Виталий Манский: «Газ — это ничего. А труба — это то, чего нет»
Режиссер конкурсного фильма «Кинотавра» «Труба» рассказывает ИВАНУ ЧУВИЛЯЕВУ о том, куда теперь ведет газопровод, а также о своей несостоявшейся дуэли с Эмиром Кустурицей
— Откуда взялась вообще такая идея — следовать за газовой трубой, путешествовать по ней?
— Ну, мотивация была сложная. Я изначально искал некую форму, которая позволила бы рассмотреть вопросы формирования нашей жизни в том виде, как она есть. Найти, в общем, ответ на вопрос: «Почему мы — это мы, а условные они — они?» Почему не происходит та самая интеграция в единые так называемые европейские ценности? Почему мы противимся им? В общем, картина получилась о том, чего в фильме-то и нет. Там есть только то, что должно наталкивать на нужные мысли. В этом смысле мне нужен был маршрут какого-то путешествия. Как у Радищева. Я вот сейчас вспомнил — я достаточно давно снимал фильм «Москва—Берлин: дорога назад», это было фактически в дни, когда рушилась Берлинская стена. Я его снимал в поезде, который ехал из Москвы в Берлин, и говорил с пассажирами. Кто-то из них эмигрировал, кто-то ехал служить в ГСВГ, кто-то был торгашом. Но они все ехали как бы в Берлин, а ментально, эмоционально и идеологически — возвращались назад. Даже те, кто эмигрировал, идеологически были такими постсоветскими консерваторами, для которых это было встречным движением. И я думал: как об этом говорить, где этот маршрут? И тут родилась труба, которая, вообще говоря, отсутствует в фильме, но придает ему половину эмоционального наполнения. Мы же все являемся потребителями рекламы «“Газпром” — национальное достояние». Мы все знаем, что нашей жизни без трубы и газа мы боимся, не можем ее даже представить. Даже оппозиционные движения связывают не с формированием гражданского общества, а со снижением цен на углеводороды.
— То есть труба просто дала фильму структуру?
— Да.
— Но ведь есть такая штука, что газ вообще и труба существуют в массовом сознании раздельно. Газ — это «национальное достояние», башня «Газпрома», он на форме «Зенита». А труба — это инструмент влияния, такой ее образ новостями просто даже создан, всем этим газовым скандалом с Украиной.
— Не-не, нужно понимать, что газ — это ничего. А труба — это то, чего нет. Никто ее не видел и не щупал. Она под землей. Это не Берлинская стена и не трасса М8 — ее не потрогать. Более того: вы откройте в Яндексе или Гугле газовую карту России — и что вы увидите? Что труба — это не какая-то прямая. Это настоящая кровеносная система, которая пронизывает всю страну. Это кровь и плоть вообще нашей жизни. Поэтому это вполне самостоятельный драматургический ход.
— А насколько она была для вас значима как связка между Востоком и Западом, Россией и Европой?
— Не значима, а принципиальна. Нельзя же рассматривать человека вне контекста его окружения. А проблемы нации нельзя рассматривать вне контекста мира, в котором мы живем. Вообще эта картина все же о ментальности. О типологемах, которые формируют общество, общественное сознание, диктуют мировоззрение наше, наших детей. Формируют наши отличия. В картине абсолютно нет политики, но, помню, я услышал в предвыборной кампании Путина ролик Кустурицы, который сказал: «Для Финляндии или Франции Путин, может, и нехорош. Но для вас, русских, — самое то». Я его вообще, что называется, хотел вызвать на дуэль. Только с целью убить. Это хамское и фашистское заявление, как будто он уберменш. Но он же, зараза, знает, что говорит. Трудно себе представить, чтобы такая политическая система существовала в любой другой стране. Но она же имеет поддержку! Почему? И вот я здесь пытался понять это. Если «Трубу» рассматривать в режиме такой свободной медитации — в ней окажется много ответов.
— Но с трубой же есть еще такая штука: она же как инструмент влияния работала не на всю Европу, а только на соцлагерь. То есть это еще и путешествие по развалинам империи.
