Occupy COLTA. Одинокий художник?

В назидание публицистам от искусства и в знак сочувствия всем действительно одиноким художникам А.Г. Навно публикует с незначительными изменениями текст философа ИВАНА ИЛЬИНА

 
Любомудр ИВАН ИЛЬИН, сын крестника Александра II и монархист-непредрешенец, националист, автор множества трудов, среди которых сочинение под названием «Путь к очевидности», был выслан из РСФСР на «Философском пароходе». Хотя долгое время Ильин с его писаниями был забыт, сегодня мы видим возросший интерес к его фигуре. Например, последнее время цитаты и тексты Ильина широко используются как задания для ЕГЭ в части «С».

 
Есть одинокие художники? Они при жизни не находят ни отклика, ни признания? В стороне от современных им поколений, от быстро возникающих и уносящихся «запросов», «направлений» и «течений», они созерцают и созидают свое? Одинокое, взывающее как будто бы даже не к людям («примите? вникните? исцелитесь и умудритесь?»), а к Богу («приими одинокую молитву мою?»)? Они сами не отвертываются от людей? Но люди отвертываются от них? Люди смотрят и не видят? Слушают и не слышат? Или, по слову Гераклита, «присутствуя, отсутствуют»? Художник зовет, дает, поет, показывает? Рассыпает цветы, учит созерцать и молиться? А люди плывут в мутных водах «современности» и отзываются только на «моду» во всем ее плоском короткоумии? Именно такие художники, богатые духом и видением, но бедные прижизненным «признанием», часто вздыхают вместе с Томасом Муром и Пушкиным («Эхо»): «Тебе ж нет отзыва… Таков и ты, поэт!»?

Откуда это одиночество? Чем объясняется оно? Оно объясняется тем, что художественный акт одинокого поэта по своему строению недоступен его современникам? Что это значит: «Каждый художник творит по-своему»? По-своему созерцает (или не созерцает), по-своему вынашивает (или не вынашивает), по-своему находит образцы, по-своему выбирает слова, звуки, линии и жесты? Этот самобытный способ творить искусство и есть его «художественный акт», гибкоизменчивый у гения и однообразный у творцов меньшего размера? В этом художественном акте могут участвовать все силы души, и такие, для которых у нас есть слова и названия (например, чувство, воображение, мысль, воля), и такие, для которых у нас, вследствие бедности языка и чрезвычайной ограниченности внутреннего наблюдения, ни слов, ни названий еще нет?

Михаил Нестеров. Портрет Ивана Ильина. 1921-22

Здесь тонкому и художественно зоркому психологу предстоит обширное и упоительное поле для исследования? И работа его даст бесконечно много и психологии творчества? И эстетике? И художественной критике, и творящим художникам, и воспринимающим обывателям? Каждый художник по-своему видит все: и внешний, материальный мир, и внутренний мир души, и заумный мир духовных состояний? Начнем с мира внешнего? В живописи это ясно без дальнейших разъяснений: стоит сопоставить на миг «манеру» Клода Моне и «манеру» Верещагина? Ведовскую тень Рембрандта и световой чекан Сорина? Недопроявленность Коровина и отчетливую проявленность Нестерова? В литературе это сложнее? Есть мастера внешнего видения, литературные живописцы, таков Л.Н. Толстой, показывающий нашим глазам сначала самого героя, а потом то, что его герой увидел вне себя или что и как он пережил в связи с внешними событиями? Есть мастера внутреннего видения, певцы человеческих страстей, таков Достоевский, погружающий наши души в такое внутреннее кипение, что нам становится решительно не до внешних образов? А у Пушкина есть дивные стихотворения, в которых о внешнем мире ничего нет, а только о внутреннем (например: «Я вас любил», «Дар напрасный» и др.)? В музыке это утонченнее? Бетховен запрещает музыканту воспроизводить звуки и звучащие события внешнего мира? Музыка может передавать только душевное состояние, вызванное бурей, рассветом или пением птиц? Бетховен, как истинный гений, знал, что музыка творит и поет о мире души и духа? Что она обращена внутрь («интро-вертирована»), что ей поэтому не подобает звуко-подражать или предаваться внешней живописи? Но послушайте после этого, что выделывает, например, Стравинский в своей «симфонической поэме» «Соловей»?

Извращенное оригинальничание в большинстве случаев ведет не к одиночеству, а к больной и плоской «популярности»?

