Веселый Роджер

АЛЕКСЕЙ ЦВЕТКОВ — о Роджере Эберте и его жизненной философии

Кончина известного человека — как правило, момент подведения положительных итогов его жизни, когда мы игнорируем досадные промахи покойного, если таковые имели место, и все внимание уделяем звездному следу, оставленному им на нашем небосклоне. При условии, конечно, что промахи не были настолько досадными, чтобы затмить этот след.

Этой стандартной модели явно придерживались авторы большинства некрологов, опубликованных в день смерти Роджера Эберта, безусловно, самого популярного в США кинокритика за последние десятилетия. Критик в любом жанре — профессия вторичная, в какой-то мере паразитирующая на чужой, и даже в кино, при всей его популярности, критики склонны придавать себе возвышенный над толпой вид, прибегать к отраслевому жаргону и всячески дистанцироваться от вкусов немытых масс — тут легко заподозрить компенсаторную реакцию, но я вряд ли беспристрастен, поэтому промолчу. Эберт был явным исключением, он умел разговаривать с кинозрителем на взаимно понятном языке, он мотивировал свои мнения доступно и сумел завоевать беспрецедентную любовь аудитории. Некрологи для персонажей такого ранга обычно заготовляют заранее, в виде «консервов», чтобы в нужный момент вскрыть и снабдить недостающей датой.

Иначе поступил сетевой журнал Salon, вывесивший в этот день собственный опыт Эберта в жанре некролога, написанный им на самого себя и опубликованный в сборнике его автобиографических эссе «Сама жизнь». Тут будет уместно упомянуть некоторые детали его биографии. Роджер Эберт сделал себе репутацию в медиаконцерне Tribune, владеющем главной газетой в его родном Чикаго, но широкую известность он приобрел после того, как вместе с другим кинокритиком, Джином Сискелом, создал телешоу в форме диалога двух критиков, которое в скором времени общественное телевидение США стало транслировать по всей стране. В 1999 году Сискел умер от опухоли мозга, а у самого Эберта в скором времени был обнаружен рак щитовидной железы — врачам удалось добиться ремиссии, но критик лишился нижней челюсти и в результате — дара речи. Продуктивность его, теперь исключительно письменная, только возросла, а для радиоинтервью он использовал также компьютерный синтезатор речи. В конечном счете болезнь вернулась, на этот раз уже без просвета надежды. Именно об этом — опубликованное в Salon'е короткое эссе, в котором Роджер Эберт заранее прощается с нами, живыми. Оно называется «Я не боюсь смерти».

Эберт был атеистом, и эссе его — о том, что он не ждет за гробом никаких приятных сюрпризов и рассчитывает на полное исчезновение. Он возражает друзьям, которые пытаются объяснить ему, какая печальная штука — смерть без веры, хотя, конечно же, никто из этих друзей не имел опыта смерти, тем более без веры. Самому Эберту представляется очевидным, что куда важнее воображаемого посмертного опыта — реальный предсмертный, то есть прижизненный. Вот небольшая цитата из этого своеобразного духовного завещания.

«“Доброта” — это слово покрывает все мои политические убеждения. Излагать их нет необходимости. Я верю, что если в конечном счете мы совершили что-то, сделавшее других немного счастливее, и что-то, сделавшее нас самих немного счастливее, это, видимо, лучшее, на что мы способны. Делать других несчастнее — преступление. Делать несчастными себя — в этом корень всех преступлений. Мы должны стараться умножить счастье в мире... Я не всегда это понимал и счастлив, что прожил достаточно долго, чтобы понять».

Эту цитату я вывесил у себя в фейсбуке, упомянув об атеизме покойного, и она, к моему приятному удивлению, разошлась в десятках копий, явно в духе сочувствия и поддержки. И тем не менее у некоторых нашлись возражения. Казалось бы, здесь не к чему придраться, а если у кого и есть к чему, перспектива спора с таким человеком не должна показаться интересной. Но кое-кому такое прощание с людьми и жизнью показалось недоговоренным и неискренним — верующим, хотя наверняка не всем, интернет не дает представительной выборки, потому что респонденты отбирают себя сами. Наиболее бездушных из числа этих реплик я здесь касаться не намерен, они тривиальны психологически и не заслуживают внимания. Те же, кому все-таки хочется возразить, обычно либо сомневаются в искренности неверия, либо упрямо предрекают обращение в веру на смертном одре — невзирая на то, что Эберт уже умер и ни о каком обращении нам не сообщали.

