Возрождение «Ноэмы»

АРТЕМ ЛИПАТОВ и АНДРЕЙ СУЧИЛИН рассказывают историю главного забытого альбома отечественного арт-рока, который наконец-то выпущен в полном виде

Track 1. Intro

Я не помню, какими путями ко мне попала кассета с «Ноэмой». Скорее всего от Гурьева (музыкальный журналист. — Ред.). Сергей тогда очень носился с «До мажором», группой, о которой я узнал только в начале 1990-го, когда она то ли сыграла на странном концерте «Рок против рока», то ли вступила в «Построк-ассоциацию» Алексея Семеновича Козлова, то ли совершила оба действия сразу. Андрей Сучилин, гитарист и лидер «До мажора», человек с беспокойным взглядом из-под очков, показался музыкантом совершенно не моего тогдашнего калибра. Несмотря на то что как грибы из-под асфальта наружу полезли отличные авангардные ансамбли, несмотря на знакомство с Летовым-старшим, несмотря на, вопреки тому, что — ну никак не вмещалось все это в мое музыкальное сознание, подавленное русским роком. Но на съемной даче, где проходило странное лето 1990-го, было два медиаприбора: старый черно-белый телевизор и стереокассетник «Весна». Из первого сообщали о войне в Заливе и смерти Виктора Цоя, из второго, перемежаясь почему-то записями Jive Bunny & The Mastermixers, плыла «Ноэма» — и это поразительным образом рифмовалось между собой.

Андрей Сучилин: «Физиологически “До мажор” был основан в 1980-м, хотя в то время там было всего два человека из тех, кто потом все время был в группе. Я и покойный Воронин. Потом появились Саша Соколов, который и до сих пор есть, Плотников и другие люди. То есть в “До мажоре”, который сейчас очень редко бывает, потому что я играю с другим составом, присутствуют два, а иной раз три человека из оригинального состава. Я, Соколов и иногда — Плотников. Есть преемственность, но не более того...»

 
Track 2. Я все пропустил

Это теперь я с удивлением понимаю, что, невзирая на строй, идеологию, штампы и прочие ограничительные устройства — ментального, культурного, политического ли характера, — рядом со мной существовала формация абсолютно иного, отличного от всего, что я любил и понимал, свойства. В которой могли одновременно играть совсем еще юный Леша Айги и уже тогда матерый саксофонист / секретный химик Сергей Летов, а также, что уж совсем невероятно, виолончелист Петр Акимов, ныне — участник арефьевского «Ковчега» и муж певицы Теуниковой. Ну да, еще — трубач Андрей Соловьев, перкуссионист Михаил Жуков, клавишник Игорь Лень. Еще много кто. Я все пропустил.

Сучилин: «У нас был период экспериментов со струнными — то квартет, то трио, то квинтет... Или, скажем, два-три перкуссиониста. Да, ты прав, фактически это была лаборатория музыкальных исследований. Эх, жаль, концертных записей того времени не осталось. Некоторые концерты были очень недурны. Летов? Он появился тогда же, когда и Соловьев. Играл радикально, не всегда хорошо, но жестко. Кстати говоря, несмотря на то, что всем партии я расписывал по нотам, ни ему, ни Айги никогда не писал. Потому что бессмысленно...»

 
Track 3. Philosophy/Psychology

Сучилин — философ, психолог, историк искусства. Как правило, с таким багажом в практики не идут. Но он пошел — и оказался, как пишут сейчас, первопроходцем прогрессив-рока в России. Думается, нынешние адепты этой довольно закостенелой, хоть и симпатичной музыки с этой тезой не согласятся — и зря, поскольку она верна, вернее не придумать.

Сучилин: «Как музыка и философия коррелируют во мне — не понимаю. Впрочем, подбор людей на психфаке был крайне любопытный. Архиерей Андрей Лоргус, ныне ректор Института христианской психологии, был у нас комсоргом, но из-за того, что он общался с отцом Дмитрием Дудко, его выгнали из комсомола. С нами учился Дима Леонтьев, сейчас доктор наук и профессор, сын Алексея Алексеевича и внук Алексея Николаевича Леонтьевых — корифеев нашей психологии. Там же, в университете, я познакомился с Олегом Мочаловым, которого считал и считаю одним из лучших гитаристов мира. Нет, правда! Понятно, есть Маклафлин, Стив Вай, Ингви Мальмстин, в конце концов, — но он из лучших. Он очень сильно на меня повлиял. Вот только жизнь у него не сложилась... В ДАСе (Дом аспиранта и студента, одно из общежитий МГУ. — Ред.) был электриком покойный Боря Раскольников. А еще с нами учился Олег Филимонов, саксофонист Сили. Компания, в общем, хорошая была».