Обратимся к внутреннему миру? И здесь каждый художник иначе видит? И иначе, иное изображает, в зависимости от своих душевно-духовных сил? Вот мир человеческих чувств, во всей его неисчерпаемой сложности и утонченности? Аффекты, эти глубокие, пассивно вынашиваемые раны сердца, от которых душа как бы заряжается и сосредоточивается в себе, но не разряжается? И эмоции, эти вырывающиеся из сердца восклицания, вопли и бури, разряжающие внутреннюю атмосферу? Скульптура как бы призвана изображать именно аффекты и аффективные созерцания души, например, покой страдающего самопогружения («Ночь» Микеланджело)? Скульптура может великолепно передать и аффект, стоящий накануне эмоционального взрыва («Давид» Микеланджело), и только что «вернувшийся» из взрыва («Давид» Вероккио)? Но как трудно скульптору передать настоящую эмоцию? Для этого нужен древнегреческий художественный акт, во всей его непосредственности и искренности, со всей его античной свободой и дерзающим мастерством («Победа» в Лувре)? Есть ли живописцы с холодным сердцем (Тициан, Джованни Беллини, Бронзино)? В своем роде они могут достигать изумительного мастерства (Давид, К. Сомов)? Есть живописцы умиленного сердца (Беато Анжелико), и есть живописцы растерзанного сердца (Боттичелли, Козимо Тура)? Есть живописцы целомудренной любви (школы Византии и Сиены)? И есть живописцы чувственного развала и безудержа (Рубенс)? Так и в литературе? Есть художественный акт обнаженного и кровоточащего сердца (Диккенс, Гофман, Достоевский, Шмелев)? Есть художественный акт замкнутой, в сухом калении перегорающей любви (Лермонтов)? Есть мастерство знойной и горькой, чувственной страсти (Мопассан, Бунин)? А бывают и писатели, художественный акт которых проходит мимо человеческого чувствилища и его жизни (обычно Золя, часто Флобер, почти всегда Алданов)? Так и в музыке? Холодному пианисту лучше не браться за грозы, бури и молитвы Бетховена и Метнера? Унылый ипохондрик не передаст серафически прозрачных эмоций Моцарта? Целомудренному артисту может совсем не удаться передача музыки Скрябина?

Михаил Врубель. Демон сидящий. 1890

Вот мир человеческой воли? И, опять, какое своеобразие художественных актов? Вспомним волевую мощь героев Микеланджело; и сопоставим ее с безвольной, сонной одержимостью у замечательного русского скульптора Голубкиной? Художественный акт Врубеля знает и волевую судорогу («Демон», «Пророк»), и влажно-страстное безволие инстинкта («Пан»)? Художественный акт Шекспира насыщен волею? А Чехов писал не трагедии и не драмы, а лирико-эпические бытовые комедии, где все герои его безвольно предаются своим «состояниям» и «настроениям», не совершая поступков? Дивные капризы шопеновских мазурок имеют эмоциональную, а не волевую природу? Но в «Фантазии» Шопен поднимается до высочайшего волевого созерцания и парения?

И, наконец, мысль? Художественный акт у Леонардо да Винчи мыслит всегда? А у Рафаэля почти никогда? Пока граф Л.Н. Толстой не мыслит, он художник, а когда он начинает мыслить, читатель начинает томиться от нехудожественного резонирования (Пьер Безухов, Левин, Нехлюдов)? Все творчество графа А.К. Толстого проникнуто мыслью высокого, философского подъема? А творчество А.К. Толстого (сменовеховца) не ведает вовсе мысли: подобно всаднику без головы, сей писатель носится по пустырям своего прошлого на шалом пегасе красочной фантазии? Но разве все исчислишь и покажешь? С нас довольно и этих иллюстраций?

Русская интеллигенция XIX века все больше уходила от веры?

