Иван Вырыпаев: «Нам надо лечиться»

Гомосексуализм, интегральная философия и йога: новый худрук театра «Практика» в беседе с ЕЛЕНОЙ КОВАЛЬСКОЙ

 
На уходящей неделе основатель столичного театра «Практика» Эдуард Бояков официально сложил с себя полномочия художественного руководителя, передав этот пост драматургу и режиссеру Ивану Вырыпаеву. Своей эстетической программой новый худрук «Практики» поделился с ЕЛЕНОЙ КОВАЛЬСКОЙ.

 
— Когда-то ты уже был арт-директором «Практики», но ушел на вольные хлеба. Что привело тебя назад?

— Мы с Эдуардом (Бояковым. — Ред.) вели об этом разговор уже несколько лет. Он решил для себя, что после определенного срока должен будет уйти. Срок наступил. Честно говоря, я принимаю эту должность, понимая, что теряю свободу. Мне было удобнее приходить в «Практику», чтобы поставить спектакль. Зарплата маленькая — нужно зарабатывать где-то еще, чтобы позволить себе руководить театром. Но я пошел на это, потому что мне очень дорог этот театр, сама его идея. И мне кажется, что на сегодняшний день я — самая подходящая кандидатура. Потому что я в «Практике» с самого открытия, меня здесь все знают, я не разрушу то, что людям этого театра дорого. Поэтому я вроде как заступил на дежурство.

— На каких условиях Эдуард Бояков вновь пригласил тебя в «Практику»? Что ты должен сохранить, а что можешь изменить?

— Есть условие формата: мы играем только современную пьесу — не старше 20 лет; отсутствие труппы — мы можем себе позволить труппу, но не будем собирать; это позиция Эдуарда, и я ее абсолютно разделяю. Мне предлагали возглавить театр в Польше, но я отказался, потому что не знаю, как строить театр с труппой. У меня в Польше с этим были огромные проблемы. Постоянно звали на постановки, но мне, чтобы поставить пьесу, нужны определенные актеры, а ставить предлагалось с теми, кто состоит в труппе. У «Практики» есть очень хорошая традиция. С одной стороны, здесь делают авангардное искусство, а с другой стороны, здесь хорошо продаются билеты. То есть мы делаем авангардное, но доступное искусство. Вообще самый мой любимый в мире театральный проект — это «Театр.doc». Добавить бы ему менеджмент как у «Практики»…

— Твое дежурство рассчитано на какой срок?

— Три года. У меня есть программа. Сначала возникла идея сезона, потом я стал искать под нее пьесы. Главное — это материал, а кто его поставит — второй вопрос. Я учитываю, что появился «Гоголь-центр», я ведь должен найти свою собственную нишу. Я формулирую ее так: «Практика» будет знакомить горожан с тем, что на земле существуют сознания разного рода. Есть американское — а есть грузинское. Есть гетеросексуалы — а есть гомосексуалисты. Ты можешь не любить и не принимать каких-то явлений, но они существуют. Мне кажется, что наша задача — открывать мир.

— Сезон толерантности?

— Не толерантности, а открытий. Например, мы сделаем спектакль про девочку-бурятку, которая живет в Польше. Красивая история: она — гражданка Польши, при этом происходит из древнего рода Чингисхана. Интересно, как в одном человеке все сочетается. А белорусскую пьесу поставит поляк Войтек Урбаньский — восходящая звезда польской режиссуры, владеющий при этом русской школой (он учился у Фильштинского в Петербурге). Я открыл для себя драматурга Пашу Рассолько. У него очень интересные тексты. Он друг Павла Пряжко, и Пряжко оказал на него влияние. Но Рассолько, на мой взгляд, пошел дальше. Он нашел способ, как сделать текст легко воспринимаемым для зрителя. У Пряжко в последнее время много экспериментов, и нужно сильно потрудиться, чтобы понять его мысль. А Рассолько придумал захватывающую, интересную историю. При этом он сделал очень классный текст — «Красная птица». Надеюсь, что благодаря нам его заметят. Очень хочется, чтобы на него обратили внимание Угаров, фестиваль «Любимовка». В общем, у меня есть план. И маленький бюджет. Фактически его хватает только на два спектакля. А нужно сделать хотя бы четыре.