Сам я — единомышленник Роджера Эберта, но взгляды большинства верующих кажутся мне вполне понятными, то есть я полагаю их хотя и ошибочными, но искренними, пока мне не докажут обратное, мотивировка веры обычно прозрачнее, чем в случае атеизма. Тут и нежелание резко порывать с национальными и социальными традициями, и попытка каким-то образом объяснить себе присутствие в мире очевидного зла, и, конечно, личные соображения — опасение, что завтрашний день может не наступить, а жить хочется вечно. Этот последний мотив, может быть, и не из самых благородных, но напомню, что случаи обращения в неверие на смертном одре практически неизвестны, а вот наоборот — действительно засвидетельствованы.

Но давайте говорить начистоту: такое обращение, как правило, мало чего стоит, оно представляет собой акт физической трусости, и предполагаемое божество должно принимать этот ваучер с девяностопроцентной скидкой. Примерным аналогом в старину было вступление в партию в расчете на путевку в Болгарию. Эта трусость вполне простительна перед лицом ультимативной угрозы, но, полагая ее неминуемой, мы фактически зачеркиваем всю прошлую жизнь человека, его выстраданные убеждения и отказ от легких решений — тем более что в данном случае речь идет о человеке, проповедующем перед собственным уходом доброту и любовь, что не всякая религия последовательно практикует.

Роджер Эберт не верит в бессмертие, но ему явно по душе идея «мемов», которую ввел в интеллектуальный обиход куда более известный атеист, биолог Ричард Докинз. Речь идет о единицах культурной информации, сорвавшихся с авторского якоря и ведущих в каком-то смысле самостоятельную жизнь, подвергаясь мутациям, подобно единицам генетического кода. Вся надежда Эберта на посмертное продление сводится именно к мемам, которые он, несомненно, оставил в культурной ДНК своей страны и даже за ее пределами, хотя и в их вечность он, конечно, не верит.

В этой связи мне вспоминается один из устойчивых мемов нашей культуры, так называемое пари Паскаля, впоследствии модифицированное американским философом Уильямом Джеймсом. В его первоначальном варианте французский религиозный мыслитель Блез Паскаль предлагал сравнить превратности короткой земной жизни человека и его неуверенность в собственном разуме и смысле жизни с обещаниями вечного блаженства и истины в Царстве Божием и решить для себя, стоит ли это последнее некоторых лишений и обязательств, которые надо испытать ради него в первом. Это пресловутое пари многократно подвергалось уничтожающей критике, в действительности оно смахивает на предложение пустить все имущество с молотка и купить на выручку лотерейных билетов. Но мем — не силлогизм, он хорошо сопротивляется логике, Джеймс принимал его всерьез, и по сей день кое-кто приводит его в качестве аргумента в пользу веры.

Подобно сотруднику бюро прогнозов из старого анекдота, предложившему повысить предсказуемость погоды, поменяв все прогнозы на диаметрально противоположные, я хотел бы повернуть вектор пари Паскаля на 180 градусов. Не разумнее ли отнестись к этой короткой и ненадежной жизни как к полной сумме всего, что нам выдано, и попытаться прожить ее достойно, не думая о загробной награде, чтобы она сама была себе воздаянием? Мы не нуждаемся в откровении для того, чтобы понять на этой дистанции разницу между добром и злом, нам не нужны подробные списки мицв и смертных грехов, чтобы отличить правильный поступок от неверного. Как демонстрируют многократные удостоверенные случаи, дельфин не прибегает к религиозным предписаниям, чтобы спасти утопающего, — «кольми паче вы, маловеры», если вспомнить все то же Писание? Именно об этом мы читаем в посмертном послании Роджера Эберта. А если мы все-таки ошибаемся и за порталом смерти нас встретит предполагаемый вами трибунал, разве не найдется у него как минимум столько же милосердия, на какое способны лучшие из нас?

Обращение на смертном одре не стоит ломаного гроша, и подозрение в адрес атеиста, что только этим все и может кончиться, — акт трусости в первую очередь со стороны подозревающего, а пожалуй, и подлости, отказ умирающему в единственном, что он по-настоящему ценил на протяжении своей жизни: в человеческом достоинстве. Оставьте за нами право на честность и совесть, оно не является вашей монополией, а власти, якобы выдавшей наиболее ревностным из вас лицензию на эту монополию, мы не признаем. Что касается права на мужество, то оно в любом случае за нами.