— Ну да, точно. Но мы же принципиально старались брать героев примерно одной социальной группы. Не идти по пути контрастов, а показывать просто, как внешняя атмосфера меняет социум. Там вот есть патриархальная польская деревня, во многом на русскую похожая. Она оградилась от окружающего мира всякими распятиями, вокруг которых сидят бабушки и молятся. Но тем не менее уже за этими распятиями стоят новые — огромные такие электрические ветряки. И у этой деревни совершенно очевидно иное будущее, она стоит на пороге новой жизни.
— Но эти ветряки — антитеза трубе. Первый признак Европы, если едешь на машине, — ветряные электростанции, особенно в Северной Европе, где есть такой пунктик на альтернативных источниках энергии и экологичности.
— Ну мы же понимаем, что газ и тепло в нашей жизни присутствуют. Даже там, где его нет: он формирует жизнь, потому что его нет. Как на Украине, где Вечный огонь отключают из экономии. Даже в Чехии, которая никак не связана с газом как политикой: там крематорий на газе работает. И мы при этом видим, что жизнь меняется. Она отчасти приобретает большую логику, упорядоченность, эффективнее используются средства. Ну вот в том же эпизоде в крематории — там же хоронят людей в картонных коробках! Это тоже элемент...
— Альтернативного источника энергии? То же, что и ветряные электростанции?
— Да-да-да, экономия в чистом виде. Такая, которую у нас не представить, не может у нас семья переступить через этический, генетически выработанный порог. У нас государство, конечно, хоронит в целлофановых пакетах, но это цинизм государства, а не индивидуума. У нас сын не примет такого решения — маму хоронить в картонной коробке.
— Расскажите про литературный сценарий фильма — насколько я понимаю, вы, прежде чем снимать, составили его. Это что такое было — путеводитель по трубе?
— Нет, это была чистая литература. Там было подробно описано все, что мы хотели экранизировать. Ну вот 9 Мая — подробно описано, как, что и где мы снимаем. Но это было просто эссе такое.
— Это был репортаж или план желаемого результата?
— Нет, еще раз: я описал фильм, мне было важно зафиксировать какие-то важные допуски, собственные мысли и ощущения. Ведь важный элемент фильма — минимализм. И, чтобы от него не оторваться, мне нужно было картину написать. А когда я ее стал снимать, какие-то вещи исчезли, какие-то подтвердились. Там, скажем, был эпизод о том, как семья отправляется в Европа-парк. Это такое место, где каждая страна Европы представляет собой аттракцион. Его проспонсировал «Газпром» — и там есть макет трубы, пенопластовые машинки какие-то, домики... И я хотел финал фильма сделать там. А потом, просто по ходу, решил иначе. Это слишком эффектно, это минимализм превратило бы в экспрессионизм. А я этого не хотел — потому и сделал картину без финала. При том что я финалы делать умею — поднять драйв в зале. А здесь нет точки, просто нивелирование, опускание градуса. Бойкий финал разрушил бы картину. Зритель бы решил, что все это ради финала. А мне надо, чтобы в конце зритель максимально отмотал все назад.
— Насколько вообще здесь важны герои — или они просто пешки?
— Они ничего особенно не меняли, только привносили фактуру и конкретику. Но ничего, опять же, кардинально не меняли, не заставляли меня свернуть с намеченного пути. Хотя нет, я пару раз переживал, что вместо одного снимал другое. Однако сейчас я думаю, что здесь мы больше приобрели, чем потеряли. Я человек в работе жадный, забрасываю всегда широкую сеть. А что в нее попадает... Ну вот я так скажу: мы снимали в деревне этот вагон-храм, который в фильме фигурирует. Он приезжает в деревню, и мы, когда ехали, рассчитывали, что сейчас снимем крещение ребенка. А семья его крестить отказалась. И это оказалось во сто крат выразительнее. А сидя в кабинете, я думал, что крещение в вагоне — круто и выразительно. Так что нет, реальность сильнее оказалась и ярче, чем я думал.
-
26 августа«Текстура» объявила программу «Валькирия» Мариинки названа лучшей оперной записью
-
23 августаУмер поэт Василий Филиппов Умер кинооператор Вадим Юсов На «Стрелке» пройдет театральный уикенд Михалков предложил выдвинуть на «Оскар» мультфильм Данелии
Кино
Искусство
Современная музыка
Академическая музыка
Литература
Театр
Медиа
Общество
Colta Specials