Историческое замешательство

ИЛЬЯ БУДРАЙТСКИС о непротиворечивой картине истории, которую так жаждут видеть власти

19 февраля Владимир Путин проводил встречу с членами Совета по межнациональным отношениям в Музее толерантности. Основной пафос его речи был сосредоточен в двух однокоренных словах: «единый» и «единение». В частности, по мнению президента, создание единых учебников истории позволило бы «укрепить гармонию и согласие в многонациональном российском обществе» и унифицировать прошлое, а вместе с ним и настоящее. «Граждане должны знать о единой истории единения народов, а не разного рода ангажированные теории», — сказал Путин. ИЛЬЯ БУДРАЙТСКИС предлагает разобраться в логике, которой руководствуются власти в вопросе истории, и понять среду, где эта логика искажается и дает вовсе не желаемые результаты.

В самом начале прошедшего 2012 года Дмитрий Медведев подписал указ, провозгласивший его «годом российской истории». Однако тот памятный год с самого начала обнаружил исключительное отсутствие уважения к президентским указам и вместо «привлечения внимания общества к российской истории» обернулся беспрецедентным вниманием общества к своему современному состоянию. Несмотря на отчаянные попытки использовать «уроки истории» в срежиссированных сверху культурных медиавойнах, исторические противоречия стремительно вытеснялись на обочину общественной повестки. История, которая всегда привлекалась для того, чтобы восстановить неожиданно вызвавшее сомнения единство нации, оказалась не у дел, а требуемое единство было восстановлено куда более прозаическими методами.

Предсказуемая неудача «года истории» тем не менее объясняется не только неблагоприятным общественным фоном, но и самим хроническим отсутствием политической идентичности постсоветского государства. На протяжении последних 20 лет история оставалась проблемой для правящей элиты, которая так и не научилась правильно и эффективно пользоваться этим исключительно важным инструментом. При том что необходимость освоения этого инструмента, равно как и убойная сила при правильном использовании, были вполне осознаны, сегодня исторический вопрос в современном российском государстве стоит не менее остро, чем в момент его травматичного рождения. И если для большинства, выступавшего объектом рыночных экспериментов, травма начала 1990-х была буквальным переживанием боли и лишений, то для нового правящего класса она заключалась в непроговоренной тяжести секрета собственного происхождения.

Предпринимавшиеся попытки снять эту травму всегда шли по одному и тому же неверному пути — мучительное желание «обрести себя» провоцировало высшую инстанцию на издание приказов, обязательных для нижестоящих: создавались комиссии и подкомиссии, писались концепции, в соответствии с которыми учреждались фонды, проводившие чтения и конференции. И когда бюрократическое перераспределение ответственности за исторические судьбы достигало самого последнего уровня, исполнители, свободные от всяких травм, просто перераспределяли между собой бюджеты.

В таком хаотичном и неряшливом поиске идентичности можно было без труда опознать три взаимоисключающие родословные: советскую, русско-имперскую (белогвардейскую) и либеральную. У каждой из них есть узкая, но вполне сформированная общественная группа поддержки, и каждая из них отвоевала свое скромное место в современной России. И тем не менее ни одна из них в силу множества причин не смогла утвердиться и одержать верх над остальными — так же как все они вместе не сумели составить хоть сколько-нибудь убедительный синтез.

Сегодня исторический вопрос в современном российском государстве стоит не менее остро, чем в момент его травматичного рождения.

Историческое замешательство российской элиты создавало и очевидные проблемы для работы всех идеологических аппаратов государства. Школьная история, предназначенная для воспитания гражданина, так и не смогла пока выстроить непротиворечивую картину тысячелетней Родины, через преодоление внутренних неурядиц и внешних угроз героически восходящей к современному состоянию. На пути исторической преемственности вставали непреодолимые препятствия, главными из которых, конечно, оставались русская революция 1917 года и родившееся из нее новое общество. А музеи и вовсе были вынуждены попрощаться с собственной дидактической функцией, сосредоточившись на локальных задачах самосохранения.

Нерешенность исторического вопроса обрела постоянство — качество, породившее новые формы жизни. Отношение к истории переместилось из спектра соотнесения гражданина с государством в сферу частных культурных предпочтений. Нерегулируемый интерес к истории охватывает самые разные этажи общества, варьируясь от мутной волны фэнтези и фолк-хистори до элитарного потребления академических продуктов. Историческая принадлежность стала частным делом, а значит — вопросом культуры, а не политики.