 
Track 4. Предметное содержание мысли

«До мажор» почему-то сравнивали с «Поп-механикой» Курехина — но эдак в ту же телегу можно впрячь и «Пекин-Роу-Роу», и забытую московскую группу «Порт-Артур», да и кого угодно еще из тогдашних немейнстримовых коллективов. Вообще в главной до недавнего времени статье, касавшейся альбома «Ноэма», много странного — так, назвать Сучилина «порывистым» и уж тем более «неистовым» мог бы разве только свежеразмороженный питекантроп с замедленными в тысячи раз реакциями. Но возвращаясь к сравнениям: «До мажор» и проект Курехина имели нечто общее, конечно, — они и впрямь были лабораториями, в которых велись поиски возможности сопряжения музыки и реальности. Вот только цели и средства были совершенно разными. Если Курехин пытался создавать разнообразные — воображаемые ли, нет ли — миры, в которых сводил заведомо противоположные друг другу компоненты и смотрел, аннигилируют они при столкновении или нет (думаю, отсутствие такового явления при встрече Кола Бельды и Олега Гаркуши его сильно расстраивало), то Сучилин, как человек с фундаментальной научной — пусть и гуманитарной — подоплекой, занимался именно что музыкой как продуктом мышления, а прочее происходило попутно. Собственно говоря, само название альбома, ставшего парадоксальным образом его opus magnum (надеюсь, все-таки до поры, поскольку Андрею и теперь есть что сказать), есть термин философский, пришедший из феноменологии Эдмунда Гуссерля и обозначающий, согласно определению, «мысленное представление о предмете, или, другими словами, предметное содержание мысли». Вот с этим-то предметным содержанием у «До мажора» было все более чем в порядке.

«Почему бы Колтрейну не поучиться у меня, а?» — думал он, идя по коридору студии...

Сучилин: «Почему “Ноэма” получила такой резонанс, я не знаю. Я ведь намеревался записать песенный альбом. Некоторые песни той поры я даже собираюсь сейчас заново сыграть... Мне казалось, что песни встретят более дружелюбный прием; меня к этому и Гурьев подталкивал, и его приятель Артур Гильдебрандт, я их иногда пел на квартирниках, но на концертах не играл. А “Ноэму” мы делали просто из желания высказаться, безо всякой идеи получить хоть какой-то отклик. ...Это была история совершенно герметичная. Я к тому же в то время морочился разными построениями — соотношениями планет, например, то есть герметичность была даже не только в замкнутости на себе, но и в отношении к самому материалу. Я хотел, чтобы все играли то, что хотели».

 
Track 5. Avant-garde / Non-avant-garde

Это был волшебный, ни на что не похожий альбом. Поражало и приковывало в нем то, что полистилистичность не была эклектикой — все элементы, которые сейчас так легко считываются, базировались на четкой и достаточно строгой основе. Поверхностный абсурдизм, легкая атональность, латиноамериканский налет, африканская полиритмия, минималистичная монотонность — ничто не превалирует, ничто не довлеет над другим. Переходы из одного в другое агрегатное состояние у стихии «Ноэмы» происходят легко, почти незаметно; и женский вокализ, и мужские бэки, и едва понятное бормотание полевой записи не выделяются, но вплетаются в общую картину — совершенно не свойственную, даже чуждую лету 1990 года. Самое странное тогда для меня было то, что я не мог отчетливо оформить для себя вербально эту музыку. Это точно не было джазом, скорее роком — но что это был за рок, я не понимал вовсе. Это было слишком строго для авангарда. В общем, я ничего не понимал, но мне безумно нравилось.

Сучилин: «По какому-то движению души я всегда лучше понимал рокеров, хотя очень сильно расходился с ними по форме, — и при этом мне очень близок был джаз, причем вполне традиционный, он мне нравился и нравится больше, чем рок. Но душевно-бытовое начало мне было ближе роковое, мы всегда с ними легко дружили, общались, выпивали... А Коля Дмитриев (музыковед, пропагандист свободной музыки, организатор концертов, основатель КЦ “ДОМ”. — Ред.), который на паре концертов наших не только конферировал, но и играл на бонго, кажется, говорил мне: “Ваша музыка не экспериментальная и не андеграундная, потому что в вас очень силен физиологизм”. Ну, я обижался, конечно».

Track 6. Лукин и «Лукин»

Той же весной я купил в газетном киоске журнал «Эхо планеты». Он, по-моему, существует и теперь, но тогда это был только-только вышедший тассовский еженедельник о жизни за границей, и писали там люди с хорошим стилем и свежим, незатертым, почти несоветским языком. Один из материалов номера был посвящен бывшему советскому художнику Виктору Лукину, оказавшемуся в Непале и посаженному в тюрьму по обвинению в убийстве товарища, сорвавшегося в пропасть. А пару месяцев спустя я услышал примерно ту же историю от Гурьева — вот только из нее следовало, что на деле Лукин был чуть ли не первым фри-джазовым саксофонистом в Москве. Вот история, которую в своей англоязычной статье о фри-джазе в России приводит трубач Андрей Соловьев; я взял на себя смелость изложить ее по-русски. Однажды Лукину в студии «Москворечье» предложили сыграть Колтрейна или Паркера. Лукин не понимал, зачем. «Почему бы Колтрейну не поучиться у меня, а?» — думал он, идя по коридору студии... Свобода выражения для него была абсолютной ценностью, и он пошел на хитрость: взяв у приятеля пиджак и галстук, пришел в деканат, где пообещал сыграть на отчетном концерте парафраз на тему песни «Во поле береза стояла». И сыграл. Он ревел на своем саксофоне в течение двадцати минут. Один. Где-то в середине импровизации он встал на колени, потом лег на спину и закончил, стоя на голове. «Я просто превратился в эту березу», — пояснил он потом, покручивая ус и ухмыляясь. Деканат в полном составе, как говорят, имел бледный вид в райкоме КПСС, а Лукина из «Москворечья» выперли.

