Между остранением и déjà vu

МИХАИЛ ЯМПОЛЬСКИЙ о том, что мы живем в период бесконечного дежавю и заблокированного будущего

В 1917 году Шкловский в статье «Искусство как прием» впервые формулирует понятие остранения. Среди разных значений этого термина существенно то, что он описывает трансформацию знакомого в незнакомое, то есть старого в новое. Не случайно, конечно, термин оказывается ровесником революции. Шкловский ощущает трансформацию знакомого в незнакомое. Еще вчера нечто принадлежало прошлому, но вдруг лишилось груза этого прошлого и развернулось в будущее — в незнакомое.

В 1919 году Зигмунд Фрейд формулирует понятие das Unheimliche («тревожной странности» или «жуткого» в разных русских переводах). Тревожная странность, писал Фрейд, — «это та разновидность пугающего, которая берет начало в давно известном, в издавна привычном». Иными словами, перед нами вариант того же остранения, превращения привычного, хорошо знакомого в пугающе непривычное — новое. Время написания эссе Фрейдом по сути совпадает со временем написания «Искусства как приема» Шкловским. Именно в этот момент предметы избавляются от налета историзма, покидают антикварные лавки и аранжируются в ассамбляжи нового, вводящие их в новый мир.

Проходит длительный период времени, пока остранение и тревожная странность начинают подвергаться вторичной концептуализации и рефлексии. В последние годы усиливается теоретический интерес к остранению (упомяну хотя бы известное эссе Карло Гинзбурга). Начиная с 1990-х происходит и повторная концептуализация das Unheimliche. Упомяну появившиеся в последнее время книги Николаса Ройла или Аннелин Масшеляйн. Поток теоретической литературы о тревожной странности в конце ХХ века стал настолько заметным, что авторитетный историк идей Мартин Джей опубликовал эссе The Uncanny Nineties — «Тревожная странность девяностых». Я полагаю, что вторичная концептуализация остранения и das Unheimliche означает переход этих понятий из практики жизни в академический дискурс, то есть конец остранения.

Не так давно в Фейсбуке я провел маленький эксперимент. Я вывесил на своей странице цитату из Шкловского 1927 года, касающуюся «Анны Карениной»: «Например, “Анна Каренина” — хороший роман, но попробуйте его перенести в условия нашего дня. Вронский любит Анну. Каренин — муж. Оба при том общественно равные люди. Происходит революция, Каренина сперва везут в Таврический дворец, потом он устраивается куда-то переводчиком, наконец, эмигрирует. Вронский в добровольческой армии, едет из Крыма, Анна в эмиграции и ходит по Берлину или Парижу в котиковой шубе. С кем она живет, не интересует даже ее квартирную хозяйку. Конфликта, создавшего сюжет, нет. Он вымер».

Сегодня мы живем в период бесконечного déjà vu.

Этот короткий пассаж вызвал в Фейсбуке 104 комментария, и удивительным образом ни один человек не отметил приема, использованного Шкловским. Известно, что Виктор Борисович разрабатывал понятие «остранение» на материале Толстого, и очевидно, что в 1927 году он применяет толстовский прием к самому классику, как бы возвращая ему должок. Все хорошо знакомое становится совершенно иным, Анна Каренина теряет укорененность в эпохе, в прошлом, радикально остраняется и ходит по Берлину в котиковой шубе. Большинство комментаторов — и это симптоматично — обвинили Шкловского в близорукости и увидели в сюжете романа вечно повторяющуюся и нестареющую историю. «Анна Каренина» в их глазах — доказательство того, что отношения людей не ведают новизны. Сюжет романа — в категориях Шкловского — не «вымер», вымерла способность воспринимать остранение, то есть обнаруживать новое за бесконечным воспроизведением старого и «вечного».

Я думаю, существуют эпохи, остраняющие прошлое, и эпохи, стирающие чувство новизны. Сегодня, как мне кажется, мы живем в период бесконечного déjà vu. Сегодня актуальны не das Unheimliche и не остранение, а известная формула Маркса, согласно которой события повторяются дважды. «Гегель где-то отмечает, — писал Маркс, — что все великие всемирно-исторические события и личности появляются, так сказать, дважды. Он забыл прибавить: первый раз в виде трагедии, второй раз в виде фарса». Déjà vu — противоположность остранению. Это проецирование на новое, неизвестное, впервые встреченное ощущения знакомого, старого, уже виденного. Déjà vu стирает эффект новизны. Сегодня все происходящее выглядит хорошо знакомым или даже фарсовой версией хорошо знакомого — сталинских процессов, авторитаризма, загнивания и распада империи и т.д. Российская реальность перестала генерировать новизну и порождает чувство тоски от бесконечного повторения знакомого.

Выражение déjà vu было придумано в 1876 году Эмилем Буараком и концептуализировано в 1894 году Людовиком Дюга. Появление этого термина как раз совпадает со временем «остановки истории», всеобщего ощущения застоя и полной безнадежной исчерпанности. Наиболее глубокая концептуализация déjà vu была предпринята Анри Бергсоном в известном эссе 1908 года, в котором говорится о расщеплении Я. Отслоившееся от Я второе Я удаляется от настоящего, погружаясь в мертвое прошлое. Актуальное восприятие дается нам как воспоминание о минувшем, настоящее как прошлое. Déjà vu возникает в результате блокировки будущего. Но такое расщепление лежит и в основе остранения, только блокирующего не будущее, а прошлое. Мне кажется, что déjà vu и das Unheimliche — это две стороны трансформирующегося отношения к времени. Любопытно, что острое чувство новизны фиксируется Шкловским и Фрейдом лишь десять лет спустя после меланхолических размышлений Бергсона. Правда, между 1908-м и 1917-м мы имеем мировую войну и революцию. Не хотелось бы, конечно, чтобы сегодня будущее было разблокировано такой ценой.