Новая конфигурация культуры и поэзия

МИХАИЛ ЯМПОЛЬСКИЙ о метаморфозах внутри сегодняшней литературной практики

1.

Культура постоянно меняет конфигурацию, и сегодня, в эпоху интернета, это изменение происходит быстрее и глубже, чем раньше. Две с половиной тысячи лет письмо и линейная организация знаков определяли конфигурацию культуры, сегодня господствующая роль письма и линейности означающих подвергается коррозии под воздействием возникающей сетевой культуры. Линейность предполагает нарративы, но также определенное качество времени и понимание истории как хронологической цепочки событий. Сегодня все это постепенно уступает место «кластерным», «ризомным», «сетевым», «пучковым» ассамбляжам, и происходит это не потому, что кто-то этого хочет, а потому, что новые практики диктуют это изменение.

Я полагаю, что эта глубинная мутация культуры отражается на статусе литературных текстов и их создании. Ослабляется роль литературы, которая была осевым стержнем культуры, особенно начиная с XIX века, когда литературному канону и нормативному языку отводилась главная роль в формировании национальных идентичностей. Литературный канон всюду утрачивает свое значение. На этом фоне попытки российских консерваторов превратить школьный курс литературы в основу формирования патриотического мироощущения кажутся анахронизмом. Эпоха Литературы с большой буквы, по-видимому, миновала, что, конечно, не означает исчезновения литературных текстов. Просто литература из национального фундамента превращается в художественную практику, предназначенную для круга ценителей.

Любопытны и метаморфозы внутри самой литературной практики. Известно, что поэзия возникла до прозы. Связано это с тем, что ее ритмическая структура позволяла запоминание, а следовательно, и бытование в устной культуре. Проза возникла в результате распространения письменности. Одно время говорили о том, что поэзия кончилась, что век ее миновал и что она архаична для современности. Сегодня, однако, наблюдается неожиданный новый подъем поэзии, очевидный на фоне глубокого кризиса прозы почти во всем мире. Длинные линеарные структуры, характерные для прозы, проседают. В мире после смерти Зебальда, Боланьо и «отставки» Рота почти не осталось великих прозаиков. Наиболее успешная проза — например, Пелевин у нас — отказывается от линейности сюжета и имитирует сетевую структуру со множеством кластерных связей. Но происходит это не без потерь, и некоторые тексты Пелевина несут на себе отпечаток глубокого кризиса формы. Многие прозаики, испытывающие трудности с письмом, уходят в поисках выхода в Фейсбук или иные интернет-ресурсы. Однако результаты таких опытов редко обнадеживают.

2.

Зато поэзия в силу своей краткости и нелинейности обретает второе дыхание. Мне кажется, что сегодня работает целый ряд первоклассных поэтов, назову хотя бы Елену Фанайлову, Марию Степанову, Анну Глазову, Андрея Сен-Сенькова. Список этот можно без труда продолжить (прошу неназванных не обижаться). При этом отечественная проза гораздо менее богата свершениями. Я думаю, что связано это не с отсутствием талантов, а с кризисом структур. Поэзия, о которой я говорю, сама претерпевает глубокие изменения.

Классическая поэтика, возникающая из практики линейного письма, связана с репрезентацией реальности в цепочках знаков. В принципе, как все линеарное письмо, она ориентирована на когнитивные аспекты восприятия, на своего рода семиотику и логику текста. Кластерные структуры лишь рудиментарно семиотичны. Некоторые теоретики (и литературы в том числе) говорят сегодня об «экологии культуры». Экология означает, что речь больше не идет о классической цепочке: автор — сообщение — получатель — код — смысл. Экология предполагает наличие некой среды, в которую включен индивид, реагирующий на множество поступающих из этой среды сигналов, не организуемых в смысловые порядки. Экология предполагает перераспределение отношений между «смыслом» и аффектом. Если раньше понимание как бы «предшествовало» эмоции, то теперь наоборот.

Поэзия в силу своей краткости и нелинейности обретает второе дыхание.

