Мне не стыдно

КАТЕРИНА ГОРДЕЕВА, ушедшая с НТВ после «Анатомии протеста», о том, почему она иногда жалеет о своем поступке. И почему нам всем необходим телевизор

Флешка и два кресла в поселке Ящур

В верхнем ящике стола главного редактора службы информации одного из федеральных каналов лежит флешка. Никто, кроме корреспондента, снявшего это видео, и главного редактора, его посмотревшего, точно не знает, что именно на этой флешке. Но все боятся. Поэтому бытует мнение: попади это видео в эфир — случится грандиозный скандал, который, возможно, положит конец беспределу в московском детском доме № 46.

Об истории с побоями в детском доме № 46 написано в интернете и газетах. Кажется, об этом говорили по радио. В одном из сетевых постов есть даже видео, снятое в детском доме пострадавшими подростками. Казалось бы, достаточно для того, чтобы против директора и воспитателей было возбуждено уголовное дело. Но оно не возбуждено. Потому что для этого нет оснований: мало шума. Потому-то и руководство детдома, и глава опеки, в чьем ведении он находится, и даже уполномоченный по правам ребенка в Москве Евгений Бунимович боятся именно этой флешки в верхнем ящике стола главного редактора одного из федеральных каналов. Почему? Да потому что — телевидение.

Те, кому это важно и интересно, заметку об избиениях в детском доме уже сто раз прочли, обсудили и осудили в герметичном мире приличных людей. В лучшем случае у кого-то из «приличных» есть знакомый в системе образования города Москвы. Может быть, он ему позвонит. Потом будет еще какое-то количество постов, перепостов и лайков. Но скорее всего это закончится ничем. А вот попади флешка в эфир — в историю окажутся вовлечены миллионы людей, до того момента ничего не знающие и не желающие знать о ситуации в детском доме № 46. Просто где-то между ужином и глажкой белья они включат телевизор и окажутся вовлеченными в ситуацию, от которой просто так уже не отделаться, а значит, они будут о ней думать и говорить. Как резюмировалось в одном из древних фильмов ужасов: «Газонокосилка теперь в твоей голове».

Покрытие федерального канала в России — примерно сто миллионов человек, уткнувшихся в голубой экран. Это огромная и невероятная сила. Местами грубоватая, но немыслимая. Оружие массового оповещения. И это, пожалуй, самая главная, захватывающая особенность нашего телевидения.

Однажды я снимала репортаж в поселке Ящур. Это 400 километров от Перми. История трогательная: местный житель Володя поехал в город продавать свинину и обнаружил на помойке центрального рынка красивый альбом с изображениями скульптур, фресок и живописных полотен Микеланджело. Скульптуры тронули Володю больше всего остального. Вернувшись домой, он попытался исполнить все, что было в альбоме Микеланджело, но в дереве. Многое выходило похожим, хотя соседи и осуждали наготу, например, Христа. Не говоря уже о Давиде, который, если честно, получился не очень.

В какой момент журналист перестает работать по профессии, а начинает служить по вызову?

Остановиться в Ящуре было негде. И герой сюжета предложил нам переночевать у своего бедного родственника. Родственник был такой бедный, что из скотины в его доме был только облезлый кот. Из утвари — две алюминиевые миски, гнутый нож и пластиковая бутылка. Из мебели — раскладной диван, на котором мы спали с оператором. Но главным элементом интерьера были два сильно пострадавших от времени кресла, аккуратно придвинутых друг к другу. Все остальное бедный родственник пропил. За постой он тоже взял с нас бутылкой и тут же куда-то ушмыгнул, попросив только «вернуться к себе завтра в четверть первого». Мы с оператором удивленно кивнули и остались ночевать.

Утром снимали рассвет, потом героя, потом его почитателей, потом недоброжелателей. За вещами в дом к бедному родственнику пришли минут в двадцать первого. Вошли, и я остолбенела: на протертых креслах, выпрямив спины и взявшись за руки, сидели бедный родственник и его сожительница. Можно сказать, что они были празднично умыты и причесаны. Подбородки и руки у обоих немного тряслись, но это не умаляло торжественности момента. Бедный родственник с сожительницей вцепились взглядом в телевизор: они смотрели шоу Евгения Петросяна. И в положенных местах скалились. Не было никаких сомнений, что вот эти люди с прямой спиной и тремором и есть основная аудитория всех федеральных российских телеканалов.