— Будут ли поддерживать «Практику» прежние партнеры — например, Александр Мамут?

— Да, причем Саша ведь и главный зритель «Практики». Кстати говоря, наш театр один из немногих, тьфу-тьфу-тьфу, получает госдотацию и столько же зарабатывает. Но если доходы потратить на новые постановки, не останется денег на нормальные зарплаты. Те, что полагаются согласно штату, — крохотные. У нас всегда дефицит, хотя все билеты продаются. Потому что у нас маленький зал.

— Ты приходишь в театр с командой?

— Я все свои фильмы и спектакли делаю с Машей Горшковой, есть у меня такой друг и помощник. Она будет у нас завтруппой, согласно штатному расписанию. Но в нашем театре завтруппой — это человек, планирующий репертуар таким образом, чтобы он хорошо продавался. Нужны театральные реформы. Сегодня нужно по-новому организовывать театр. У «Практики» бюджет на 90 работников. А мне нужно 40 человек. Но если я скажу об этом государству, то мне дадут денег на 40 человек. Было бы лучше, если бы нам давался бюджет, а мы бы его осваивали так, как считаем более полезным и нужным. Разумеется, в этом случае должна быть продумана система контроля со стороны государства. Но все-таки при сегодняшнем положении вещей получается, что я вроде бы как продюсер, но полномочия у меня совсем не продюсерские.

Современное леволиберальное сознание утратило связь с космической энергией.

— Полгода назад в интервью журналу Vogue ты говорил, что в своем театре не позволишь актерам бегать по сцене голыми. Я посмотрела афишу «Практики» и прикинула, сколько спектаклей будет закрыто.

— Ох. В современном искусстве есть такая тенденция: режиссер хочет каким-то образом зацепить зрителя, но театральные средства очень ограниченны, чувствительность зрителя притуплена — и тогда режиссер пытается зрителя шокировать. Шок превратился в целое направление. Перебираю в памяти спектакли в Польше, которую хорошо знаю, и с трудом могу вспомнить, в каком из них не снимают трусы. По этой же причине наши старики не любят современный театр: им кажется, будто мы занимаемся мракобесием. Материмся, без трусов бегаем. Я хочу показать людям, что современность — это не обязательно пошлость и грубость. А с другой стороны, я ужасаюсь законам, которые сегодня принимают в России. Чудовищное отношение к гомосексуализму, например. О нем нужно говорить, а теперь нельзя говорить, потому что сочтут пропагандой. Гомосексуализм нужно изучать. Изучать, например, полезно ли ребенку расти без мамы. Сегодня в отношении гомосексуализма борются две крайние позиции, а истина — она посередине. Я исхожу из того, что каждому человеку можно иметь собственное мнение. Я, например, считаю, что важны такие ценности, как семья, гендерные отношения, воспитание ребенка.

— В театральном сообществе раскол, в этом смысле театр — модель общества. Начал раскол Путин, когда во время президентской кампании воспользовался дедовским методом «разделяй и властвуй», попросив о поддержке людей из нашего мира, вокруг которых привыкли объединяться, — Табакова, Миронова, Хаматову. Он получил эту поддержку, скомпрометировав их для части сообщества. Потом был суд над Pussy Riot, и все у нас окончательно переругались, по пути много узнав друг о друге. Вы с Эдуардом Бояковым, например, совершенно неожиданно выступили как ревнители фундаментальных ценностей. Был у Боякова такой лозунг: мы, люди искусства, должны отнять истинные ценности у уродов, которые их приватизировали, мы должны вернуть в область культуры ценности семьи и брака.