Это противопоставление культуры и политики совсем не случайно. В атомизированном обществе, где каждый должен по своему разумению выстраивать отношения с каждым, культура теряет всякие черты универсальности и становится личным качеством. Там, где борьба за выживание и успех являются определяющей чертой, культурный человек — это тот, кто в наименьшей степени несет на себе видимую печать окружающей брутальности.

Такая культура призвана демонстрировать гармонию на индивидуальном уровне там, где гармония зияюще отсутствует на уровне общественном. Культурное меню включает в себя разумное сочетание сдержанности и отзывчивости, критической дистанции от всеобщего варварства и вежливого ощущения превосходства. Провозглашая неучастие в политике, культура успешно разделяет общественные этажи и удивительно точно рифмуется с реформами социальной сферы, проводимыми правительством. На руинах всеобщего образования выстраиваются пункты воспроизводства ограниченного и сознательного меньшинства культурных индивидов. Так, «хорошие» школы воспитывают либеральных граждан, обладающих исторической памятью и необходимой для культурного человека степенью сочувствия и толерантности. Некоммерческое кино, современное искусство и альтернативное самообразование прививают гражданственность и ответственность за «судьбу страны», которые сами по себе превращаются в привилегию, требующую соответствующего культурного бэкграунда.

Школьная история, предназначенная для воспитания гражданина, так и не смогла пока выстроить непротиворечивую картину тысячелетней Родины.

Таким образом, история, становящаяся частью культуры, выполняет исключительную роль в этой специфической нормализации гражданина, больше не соотносящего себя напрямую ни с государством, ни с обществом. Мудрое, «объективное» и дистантное отношение к истории органично вытекает из признанного и закрепленного культурного неравенства. Собственно, неизбежность этого неравенства и становится единственным бесспорным выученным «историческим уроком»: трагическая история нашей страны, которую пытались творить массы, равно как и ее печальные итоги, осталась позади. И теперь благородное напоминание об этом становится одной из дисциплинарных составляющих «всесторонне развитого человека».

Пустующее пространство исторического музея в сегодняшней России становится непроговоренным местом конфликта между идеологическими конвульсиями правящей элиты, потребностью в «индивидуализации истории» культурных слоев и напрочь забытым значением фундамента, на котором этот музей был создан.

Весь массив музеев, доставшийся от советского прошлого, был основан на идее принципиального разрыва между дореволюционной и постреволюционной историей. Это радикальное отрицание столь необходимой для нормального буржуазного государства исторической преемственности имеет куда более глубокие основания, чем наклейки на экспонатах или цвета флагов. Мемориальные музеи, посвященные истории революционного движения, восстаний и народного протеста, были призваны стать местами памяти о тех, кого господствующие классы так долго пытались вытеснить из истории и чья конечная победа была наглядным свидетельством универсального торжества исторической справедливости.

В то же время советский музей, дававший свою предельно дидактичную версию счастливого разрешения социальных противоречий прошлого, сам превратился в молчаливую витрину неразрешенного противоречия советского государства в целом. Сделав революцию исходной точкой собственной истории и воспитывая на бесконечном уважении к этой истории миллионы граждан, советская бюрократия стремилась утвердить ее в качестве монументального образа навсегда ушедшего. Революционный музей должен был убедить своего посетителя, что величие революции 1917 года состоит не только в ее победе, но и в том, что своей победой и своим величием она навсегда закрыла вопрос о революциях. Этот музей одновременно и возносил творимую снизу историю на небывалую высоту, и грозно предостерегал от ее продолжения в любом виде. Подобное сочетание оказалось настолько плотным, герметичным и неразрывно связанным с конкретным государством, породившим его, что странные наследники этого государства лишены всякой возможности использовать его в собственных интересах.

Так же как революционный музей явился порождением другого государства, он был и ключевым элементом принципиально иного представления о культуре. Возникшие в 1920-е годы первые советские музеи не просто должны были политизировать историю, предлагая занять каждому место по ту или другую сторону баррикад, но превращали ее в важный элемент культурной трансформации. Советская культура должна была стать чем-то совсем иным, нежели вытесненная из основного потока жизни сфера досуга или реализация тоски по утопии. После победы в революции и гражданской войне «культурничество» провозглашалось главным направлением советской политики, на пути которой неизбежно оказывался «культурный человек» прошлого.

Культура и история, создавшие эти пустые и сиротливые ныне музеи, не были когда-то частью скрытой повестки элит или способом реализации привилегий. Исторический музей, созданный как продолжение политики, с годами превратился в ее надгробный памятник, а потом и вовсе утратил всякий смысл. И обрести его получится, лишь каким-то невероятным образом вернувшись к исходному пункту. Но это будет уже совсем другая история.