С ней мы разговариваем, ради нее приперлись в этот Ящур, а потом поедем еще куда-то. Ради нее. Ну и, разумеется, ради себя. Оскорбляло ли это? Нет. Единственное, чего было жаль, — что в Ящуре только один телеканал. А значит, моего, например, репортажа бедный родственник с сожительницей никогда не увидят, хотя кое о чем мне бы очень хотелось им рассказать.

За последние лет пять я несколько сотен раз более-менее подробно отвечала на вопрос более-менее знакомых людей: «Как ты можешь все еще там работать?» Отвечала и продолжала работать. Могу сказать, что ни за что, сделанное мною за десять лет на НТВ, мне не стыдно, а кое-чем я очень горжусь.

Чуть меньше года назад мне пришлось уйти из телекомпании НТВ. В нынешнем мире это почти автоматически означает — с федерального телевидения. И в моей жизни появились новые, очень приличные знакомые, с энтузиазмом жмущие мне руку, потому что я ТАМ больше не работаю. Уверена, большинство из них никогда не видели ничего из того, что я делала. До сих пор некоторые очень уважаемые, в основном сетевые СМИ предлагают мне «рассказать всю правду про ТВ», а также разоблачить продажность (трусость, подлость, лицемерие) тех, кто в телике еще остался. Я отказываюсь. Люди делают вывод, что я «боюсь, потому что рассчитываю вернуться».

Откровенно говоря, я не знаю ни одного профессионального тележурналиста, лишившегося в последнее десятилетие работы на федеральном канале, который не хотел бы вернуться. Я бы тоже хотела. Потому что, когда у человека есть профессия, которую он любит и которой владеет, неправильно зарабатывать на жизнь иначе.

Когда все сломалось?

Лет восемь назад мы снимали оленеводов в двухстах километрах от «полюса холода», поселка Оймякон. Оленеводы — странные ребята, ездящие на снегоходах Yamaha и Polaris, носящие часы Rado и очки Ray Ban. В каждой юрте — непрерывно работающий огромный плазменный телевизор непременно топовой марки. Если приезжаешь к оленеводам впервые, это немного шокирует. Мы с оператором ввалились в юрту с мороза, неся перед собой ледяное дыхание, как сахарную вату на палочке. Главный оленевод приветливо помахал и изрек: «Здравствуйте, товарищи телевизоры, что приехали снимать?» Оказалось, он прекрасно знает меня (почти полный список репортажей) и оператора (почти полный список снятых сюжетов).

Так вот, много лет подряд, сидя над трудным текстом фильма или ночью на монтаже, я представляла себе то оленевода, то парочку с тремором из Ящура. Хотя, конечно, мне было важно и то, чтобы меня слышали, видели и понимали люди, с которыми меня связывают более близкие отношения. Но эти люди давно не смотрят телевизор. Как так вышло, я не до конца понимаю. Когда-то телевизор смотрели все. Взахлеб. И умные, и глупые, и хорошие, и не очень.

Я не могу точно назвать момент, когда все сломалось. И не могу назвать какую-то одну причину. Я перестала смотреть «взахлеб» после «Норд-Оста». Уже тогда с ограничением того, что можно было выдавать в эфир, было все в порядке. Уже тогда у многих время от времени сдавали нервы и опускались руки. Но наш умный учитель и коллега Михаил Осокин, пытаясь угомонить особенно сильно волнующихся, говорил: «До тех пор, пока можно будет говорить хоть что-то, сообщать хоть какую-то крупицу правды, уходить из эфира нельзя, надо оставаться». Тогда казалось — Осокин перегибает палку. Потом так казаться перестало.

В какой момент журналист перестает работать по профессии, а начинает служить по вызову, я, честно говоря, тоже не знаю. Помню только, что когда в России из-за фильма Мамонтова «Белые одежды» (2003, РТР) о так и не доказанном деле трансплантологов 20-й московской больницы была парализована трансплантация, а врачи, видевшие чудовищные очереди из детей и взрослых, могущих умереть в ожидании нужного органа, все равно отказывались от телеинтервью, я впервые всерьез поняла, что раньше мы были все вместе. А теперь будем друг против друга.

