записываться, но теперь это уже не столько старые добрые песни, сколько просто звуковые образы, коллажи, монологи и всякий экспериментальный минимализм. В общем, я мало пишу, но меня это не беспокоит.

— Кстати, о песнях. На одном из ваших последних альбомов почти подряд идут песни с названиями вроде «I'm Too Old to Fall in Love», «I Will Want to Die», «I Want to Go Back in Time» — какая-то грустная картина получается.

— Ха, смешно, что вы спрашиваете об этом, потому что все эти песни — старые. Они были написаны где-то в середине 80-х. Так что они не обязательно отражают мое нынешнее состояние.

— Еще я вас хотел спросить о вашей работе на радио WFMU. Вы часто говорите, что ваши альбомы — это что-то вроде бесформатного радиошоу. Эти вещи как-то связаны?

— Нет, просто совпадение. Я ведь записывал альбомы задолго до того, как приехал в Нью-Джерси и оказался на WFMU. Но именно поэтому я так быстро сошелся с этими ребятами и стал там работать. Мне тоже нравилось поставить классическую музыку, а потом какой-нибудь панк-рок, электронику и так далее.

— Вы как-то сказали: «Единственное средство против серости и ограниченности — это разнообразие». Поясните, пожалуйста.

— Ну, тут все довольно самоочевидно. Я всегда так думал, не только об искусстве, о жизни вообще. Меня всегда интересовало множество вещей, причем ни в какую иерархию мои интересы не выстраивались. Каждый день, я по новому смотрю на вещи. По-моему, жизнь — это блендер: кидаешь туда всего понемногу — и, если повезет, получается что-то вкусное. Я не понимаю и никогда не понимал, как можно любить какую-то одну музыку и не пытаться открыть что-то новое... О! Я слышал детей.

— Да, я с балкона с вами разговариваю, тут школа рядом.

— Как здорово! Мы так далеко друг от друга, но эти голоса прозвучали так реалистично!

— Мне, кстати, надо в комнату перебраться, а то батарейка садится. Вот, детей тут не слышно, зато на фоне теперь вот эта классная картина.

— Ракетка для пинг-понга! Нет? Лампочка?

— Букет цветов.

— А, но вообще это похоже на ракетку — и это смешное совпадение. Мы ведь будем играть на турнире по настольному теннису. Как это место называется, Strelka?

— Да. Вам же уже говорили, что вы будете играть прямо через реку от того собора, где была акция Pussy Riot?

— Нет, я и не подозревал! Фантастика. Только имейте в виду: я эту песню петь не буду.

— Расскажите, пожалуйста, почему вы вообще записали «Free Pussy Riot», вы же известны тем, что держитесь в стороне от политики.

— Это была просто шутка насчет заголовков газет. Я примерно представляю, что там произошло, но не следил за этой историей и не принимаю ничью сторону. Я очень аполитичен. Ненавижу политику. Америка сходит с ума по всем этим Fox News, либералам, консерваторам. Меня это все вообще не интересует. Для меня это как спорт, футбол там или бейсбол.

— Не голосуете?

— Никогда в жизни не голосовал и не собираюсь.

— Тогда лучше расскажите: как вообще получилось, что вы играете на московском турнире по настольному теннису?

— Понятия не имею. У меня есть агент, он живет в Португалии. Наверное, кто-то связался с ним. Я думаю, мной заинтересовались из-за Ариэля Пинка, который уже играл у вас и снова приедет в июле. Пинк — конечно, важная часть моей истории. Мы познакомились в 2000 году. Он посылал мне письма и записи, и я всем рассказывал, что есть вот такой парень. А теперь он покоряет планету и, где бы он ни был, рассказывает о Р. Стиви Муре. И это, конечно, очень много значит для меня. Многие люди узнали обо мне именно от Ариэля Пинка.

— Кстати, этот трек на вашем совместном альбоме — «Bar-B-Cutie Klux Clamsauce», в котором вы вместе дурака валяете, — он дает какое-то представление о ваших отношениях с Пинком?

— Ха-ха-ха, думаю, можно так сказать. Он сумасшедший парень, и да, примерно так мы и общаемся. Я по нему очень скучаю, до него не добраться. Я-то постоянно в сети, а он это все ненавидит — Facebook, социальные сети. В смысле, меня тоже все это раздражает, это невероятная трата времени. Но я пользуюсь своей страницей для того, чтобы поддерживать интерес к себе. Это что-то вроде перформанса.

— Или радиошоу.

— Ну да. И, кстати, вы вот не самые очевидные вопросы задаете, но я нисколько не раздражаюсь тем, что меня из интервью в интервью спрашивают об одном и том же: об Ариэле Пинке, о lo-fi. Я же понимаю, что я все еще мало кому известен, так что придется пока снова и снова рассказывать одну и ту же историю. Кстати, я же не закончил ее, мы остановились на появлении CDR, а дальше ведь очень важная глава — интернет. Его тоже как будто специально для меня придумали. Внезапно я оказался в одном клике от моих слушателей и потенциальных поклонников. Раньше мне постоянно говорили: «Мы слышали о тебе, Стиви, но твоих записей нет в магазинах». Теперь все проще, есть Bandcamp — гораздо больше людей знает обо мне, и мои записи гораздо лучше продаются. Я наконец-то стал получать финансовую поддержку, в которой так нуждался. У меня смешанные чувства насчет обмена файлами и mp3 с их низким уровнем качества, но я могу с этим жить.

Не переношу этот ярлык lo-fi, на котором все сейчас помешаны.

— А как вам вообще современная музыка?

— Не очень. Особенно молодые группы. Никто не делает ничего нового, у всех одна и та же философия: мол, все что можно уже сделали до нас, так что теперь осталось только играть ретро, как-нибудь по-новому его поворачивая. Я не хотел бы много об этом рассуждать, но большая часть того, что я слышу, мне не нравится.

— Я видел, вы у себя в Facebook очень хвалите новые альбомы Daft Punk и My Bloody Valentine.

— Да, «Random Access Memories» мне напомнил мои собственные записи — в том смысле, что группа все время скачет от одного стиля к другому. К тому же я уже в таком возрасте, что могу с иронией слушать этот диско-бит в стиле Chic (у Мура есть отличная песня про нелюбовь к диско. — С.Б.). И да, я большой поклонник MBV, а мой друг Тим Берджес — близкий друг Кевина Шилдса. Они потрясающие. Мне очень нравится и новый альбом, и «Loveless». Идеальная музыка, на мой вкус.

— А что вы думаете о новом витке популярности кассет?

— По-моему, это смешно. Я понимаю, почему кассеты привлекают молодых людей — они ведь не застали кассетную революцию. А я там был, и это было очень круто. Я покупал целые коробки пустых кассет, записывал на них альбомы, которые у меня заказывали, и рассылал. Но сегодня я не пользуюсь кассетами, зато по-прежнему люблю CDR. Маленькие лейблы часто предлагают мне выпустить кассету, но я отвечаю: «Извините, но нет. Я бы выпустил семидюймовый сплит с кем-нибудь, но не кассету». И хотя моя страница на Bandcamp называется «Кассетный клуб Р. Стиви Мура», я там специально оставил предупреждение о том, что кассеты больше не продаю. Это пройденный этап, кассеты меня совершенно не интересуют, у меня даже нет кассетного магнитофона дома.

Р. Стиви Мур выступит 23 июня в баре Strelka