От различия к различению

Объявлены два поэтических списка — премии «Различие» и «Русской премии». Как стоит вопрос о выборе, размышляет ДМИТРИЙ КУЗЬМИН

С разницей буквально в один день появились новости от двух литературных премий. Короткий список из пяти поэтических книг объявила новая премия «Различие», учрежденная четырьмя молодыми критиками «на коленке», чисто приватным образом. Длинный список огласила «Русская премия» — помпезное учреждение, финансируемое Президентским центром имени Ельцина, с гордостью заявляющее о четырех сотнях претендентов etc.; в поэтической номинации представлены девять имен. Результат по меркам российского культурного пространства предсказуем чуть более чем полностью: то, что делается узким кругом профессионалов в порядке частной инициативы, имеет шанс состояться как разумный шаг в осознанном направлении — а все, что порождено деятельностью хорошо оплаченного аппарата и позиционировано как общенациональный мегапроект, с неизбежностью порождает бессмыслицу, пшик и конфуз. Этой очевидностью, впрочем, тема не исчерпывается — но сперва очевидное следует проговорить.

Пятерка финалистов «Различия» (Василий Бородин, Дина Гатина, Фаина Гримберг, Станислав Львовский и Мария Степанова) могла бы выглядеть несколько иначе: в 2012 году вышло больше, чем пять, заметных поэтических книг — но эти пять имен задают вполне определенную область в современной русской поэзии: достаточно обширную (от эфемерных зарисовок белым по белому у Бородина до масштабного лирического эпоса у Гримберг), но в то же время внутренне связную (практически про каждую пару авторов можно объяснить, как и почему они принадлежат к единому целому, в чем открываемая этими двумя индивидуальными поэтиками возможность диалога). Можно ли было взять область шире? Не исключено; но для инициаторов «Различия» отчетливость жеста в текущей ситуации более значима, чем его широта.

Девятка претендентов на поэтическую номинацию «Русской премии» — это именно широкий жест. Но широта эта выморочная, за ней не стоит никакой картины целого. Нет такого общего пространства, в котором сложнейшие интроспекции Анны Глазовой (книга, выдвинутая на соискание премии, вот-вот выйдет в «Новом литературном обозрении», но пресс-релиз об этом молчит) сосуществуют с дамскими излияниями некоей Ирины Олейник:

Вечер спал, как выцветший орнамент.
Хор ворон мостился на трубе
И, казалось, любовался снами.
Мне хотелось плакать и... к тебе.

Или с не менее дамскими, хоть и мужскими, излияниями Станислава Ли:

Ветер-шалун взметнул
Подол ее юбки.
Что-то сдавило
Мне дыханье.

Нет никакой системы координат, в которой желание отметить работу Юрия Соломко, нащупывающего возможность возвращения к ответственному личному высказыванию о времени и о себе в условиях дискредитированности любого пафоса (цикл, выдвинутый на соискание премии, вошел в состав только что изданной «АРГО-РИСКом» первой книги Соломко, но пресс-релиз об этом молчит), может сочетаться с готовностью воспринимать всерьез опоздавшее на полвека трескучее шестидесятничество народного поэта Киргизии Вячеслава Шаповалова. И я, положим, сдержанно отношусь к поэзии Олега Дозморова или Григория Стариковского, но и для них вполне оскорбительно соседство с пахнущими нафталином детскими стишками Льва Рахлиса:

Дед Пахом из деревушки Лиски
Вместе с внучкой изучал английский.
Не заметив, как промчался год,
Дед Пахом воскликнул: «О, my God!»

— вызывающими в памяти обреченную попытку Мандельштама потрудиться на ниве советской агитационной поэзии («Есть разных хитростей у человека много, / И жажда денег их влечет к себе, как вол. / Кулак Пахом, чтоб не платить налога, / Наложницу себе завел!» — ничто в творческой деятельности поэта Рахлиса не выдает его осведомленности о существовании поэта Мандельштама, но ведь откуда-то он должен был взять имя «Пахом» — не из жизни же?).

Глядя на это торжество всеядности, с новой остротой воспринимаешь отправной тезис «Различия» о необходимости противостоять «шаблонному без-различию»: если платой за широту жеста оказывается включение в поле профессиональной литературы беспримесно дилетантских поделок, если синонимом универсальности критериев оказывается их совершенное размывание, то, пожалуй, и я бы предпочел жесткую делимитацию границ между актуальной поэзией и всеми прочими версификационными практиками. Но в самом ли деле вопрос о выборе стоит именно так?

Отчасти перед нами типическая отечественная проблема: с чем мы имеем дело — со стратегией или с головотяпством? Можно было бы себе представить, как адепты консервативно-традиционной линии в русской культуре, замышляя нейтрализовать подрывной потенциал инновационной словесности, так рассуждают в сердце своем: негоже, чтобы новаторы сами расставляли приоритеты в своем домене, — мы нанесем их на нашу карту литературной реальности, но с самого края, а для того, чтобы милая нашему сердцу пассеистская поэзия, например, Олега Дозморова (не потому, замечу в скобках, пассеистская, что написана рифмованной силлабо-тоникой, а потому, что принципиально предсказуем ее лирический субъект) заняла на этой карте центральное место, следует пририсовать к этому назначенному нами центру другой крайний фланг в лице поэтессы Ирины Олейник и детского поэта Рахлиса. В действительности, однако, такая степень отрефлексированности культурного жеста в отечественной практике слабо представима — да и кому бы из кураторов «Русской премии» это могло понадобиться? Естественнее предположить, что те, кто поместил в общий список Глазову и Шаповалова, искренне не понимают разницы или что ими руководят разного рода побочные соображения (равномерно представить разные страны, не обидеть выступивший номинатором почтенный старый журнал «Дружба народов», и т.д., и т.п.).