Виктор Лукин

На «Ноэме» моим любимым треком был как раз «Лукин» — тот самый, в который была включена запись разговора саксофониста с британскими журналистами в непальской тюрьме. Удивительным образом ни Гурьев, ни Сучилин не были в курсе относительно материала в «Эхе планеты».

Сучилин: «Лукин был дико волосатый. Меня привел к нему Боря Лабковский (он же Борс, мультиинструменталист и мастер рэйки, один из участников трио Лукина в 70-е, игравший в составе “Рады и Терновника”. — Ред.), и это знакомство оказалось важной для меня вещью. Он был по советским временам совершеннейший музыкальный отморозок с какими-то невероятными идеями. Потом он эмигрировал, увез с собой картины и больную жену. Жена в США умерла, картины Лукин выгодно продал, а потом поехал в Непал с приятелем; тот упал в пропасть. Лукин пошел в полицию, там прознали про его деньги, отобрали их, а самого посадили. Кассету с голосом Лукина я получил, кстати, тоже от Бори. Потом он вышел, какое-то время жил в Индии, а потом вернулся в Россию. Где-то в 1995-м я его потерял, о чем, в общем, не слишком жалел: он неожиданно стал каким-то невероятным антисемитом и все время говорил о еврейском заговоре».

Остается добавить, что, судя по всему, еще в 2001 году Лукин был в Москве и играл концерт с Лабковским и Михаилом Жуковым в «ДОМе». Теперь, судя по одному из туристических порталов, он вернулся в Индию, живет в Манали, играет с местными музыкантами. Кстати говоря, «Лукин» был одной из композиций, вылетевших из «Ноэмы» при издании альбома на виниловой пластинке фирмой грамзаписи «Мелодия» в 1992-м.

 
Track 7. From «Мелодия» to Objective Music

Сучилин: «Мы исходно сделали двойной альбом. Но тут неожиданно возникла редактор “Мелодии” Ольга Глушкова. Мне ее телефон дал Артемий Троицкий и сказал — позвони. Я позвонил, а она сразу: неси материал. Я причем тогда то ли куда-то уезжал, то ли еще что, но материал передал с другим человеком. Несколько дублей. И ни на что не надеялся, никаких надежд не возлагал. Меня и в стране-то не было, когда все это издалось. Фактически они там сами выбирали треки. Я в процесс не вмешивался... Приехал — и тут пластинка. Ну, хорошо хоть так, подумал я».

После «Ноэмы», как известно, Сучилин уехал в Германию — учиться у Роберта Фриппа в Guitar Craft; эта история довольно полно отражена в андеграундных медиа, как и удивление прог-гуру по поводу того, что альбом был записан на банальный четырехдорожечник. Вернувшись, Андрей создал лейбл Objective Music и начал издавать на нем свою и чужую музыку.

Сучилин: «Формально лейбл существует и по сей день, он зарегистрирован и в Голландии, и в США. Мы издали пять сборников “Суп с котом”, издали пластинок десять разных групп, иногда интересных, иногда — не очень... Такое было джазовое трио... называлось поразительно пошло — “Эстамп”, но группа была хорошая. Был еще оркестр сумасшедших баянистов, они играли джаз, какую-то тирольскую музыку... не помню, как они назывались и куда делись».

 
Track 8. «Ноэма» — релиз

Теперь вот, спустя более чем 20 лет, «Ноэма» вышла в том виде, в котором, судя по всему, задумывалась. Прекрасный двойник, по обыкновению «богато» выпущенный «Геометрией», реставрирован и отмастерен Евгением Гапеевым. Судя по всему, этим изданием закрыта важная лакуна в музыкальной истории страны. Несмотря на то что про «Ноэму» должны помнить: она много лет назад попала в «Сто лучших альбомов русского рока» по версии Саши Кушнира — и это при том, что никакого отношения к русскому року не имела. Однако и сам Сучилин недоумевает, отчего вдруг возник интерес к его старой работе.

Сучилин: «Я невероятно удивлен самим фактом издания. Конечно, я очень этому рад, потому что тогда мы сделали очень хорошую работу, но я вовсе не ожидал, что она снова окажется востребована. Однако теперь я просто обязан записать те песни, вместо которых записалась “Ноэма”, потому что у нее должно быть продолжение. Вот, например, у меня записаны два альбома — “Пальма мира” и “Maina Vira”, а третий должен был называться “Alma Mater”; он не вышел. Надо выпустить. Я вообще, судя по всему, мыслю трилогиями».

Переиздание альбома «Ноэма» группы «До мажор» вышло на лейбле «Геометрия». 24 апреля состоится презентация переиздания «Ноэмы» в Клубе Алексея Козлова.