Задача настоящего критика состоит в том, чтобы вскрыть и показать строение художественного акта, характерное для данного художника вообще и, далее, именно для этого, разбираемого произведения? Ибо у большого художника акт гибок и многообразен? «Евгений Онегин» написан совсем из другого художественного акта, чем «Полтава»? «Пророк» и «Домовой», «Клеветникам России» и «Заклинание» исполнены как бы на разных духовных инструментах? Вскрывая это, критик помогает читателю и слушателю внутренне приспособиться и раскрыться для данного поэта и данного произведения? Ибо душа, настроенная слушать балалайку, бывает неспособна внимать органу? Душа, привыкшая читать Золя или Томаса Манна, должна совершенно перестроиться, чтобы внять Шмелеву? Иной душевно-духовный слух нужен для Тургенева, и совсем иной для Ремизова? А критик должен быть способен внять каждому? Для каждого художника перестроить свой художественный акт по его художественному акту? И о каждом заговорить на его языке? И облегчить читателю доступ к каждому из них?

Виктор Васнецов. Аленушка. 1881

Почему русское предвоенное поколение не умело играть Шекспира? Потому, что оно было мелко для него, безвольно, бестемпераментно, не героично, лишено трагического и философского парения? Художественный акт Шекспира был ему недоступен, и сам Шекспир в России был бы одиноким художником? Почему русские поколения XIX века прошли мимо русско-византийской иконы и открыли ее только в начале XX века? Потому, что русская интеллигенция XIX века все больше уходила от веры? И ее художественный акт становился светским (секуляризованным), декадентски безбожным и мелким? Огонь религиозного чувства загорелся лишь после того, как в первой революции был изжит запас отрицательных аффектов, скопившийся в эпоху духовного и политического нигилизма? Началось обновление всей духовной обстановки, и расцвела религиозная глубина художественного акта? Именно в этой же связи русская интеллигенция долго не имела органа ни для метафизической лирики Тютчева, ни для религиозно-нравственного эпоса Лескова? И вот, бывает так, что художественный акт поэта, живописца или композитора, в силу своего своеобразия, оказывается недоступным его современникам? Правда, своеобразие само по себе далеко еще не обеспечивает достоинства, ведь «своеобразны» были и все эти Маяковские, Бурлюки, Шершеневичи, Маринетти и им подобные господа? Они просто играли в «своеобразие», то вызывающе, то нагло и кощунственно? Но замечательно, что это больное и извращенное оригинальничание в большинстве случаев ведет не к одиночеству, а к больной и плоской «популярности»? Толпе достаточно почуять балаган, чтобы она уже начала отзываться? «Своеобразие» оригинальничающего шута воспринимается быстро и перенимается легко, ибо его творческий акт мелок, схематичен и вульгарен? А человеку гораздо легче поползти на четвереньках, чем воспарить к небу?

Это одиночество их я испытываю как величавое и священное?

Художественное одиночество величаво и священно тогда, когда поэт творит из подлинного созерцания, недоступного по своей энергии, чистоте или глубине его современникам? Быть может, воображение его слишком утонченно, духовно и неосязаемо? Быть может, сердце его слишком нежно, страстно и трепетно? Или воля его непомерно сильна и неумолима в своем законодательстве? Или мысль его более мудра и отрешенна, чем это по силам его современникам? Внять голосу молящегося художника не может поколение, предающееся хладному безбожию мещанства или неистовому безбожию большевизма? Материализм во всех его формах и видоизменениях отучает людей от духовного созерцания? Художественная форма, завершенная и совершенная, не даст радости поколению, которое упивается революционной вседозволенностью? Стихия бесстыдства не отзовется на стихию целомудрия? Безответственный не найдет в себе отклика для созданий, несомых чувством ответственности? Пребывающий в соблазне и наслаждающийся им не услышит песен несоблазненного духа? Не услышит и не отзовется, пока не придет час обращения и очищения? Час, обозначенный у Пушкина светозарными словами: «Прости, — он рек, — тебя я видел, И ты недаром мне сиял; Не все я в небе ненавидел, Не все я в мире презирал» («Ангел»)? А до тех пор истинный художник будет одинок во всем своеобразии своего художественного акта?

Я пишу эти слова для всех русских художников, одиноко творящих и одиноко томящихся в зарубежье и под ярмом? Это одиночество их я испытываю как величавое и священное? Как бремя, которое они призваны нести, не изменяя ни себе, ни своему художественному акту? Пусть не слышит и не видит их поколение, захваченное вихрем современной смуты, придет час, это поколение протрезвится и прозреет? Придет другой час, и новое поколение, очистившееся и умудрившееся, с любовью найдет их создания? Насладится и умудрится, и благолепно напишет их жизнеописания? А до тех пор они будут взывать не к людям, а к Богу и к будущей России?