Проза Шишкина прочитывается гораздо глубже и многозначнее на фоне Кононова и Байтова, нежели на фоне Захара Прилепина и Романа Сенчина.

Теперь вообразим себе список «Русской премии» без откровенного балласта: Дозморов, Стариковский, Ян Пробштейн, Глазова, Соломко. Эта пятерка уступает пятерке «Различия» в яркости (отчасти «Русская премия» загнала себя в ловушку решением объявлять трех лауреатов, а не одного: яркие авторы попросту заканчиваются), но выигрывает в полноте картины: примерно так в профессиональном поле русской поэзии и обстоят дела — качественная проработка различных версий постакмеистического письма по-прежнему представляет собой тот фон, на котором выделяются (и от которого отталкиваются) различные попытки поисково-исследовательской поэтической работы (пусть даже у этой работы есть некоторый свой собственный генезис, своя собственная традиция). Но где в этой конструкции телега, а где — лошадь?

В год столетия «Камня» и «Смерти искусству!» твердить о примате инновации означало бы ломиться в открытую дверь — но надо сделать следующий шаг и отдать себе отчет в том, что стихи Блока или Бунина, датированные 1913-м, мы читаем на фоне уже пришедших Мандельштама и Василиска Гнедова, изменивших общую конфигурацию русской поэзии. И на этом фоне, рискну сказать, блоковское «Седое утро» выглядит безнадежно — но бунинская «Венеция» или «Жуткая колыбельная» Сологуба (не говоря уж о его же триолете «Будетлянка другу расписала щеку», наводящем на мысль о Евгении Кропивницком) стоит более или менее неколебимо. Какой премиальный шорт-лист-1913 точнее и полнее отражал бы действительное положение дел (а не инерцию восприятия и не протест новаторов против истеблишмента) — тот, где были бы только Мандельштам с Ахматовой и/или Хлебников с Гнедовым и Гуро, тот, где Гумилев и Маяковский были бы в качестве пряной приправы добавлены к Бальмонту, Вячеславу Иванову и Волошину, или какой-то иной?

На мысль, к которой я веду, меня в очередной раз натолкнула случайно совпавшая по времени с последними премиальными сюжетами дискуссия в блогосфере — в ней один из учредителей «Различия» Игорь Гулин отстаивал тезис о вредоносности писателя Михаила Шишкина, чья высококачественная, но недостаточно радикальная проза избавляет умеренно продвинутого читателя от необходимости вникать в более сложную сегодняшнюю литературу (в лице, например, Николая Кононова или Николая Байтова). Эта же логика просматривается и в коротком списке «Различия». В бурдьеанской системе представлений такая стратегия отстраивания и дистанцирования выглядит вполне оправданной; премия «Различие» образца 1913 года, вне всяких сомнений, действовала бы так же. Но из сегодняшнего дня мы видим, что проблема «Бунин на фоне Мандельштама и Хлебникова» гораздо важнее и интереснее проблемы «Хлебников на фоне Бунина и Блока», — и это новое видение сигнализирует нам о том, что к ситуации постмодернизма методологию Бурдье еще нужно уметь применить. Причем прагматика культуры здесь идет рука об руку с содержательной эстетической проблематикой. Проза Шишкина прочитывается гораздо глубже и многозначнее на фоне Кононова и Байтова, нежели на фоне Захара Прилепина и Романа Сенчина (или что там у нас нынче считается «толстожурнальным мейнстримом»), — но и символический капитал Шишкина зачем же отдавать врагу?

Можно подогадываться, кто для коллег из «Различия» поэтический Шишкин: в сегодняшней русской поэзии таких «срединных» фигур гораздо больше, чем в прозе, и по этому поводу даже существует определенная критическая рефлексия, предлагающая то одну кандидатуру, то другую. Во всяком случае, у Алексея Цветкова и Владимира Гандельсмана в отчетном году книги вышли — и вопрос «Цветков на фоне Львовского и Степановой» представляется мне, например, далеко не праздным, хотя и вопросом «Гримберг на фоне Львовского и Степановой» можно удовлетвориться. От нового премиального проекта, вынесшего на знамя концепт различия, хочется ожидать понимания этого самого различия не как статичного наличия (вот у этих авторов различие наличествует, а у тех — нет), а как динамического различения (не будем углубляться в дерридианскую перспективу), позволяющего различить живое и осмысленное в фигурах и явлениях, чья безразличность к художественному поиску в значительной степени представляет собой иллюзию, порожденную играми на рынке репутаций и инерцией восприятия. А вот чего хочется ожидать от «Русской премии» — откровенно говоря, сказать затруднительно.