— Ответы на эти вопросы лежат в области интегральной философии, которая мне близка. Происходит мультикультурализация мира, это факт. И сознание людей может находиться на разных уровнях развития. Есть уровень этноцентрический, на котором человек держится своих традиционных национальных ценностей — моя семья, моя религия. Фундаментализм — это крайнее проявление этноцентризма. Но в целом это выглядит так: «я русский, живущий в России, православный». А есть мироцентрическое сознание: «я житель планеты, живущий в России, православный». Здесь впереди ощущение себя жителем планеты. Конечно же, нужно принимать людей такими, какие они есть; я оставляю право проявляться всему, что есть. Сейчас существует мощный конфликт между духовным консерватизмом и левым либерализмом — бездуховным, оторванным от реальности. Люди этноцентрического сознания стараются удержать свои ценности, которые разваливаются леволибералами. А подход интегральный — это сохранение и того и другого на равных правах. Это невозможно вменить людям приказом, можно только развивать их сознание, искусство может этому способствовать. Способствуют этому йога и медитация. Нужно расширять свой взгляд на мир.

— Считаешь, занятия йогой разовьют православных?

— Современное леволиберальное сознание утратило связь с космической энергией. Если нас раздражают звуки, несущиеся из церкви, мы разрушаем саму церковь. А между тем в ней есть много важного. Институт семьи — очень важная вещь. Для всех. И семья не отменяет, допустим, демократии. Либерализм у нас оголтелый, он отвергает иерархии, авторитеты, необходимость учиться. Чтобы иметь способность учиться, нужно предположить для начала, что мой учитель выше меня по развитию; это никак не унижает ученика.

— Помню историю, как десять лет назад на встрече деятелей искусства с министром культуры Швыдким тебя спросили, чем власть может помочь вам, молодым деятелям искусства. Ты сказал, чтобы власть отстала от культуры. Ведущий, Федя Павлов-Андреевич, крикнул: «Ваня, побойся бога». А ты ответил с высокой трибуны: «Бога нет». Что с тобой с тех пор произошло? Не ты ли пел богохульные частушки в «Бытии № 2»

— Я надеюсь, что я меняюсь. Потому что я изучаю жизнь. Стараюсь изучать себя и жизнь. И еще я знаю про нас, россиян, что мы рабы. У нас рабское сознание. Так исторически сложилось. И во мне ментальность рабская очень сильна. В какой-то момент я стал ее в себе отчетливо различать. Может быть, потому что стал жить в Европе и увидел себя со стороны. Благодаря жене своей (она полька), благодаря ее родителям. Оно во всем проявляется у нас — ну вот хотя бы в том, что мы говорим официанту «эй, иди сюда». Жванецкий про это очень жестокий текст написал, все на него обиделись, но текст-то по сути очень верный. Мы агрессивны по отношению к окружающим и сами этого не замечаем. Плюс вина, которая прочно в нас живет.

— Как ты выдавливаешь из себя раба? Поделись собственным методом.

— Для начала — не нужно стараться поскорее урвать себе все, нужно еще и отдавать. Мы живем словно бы в страхе, что у нас сейчас все отберут. Надо отдавать, хотя бы понемногу. Например, улыбаться соседям в автобусе. Нас сковывает внутренний страх. Нас вечно этим пугали — внешним врагом. У нас даже бог — завистливый, злой и карающий. На Сталина похож наш бог. Мы очень закрыты к внешним проявлениям других людей, проявлениям внешнего мира в целом. Это и есть главный признак рабства. И я с ним работаю, с внутренним своим рабом. Надеюсь, что я становлюсь чуть-чуть свободнее. Нам очень и очень сложно открыться чужим. Я вот как-то в гостинице одной хорошей ночевал. Портье сказали: ты должен улыбаться. А он не может, но улыбается — очень фальшиво. Я его понимаю и то же самое замечаю в себе. Нам надо лечиться — узнавая мир вокруг и становясь более осознанными. Искусство в этом очень помогает. Смотреть на себя и развязывать внутренние узлы.

— Вот еще одна перемена, которая с тобой произошла. Несколько лет назад ты связывал свое будущее с польским театром. Теперь ты самый яростный его противник.