Термин «аффект» широко использовался Спинозой, его подхватил Делёз, а совсем недавно новую жизнь в него вдохнули Ив Кософски Седжвик и Брайан Массуми, для которых аффект принципиально противоположен когнитивности, то есть пониманию. Аффект, с их точки зрения, — это чисто эмоциональная реакция организма на изменение среды. Я не вижу непроходимой пропасти между смыслами и аффектами и полагаю, что некоторые смыслы реализуют себя через аффекты. Гуссерль, например, считал, что пассивная готовность к восприятию аффектов необходима для дальнейшего возникновения смысловой ориентации (см. об этом статью Анны Ямпольской «Аффективность как историческое измерение субъекта» в «Вопросах философии», № 3, 2013). И, как мне кажется, именно это аффективное производство смыслов и проявляется в лучшей русской поэзии сегодня.

Происходит перераспределение акцентов в смысловой организации стиха. Когда-то Тынянов писал о «тесноте и единстве стихового ряда», обеспечиваемых метрическим и ритмическим строением стиха. Эти «теснота и единство» вели, по мнению Тынянова, к внутреннему перераспределению смысловых акцентов, то есть прямо влияли на семантику стиха. Сегодня, впрочем, «теснота и единство», как и сопровождающая их рифма, перестают определять стих. Сама идея тесноты ряда относится к поэтике линеарности, для которой «ряд» — основополагающий порядок текста, внутри которого складываются и перераспределяются смыслы.

3.

Для кластерной поэтики центральной, на мой взгляд, оказывается идея зияния, пустоты, провала. Связано это с тем, что в экологической избыточности сигналов и информации смыслы организуются не вокруг позитивных скоплений знаков, но вокруг разряжений в информационном поле.

Вот короткое стихотворение Анны Глазовой:

Я знаю знак.
Протяни руку —
здесь мел.

Этот знак мне знаком.
Мел готов;
стена ждет:

рука дрогнула.

Стихотворение описывает невозможность линеаризации, перехода от знака к письму. Оно построено на принципиальном отрицании тесноты ряда. В нем вообще нет строки, в которой ряд мог бы реализоваться. Знак, мел, стена не соединены вместе, но разведены неким неуловимым зиянием, выливающимся в ожидание стеной мела и знака, которые не могут соединиться. Стихотворение написано не как горизонтальное развитие, но как падение разъятых частей по вертикали.

В качестве произвольного примера приведу стихотворение Андрея Сен-Сенькова из цикла «Интимная хирургия игр, придуманная архитектором Тадао Андо». Стихотворение называется: «Парк развлечений на острове Аваджи, представляющий собой продолжение горы, на склонах которой он построен»:

Во время сейсмических толчков
люди,
находящиеся в движущихся аттракционах,
красиво не играют
в землетрясение.

Стихотворение читается как перекличка названия и собственно текста, между которыми зияет смысловой провал. В названии декларируется непрерывность, слиянность парка со склоном горы, где он построен. Но в тексте стихотворения между аттракционами и горой декларируется провал, зияние. Люди не реагируют на содрогание горы, служащей основанием для аттракционов, в которые они заключены. В непрерывность внесен разрыв (в том числе и в континуальность названия и текста), он и создает весь смысловой эффект текста. Эти разрывы — основные носители аффектов в современной поэзии, которая «означает» именно там, где зияет провал, где непрерывность и линейность дают трещину.

Не случайно, конечно, Глазова прекрасно переводит Пауля Целана, тексты которого при их абсолютной спаянности стоят на зияниях, в том числе и зияниях памяти. Сегодняшняя память оказывается эквивалентной бесконечной памяти серверов и компьютеров, в которой только забвение и дыры организуют смысловую структуру человеческого образца.

Показательно и то, что стихи, о которых я говорю, отметают метафоры, когда-то считавшиеся строительным материалом поэзии. Метафора — это способ косвенной репрезентации, мобилизации фигуративности во имя представления образа. Когда поэзия уходит от репрезентативности, метафора утрачивает смысл и начинает читаться как барочная и тяжеловесная орнаментальность, закрывающая собой белое поле зияний.

То, о чем я говорю, кажется далеко отстоящим от экологии кластеров, от сетевой организации культуры. Но не следует, как мне кажется, видеть эту экологию только там, где светится экран компьютера. Сами компьютеры мобилизуют в культуре, часто неведомо для ее агентов, уже дремлющие в ней смысловые и аффективные стратегии, которые, в свою очередь, позволяют «сетям» глубже вторгаться в нашу жизнь. Там, где экологическое сознание начинает вытеснять линеарное, все элементы культурной системы являют себя как равноправные компоненты в общем процессе эволюции.