Империя страха

ОЛЬГА КУЗЬМЕНКОВА («Газета.ру») поговорила с госслужащими, депутатом, оппозиционером, актером, преподавателем и социологом о том, как вырос уровень страха при Путине нового образца

Илья ПОНОМАРЕВ, депутат Госдумы, фракция «Справедливая Россия»

Первые месяцы после Болотной площади среди депутатов Госдумы было реальное смятение. Люди ожидали, что что-то такое может произойти прямо сейчас: если даже не сразу режим падет, то что-то другое точно случится. