Толстый как зеркало русской деноминации

МАРК ГАЛЕСНИК вспоминает недавно ушедшего художника, артиста и издателя Владимира Котлярова-Толстого

23 февраля ушел из жизни Владимир Котляров-Толстый, или просто Толстый — под этим артистическим псевдонимом он был известен много лет.

Толстый снялся в дюжине фильмов, но артистом он был в любом из своих занятий — издавал ли эпатажный журнал «Мулета», шокировал ли публику проповедью из недр римского фонтана Треви, ругался ли с мраморным Солженицыным или гуттаперчевой редакторшей «Русской мысли» — в каждой своей роли он мастерски исполнял самого себя. Однажды Толстый с гордостью рассказывал мне, что когда эпизод снимается на натуре, французская съемочная группа доверяет ему (ему!) закупку вин и сыров для пикника. Действительно, такого признания мало кто из русских добился в обществе победившего гурманизма; подбор вин и сыров — самое святое, что только может представить себе француз, и ошибки в таком деле готов карать гильотиной.

Основатель журнала «Мулета», основоположник философии вивризма и искусства постарта, Толстый всегда ощущал себя разрушителем основ, нарушителем правил, условностей, норм, даже полиграфических стандартов.

Журнал «Мулета» издавался, как явствует из его названия, с целью раздражения граждан. Он и раздражал — вызывающим неуважением к привычному облику страницы, нарушением принятых законов жанра, ненормативной лексикой, без обиняков характеризовавшей суть явлений. Этот журнал с его выходившим за грань содержанием был необходим для придания полноты и законченности картине мира, составленной из «нетленки и духовки» — синтеза нетленных ценностей с духовным величием, как написали Петр Вайль и Александр Генис в предисловии к подборке стихов крамольного Вагрича Бахчаняна, автора и персонажа «Мулеты».

В журнале, выходившем в 80-х, обозначились практически все значимые фигуры злой доперестроечной эмиграции — Хвостенко и Милославский, Медведева и Лимонов, Гробман и Волохонский, Комар и Меламид. Творчество этих авторов теперь в России широко известно — это позволяет ограничиться только перечислением имен, но тогда, в 80-х, выбор издателя-одиночки был основан исключительно на его собственных представлениях о роли артиста, у которого остался только родной язык, потому что родная земля ушла из-под ног. Ну а те, кто открестился от скандального издания, пораскинув благочинной «Русской мыслью» — тогдашней властительницей дум эмиграции о себе, были обозначены в сборнике «Говно о Толстом».

Толстый жил и творил, как умел и чувствовал правильным, не прислушиваясь к авторитетным мнениям, не уважая протокола и не учитывая вкусов широких потребительских масс.

Судьба свела нас в Париже в конце 90-х. Толстый подарил мне один из своих шедевров — собственноручно расписанный галстук. Отобедав, мы поехали на выставку в одном из парижских подвалов, выделенных властями для творческой русской эмиграции. Вернисаж посетил и российский посол, однако, дойдя до толстовского шедевра постарта, призывавшего совместить тогдашнего российского самодержца Б. Ельцина с осиновым колом, в гневе покинул мероприятие.

Основы для эпатажа он находил в самых неожиданных для этого местах. Таких, например, как налоговая инспекция Парижа. Перебравшись во Францию в конце 70-х, он ежемесячно посещал это крайне неувеселительное заведение с целью уплаты налога в сумме 19 франков со своего эмигрантского пособия. Чиновники махали на него руками, гнали вон и приводили в пример коренных французов, уклонявшихся от уплаты миллионов, но Толстый, одержимый стихией скандала, был непобедим в стремлении совершить платеж. Реакция на эти перформансы оказалась совершенно непредсказуемой, как и свойственно истинному искусству. Несколько лет спустя, когда скандалист обратился к иммиграционным властям с прошением о гражданстве, власти, ища стандартный повод для отказа, заглянули в архив налоговой инспекции и были так потрясены увиденным, что на месте выдали мсье Котлярову удостоверение французской личности.

Собственно, основной постулат философии вивризма (от французского глагола vivre — «жить») как раз и предполагает единство жизни и творчества — акт, в котором художник отвечает за свое творчество собственной жизнью. Он без оглядки сжигает себя в этом акте, провоцируя окружающих на реакцию. У современного конформистского искусства, готового подстраиваться под любое общество, этот метод вряд ли мог получить одобрение, но истинные художники отзывались о Толстом и его опытах более чем уважительно. «Володе Толстому — самому теплому человеку русского Парижа с пожеланием удачи в гениальном творческом беспределе во славу русского божественного искусства» — под этим посвящением на фотографии стоит подпись Эжена Ионеско.

Справа — драматург Михаил Волохов

Конверты с почтовыми отправлениями Толстого вызывали оторопь у почтальонов. Причудливая вязь из собственных штемпелей, монет, картинок и фотографий, вклеенных и вверстанных в холст конверта, — все это придавало письму необыкновенную значимость, выходящую за рамки эпистолярного — и вообще вербального жанра. Хотелось забрать конверт в рамку и поместить на стене. Что я, собственно, и делал.

Наиболее ярким представителем постарта остался сам Толстый. Это искусство только-только стало утверждаться — в России, Японии, Франции и других странах прошли вернисажи Толстого, но тут сама бумажная почта, вытесненная электронной, приказала долго жить.

Попытки закачать содержание в новую форму не имели такого успеха. Серые голыши с Нормандского побережья, однотонные галстуки из соседнего бутика и аляповатые купюры, расписанные стишками, афоризмами и лозунгами Толстого, оставались традиционными артефактами постмодернизма и почему-то не производили такого впечатления, как его конверты. Видимо, потому что в отличие от писем и бандеролей не соприкасались с действительностью. Несколько раз я все-таки надевал на какие-то приемы галстук от Толстого, но куда лучше он смотрелся на обложке журнала «Солнечное сплетение», который я тогда издавал в Иерусалиме.

Впрочем, рисование на деньгах закрепилось в творчестве некоторых художников, и купюры, получаемые за эти шедевры, вполне окупают не только сами шедевры, но и стоимость материалов, ушедших на покрытие. Но и тут вивризианские прозрения Толстого переливаются в непредсказуемую реальность. На конверте, в котором Толстый прислал мне в подарок каталог своей выставки «Деньги. Полная деноминация», я обнаружил штемпель французской почты: «17 августа 1998 года» — день катастрофического дефолта в России.

«Случайное совпадение», — пожал плечами один российский коллега, когда я показал ему этот конверт. Не иначе. И в своем-то отечестве пророков нет, а уж тем более в эмиграции.