Показательно, что, несмотря на уходы и/или исчезновения великих и знаковых фигур телевидения 1990—2000-х, костяк, по крайней мере, информационного вещания оставался прежним. Ведь Аркадий Мамонтов был и во времена Киселева, Сорокиной и даже Парфенова. И был он неплохим военным журналистом. Не лучшим, но неплохим. А Андрей Черкасов, штампующий ныне, мягко говоря, неточные по фактуре сюжеты про массовые убийства российских сирот в США, когда-то был одним из первых корреспондентов НТВ, получивших «ТЭФИ».

Я, кстати, переубедила врачей и после Мамонтова, в 2005-м, сняла свой фильм о трансплантации. Врачи говорят, что фильм помог принятию Думой закона.

За последние несколько лет Андрей Лошак снимал про фашистов и детей-инвалидов, Вадим Такменев — про поиск пропавших без вести людей, Паша Лобков — про синдром боли, Лиза Листова — про погребенные под водой поселки, Паша Селин — первым — про Магнитского, Коля Ковальков — про жестокое дело Насти Дорониной, Родион Чепель — про профессора Рябова, Марат Кримчеев — про Алексея Козлова, я — про хосписы...

Мы ходили к нашему шефу Николаю Картозии, придумывали планы узких троп между Сциллой Ивановной и Харибдой Абрамовной — как это у нас называлось. Мы продолжали работать телевизионными репортерами. Насколько это было возможно. Вопреки историям о жесткой конкурентной борьбе, мы отдавали другим каналам «непроходных» у себя героев, чтобы это хоть где-нибудь вышло.

Чуть меньше года назад на телеканале НТВ вышел первый фильм из серии «Анатомия протеста». И, я убеждена, первый из богатейшей коллекции дирекции правового вещания НТВ, который посмотрели «приличные» люди. В день, когда «Анатомия протеста» дебютировала, мы записывали программу «НТВшники» о Ходорковском, в которой мы уговорили участвовать и Светлану Бахмину, и сына Ходорковского Павла, и многих других с опаской относящихся к ТВ людей.

Оставшиеся — остались за бабло, по сговору, из страха или это эфирная игла?

Через три дня была назначена премьера моего проекта «Победить рак». Все эти дни у меня и у моих друзей и коллег разрывались телефоны от самых разных сообщений. От «держись, ты же не они» до «теперь-то ты точно не можешь там работать». И вместо того, чтобы рассказывать о первом в истории ТВ подробном и научном фильме о раке, я оправдывалась, объясняя, что «Анатомию протеста» сняла не я, не наша команда, не наша дирекция. Что в нашей дирекции готовят к эфиру блестящий выпуск программы «Центральное телевидение» и «Профессия: репортер». Но все тонуло в сонме вопросов про приличия и «не стыдно ли тебе». А моя любимая радиостанция и вовсе отказала в возможности приехать на эфир и рассказать о фильме «Победить рак», потому, что он выйдет на том же телеканале, что и «Анатомия протеста». В те же дни шеф-редактору «ЦТ» Саше Уржанову пришлось вывешивать на своей странице в Фейсбуке дисклеймер: да, действительно, обстоятельства складываются довольно мерзко, но мы делаем и будем делать свою работу. Так наши внутренние противоречия стали публичными. И сохранить хоть какой-то хрупкий баланс было уже невозможно. В общем, мы ушли. Почти все.

На том месте, где мы сейчас могли бы рассказать историю о побоях в детском доме № 46, совершенно другие передачи. Закон физики: пустота заполняется. А флешка так и лежит в верхнем ящике стола. Другие телеканалы этой историей тоже не интересуются. И не заинтересуются. Хотя еще недавно, «протащив» в эфир сюжет о деле Макарова на одном канале, можно было быть уверенным в том, что его «дадут» и на другом. «Втиснув» историю о Насте Дорониной на «Россию-24», можно было твердо рассчитывать на возможность сделать то же в РЕН ТВ и НТВ. «Пропихнув» репортаж об обвиняемом по жуткой статье преподавателе Рябове, скажем, на НТВ, можно было ожидать, что эта история с той же интонацией всплывет где-то на Первом. И «газонокосилка» массового оповещения заработает.

