Бог без машины

150-летие Станиславского в МХТ отпраздновали постановкой Кирилла Серебренникова «Вне системы»: современников реформатора отечественного театра в ней сыграли главные герои сегодняшней русской сцены

По сути, то была акция отнюдь не мемориального, но ритуального свойства — поколение новаторов принесло присягу идеям Станиславского на созданной им сцене. Олег Табаков, Константин Райкин, Алла Покровская, Наталья Тенякова, Алексей Бартошевич — в спектакле-посвящении по документальной пьесе новодрамовца Михаила Дурненкова играют и те, кто знаком с героем вечера через одно рукопожатие. Но первыми на сцену выходят режиссеры, с которыми одна часть зала связывает надежды на обновление русского театра, а другая — ужас его скорой гибели.

Над подмостками опущено зеркало, так что в раме сцены собравшееся почтить память Станиславского высшее театральное общество видит прежде всего само себя. Первый ряд в этом групповом портрете занимают Кирилл Серебренников, Дмитрий Черняков, Михаил Угаров и Виктор Рыжаков — для них сценограф Николай Симонов установил ряд кресел вдоль авансцены. Поддакивая газетным передовицам, которые хоронят МХАТ при жизни основоположников, они говорят о Станиславском в прошедшем времени. Постепенно филиппики перерастают в перебранку, отчетливо напоминающую нынешние театральные споры: Черняков-Вахтангов отзывается об Угарове-Немировиче как о «поставщике литературы» и «недоразумении как режиссере», тот кидает Серебренникову-Мейерхольду, что помнит его с первого курса и никогда не замечал в нем гениальности. Один только Виктор Рыжаков от лица рыцаря театра Сулержицкого взывает к Станиславскому: «Не слушайте никого! Вы делаете большое дело, делаете его превосходно — и потому вперед! Бейте, бейте и бейте по сердцам».

Так они и сосуществуют в одном пространстве — наследники Станиславского и новые оголтелые. С экрана Владимир Сорокин выступает от лица Чехова, Захару Прилепину досталась роль Горького, со сцены на них вполоборота взирают Алла Покровская и Наталья Тенякова — писательские жены Книппер и Андреева. Тут же и Илзе Лиепа — Айседора Дункан: белый шарф-удушка плывет за ее спиной, развеваемый не ветром времени, но юными ученицами. Позже от лица Немировича выступает Константин Хабенский — обращаясь к Станиславскому с тирадой о взаимном непонимании, он уходит со сцены, с полпути возвращается, уходит, возвращается снова, и так несколько раз, точь-в-точь как в жизни. Противоречие между отцами-основателями Московского Художественного разрешится только под занавес: Станиславский скажет Немировичу, что если тот уйдет из театра в пять часов, его там не будет уже в четверть шестого.

Оппозиционеру Угарову даже позволили то, что в государственных театрах строго-настрого запрещено, — курить на сцене.

«Вне системы» написано и поставлено именно что про примирение. Сочиняя постановку про конкретных людей в расчете на конкретных исполнителей, Михаил Дурненков и Кирилл Серебренников на самом деле говорят о собственном поколении, с которым за последние годы приключилась известная метаморфоза — анфан-терибли со временем неизбежно оказываются в кругу тех, против кого недавно бунтовали. Протагонисты «Вне системы» в финале не только примиряются со Станиславским, но и становятся его евангелистами. Из уст Чернякова-Вахтангова мы слышим слова «бог» и «отче наш», «отец» — из уст Мейерхольда-Серебренникова. Рассказ Евгения Миронова — Михаила Чехова о том, как Станиславский излечил его от заикания, звучит свидетельством о чуде в Капернауме.

Пафос происходящего, разумеется, насколько возможно, снижен иронией: оппозиционеру Угарову даже позволили то, что в государственных театрах строго-настрого запрещено, — курить на сцене. Правда, неподалеку поставили пожарного с огнетушителем: где лидер «Театра.doc», там как бы чего не вышло.

Нет на сцене только самого Станиславского — его текст зачитывает с экрана артист Анатолий Белый, из арсенала своих интонаций выбравший наиболее бархатные и проникновенные, какие сегодня уже не в ходу. Большинство реплик в спектакле произносятся по бумаге: «Вне системы» хочет быть предельно документальным, ведь второй по важности сюжет постановки — попытка реконструировать образа Станиславского-человека. Реконструкция ведется как по хрестоматийным, так и по малознакомым фактам, высказываниям о нем и его самого. Хватает и безмолвных сцен: одни и те же люди в черном запускают воздушный шар с ликом Станиславского и пытают в НКВД гибнущего Мейерхольда — в этом эпизоде Серебренников уступает свою роль бескомпромиссному утописту Климу.

И торжественно-печальная музыка Александра Маноцкова для шести фортепиано с шумовым соло Петра Айду на препарированном фортепиано, от которого натурально скребет на душе, и видеоряд, в котором хронику заносит мультипликационным снежком, и сами бесконечно полярные факты и суждения — все это работает на образ человека, ускользавшего от мира при жизни и ускользающего от определений сегодня. Единственное, о чем авторы «Вне системы» говорят с определенностью — так это о состоянии театрального дела, которое досталось в наследство от Станиславского. Использованные Дурненковым источники относятся к периоду между 1918 и 1938 годами — к эпохе, когда театр превращался в идеологический инструмент советской власти. Выросший из утопии театра-дома, театра-храма Художественный к тому времени стал учреждением, накопившим не только уникальный опыт, но и усталость, и болезни. Именно на этом фундаменте построено здание государственного театра, в котором мы живем по сей день, — здание, превратившееся со временем в лишившуюся содержания, полупустую, обветшавшую форму.

В финале «Вне системы» из сценического трюма поднимается в белой — кажется, суфлерской — будке Олег Табаков. Пока апостолы выходят из-за кулис, чтобы восславить своего театрального бога, седой «бог из машины» зачитывает заметки Станиславского из дневника дежурств по театру: по сцене бегают крысы; у кого ключи от кассы — непонятно, надо бы запереть на болт; рукомойник превратили в помойку; всюду пыль и запустение; на билетеров тошно смотреть — оборванцы, стоило бы униформу перелицевать, это уже однажды делалось, ну да надобно сделать еще раз — старая «грязная изнанка лучше и приличнее теперешнего лица».

Кажется, последние слова нынешний глава МХТ произносит от первого лица — и кто бы с ним взялся спорить. В театре не живут более ни идея Станиславского о коллективе единомышленников, воссоздающих «жизнь человеческого духа», ни советская идея воспитания искусством строителей коммунизма. Сегодня, словами одного из зрителей «Вне системы» Михаила Швыдкого, театр служит одному только «групповому эгоизму артистов», получающих за казенный счет «наслаждение отливать сверхчувственный опыт в чувственной форме». Впрочем, у новаторов еще есть шанс проявиться реформаторами — правда, не в стенах МХТ: Виктор Рыжаков возглавил Центр имени Мейерхольда, Кирилл Серебренников через пару недель открывает собственный «Гоголь-центр». Хочется верить, что в обоих случаях речь будет идти не о перелицовке старого платья.