— В Польше есть чему поучиться. В польском театре все для молодых. Ты можешь быть дебютантом, но тебе дадут ставить в национальном театре. И ты сможешь позвать в постановку любую звезду. Но в Польше сейчас большой кризис, прежде всего финансовый. Наполовину сократили дотации. Театр умирает. Власти как будто хотят посмотреть, кто умрет, а кто останется. Налицо и кризис театральной системы: она советская, репертуарная, при отсутствии советского строя. И, конечно, отсутствует как таковая театральная школа. Режиссеры не владеют ремеслом.

Я не люблю, когда на сцене метафоры. Мне кажется, это так глупо, так устарело.

— Ты сейчас не оригинальничаешь? Среди самых интересных и сильных режиссеров в мире масса поляков.

— Я тебя не понимаю. Я польские спектакли смотреть не могу. Когда я смотрю Варликовского, то вижу одно: как это плохо сделано. И как плохо играют актеры — фальшивят, кричат, кривляются. Стыдно смотреть. Я думаю, что русская критика так хорошо принимает спектакли Варликовского, потому что у нас тоже кризис — кризис эстетики.

— Театр в Польше — публичное место, где дискутируется польская идентичность, заново переживаются национальные травмы. В этом смысле нашему театру у польского учиться и учиться. А ты о каком профессионализме ведешь речь? О способах звукоизвлечения?

— Я по-другому отношусь к искусству. Для меня искусство — это прежде всего чувственная вещь, в нем важна возможность настоящего и глубокого переживания, а не интеллектуальная, концептуальная позиция автора. Западное искусство концептуально. Но мне как зрителю в нем не хватает чувственности. Я, моя жена, наши друзья, не театральные друзья, друзья-поляки — мы вообще не можем ходить в польский театр. Я не в состоянии это смотреть. Я смотрю и думаю: все это выдумано, энергия, на которой играют актеры, невыносима, потому что они кривляются. И чаще всего все это такое пафосное — режиссура, метафоры. Я не люблю, когда на сцене метафоры. Мне кажется, это так глупо, так устарело. Но я не утверждаю, что я прав. Просто мне как зрителю это не подходит.

— А что тебе подходит?

— Я очень люблю спектакли Гришковца. В Москве есть много интересных студенческих работ, например, на курсе Кудряшова в ГИТИСе. Мне нравятся некоторые спектакли «Театра.doc». Мне вообще московский театр больше подходит.

— Помню, ты рассказывал, как придумал такой способ существования для актера, при котором он будет на сцене ежесекундно испытывать непосредственное переживание. Ты проанализировал, почему актеры во время читки просто читают текст, а когда доходит до спектакля, из них начинает лезть фальшь. Тогда ты решил, что в самом тексте должна быть заложена такая дистанция между исполнителем и персонажем, что у актера просто не останется шанса имитировать: aктер будет переживать не чувства своего персонажа, а свое к нему отношение. И это чувство будет всегда свежим и непосредственным, потому что это чувство самого актера. Это и есть твой метод?

— Да. Я этим очень много занимаюсь. Я даже собираюсь открыть школу в Польше, чтобы учить актеров этому методу. Есть много людей, которых это заинтересовало.

— Но это метод драматургический.

— Нет. Это способ игры. И ему достаточно быстро можно научить. Как правило, за один проект. Классика подходит для этого лучше всего. Это наш классический театр Островского: ты исполняешь роль и как актер все равно переживаешь подлинные чувства. Только ты переживаешь свои, исполнителя, настоящие эмоции.

— Если взять старинную русскую антиномию — театр переживания против театра представления, ты занимаешься скорее театром представления?

— Нет, мы под театром представления в какой-то момент стали понимать холодное отстранение. Я говорю о театре исполнения. Например, у скрипача есть своя скрипка. Он же не выдает себя за скрипку. Он выражает свои чувства по отношению к Моцарту, когда играет. И эти чувства нам передаются. Так же и мы в театре можем сделать по отношению к тексту или к роли. А еще этот метод очень полезен для здоровья. Он освобождает энергию в человеке. Актер не получает невроз, а скорее занимается йогой. Я хочу обучать этому методу не только актеров, но и людей других профессий.