После очередного исхода журналистов из телевизора приводить в действие этот механизм все труднее. И трагедия флешки с материалами о детском доме № 46 в том, что ее снял боязливый молодой корреспондент и запер в стол главред «из новеньких». Они не собираются с помощью ТВ менять мир. Они просто каждый день ходят на работу.

Кто сколотил зомбоящик?

Принято считать, что снижение градуса контента в телевизоре напрямую связано с погоней за рейтингом. Мне это объяснение кажется удобным, но несостоятельным. Телезрители смотрят то, что им показывают. Высочайшие рейтинги были у «Взгляда», «Итогов», «Намедни» и у последней программы в этом жанре — «Центрального телевидения». Стали бы смотреть мои друзья из Ящура «Намедни»? Думаю, стали бы. Думаю, они даже смотрели. Думаю, кое-какие сюжеты их даже волновали. Деградация контента ведет за собой деградацию его потребителя. Причинно-следственная связь именно такова. В этом я убеждена.

Но в обществе «приличных» людей ящик уже давно и окончательно считается развлечением для слишком простого народа. И многие стараются от любой причастности к телевидению публично отмежеваться. Приличные люди начала XX века свой разрыв с народом тяжело переживали; приличные люди начала века XXI этим разрывом напоказ гордятся.

Недавно один из моих новых знакомых спросил меня: «Слушай, мы вроде приятные друг другу люди одного круга, почему мы не встретились раньше?» Я ответила, что работала. Он пожал плечами: «Прямо так много?» Я ответила: «Как в шахте». В телике по-другому почти не получается: командировки, монтажные ночи, после которых опять командировки, интервью, расшифровки, «протаскивание в эфир» и опять монтажные ночи. «Странно, — сказал мой новый знакомый, — я ничего об этом не знал».

Профессиональный уровень российского телевидения по-прежнему один из самых высоких в мире. Правда, навыки прямого эфира тают, а острого политического ток-шоу — почти растаяли. Но все это было не так давно, и не думаю, что восстановление заняло бы много времени. Были бы желание и готовность всем вместе туда вернуться и построить то телевидение, которое не оскорбляло бы нас и наши принципы.

Но, кажется, телевизор в мире приличных людей заранее и надолго проклят. И единственное, что теперь обсуждают: оставшиеся — остались за бабло, по сговору, из страха или это «звездная болезнь», эфирная игла? Как должно быть трудно ребятам, которые остались. Кроме тех, кто работает в кадре, кого знают в лицо, еще ведь есть продюсеры и редакторы, монтажеры, режиссеры и их ассистенты.

Но слава Богу, что кто-то остался. И все еще протаскивает и пропихивает в эфир хотя бы что-то, о чем нельзя промолчать. Вертится, конечно, сосиской на гриле, но кое-что удается. А когда «протащить и пропихнуть» не выходит, а ситуация действительно важная, пытается менять ситуацию даже без надежды на эфир. Просто нагло звонит по телефону и говорит: «Здравствуйте, я корреспондент такого-то канала, высылаем съемочную группу». Очень часто это работает. Меняет ситуацию. Потому что телевидение — сила.

Мне очень бы хотелось назвать имена этих моих коллег, оставшихся в профессии и на федеральных телеканалах (что, поверьте, крайне сложно), назвать и поблагодарить. Но я не буду. В нынешней ситуации такие благодарности не слишком помогут. И наоборот — навредят.

Иногда я думаю, что уходить не надо было. И что привычка разговаривать с аудиторией в несколько десятков миллионов человек — это важный навык. И что от этой возможности человек действительно становится зависим. Но еще я думаю, что старательное и последовательное вытеснение тех, кто все еще может на этом поле заниматься профессиональной журналистикой, ни к чему хорошему не приведет. Уже не привело. А чудовищный разрыв между приличными людьми, людьми в телевизоре и людьми перед телевизором и в будущем не сулит ничего хорошего.

Ведь если мы действительно хотим перемен, этого должны хотеть миллионы. Те самые 100 миллионов зрителей, в числе которых и ящурцы, и оленеводы, и писатели, и читатели этого текста. Потому что «мы» от «них» ничем таким особенным не отличаемся. Ну, разве только немного лучше говорим по-русски. Но этому можно научить. А вот научиться жить друг без друга в одном, пусть и таком большом, пространстве — не получится.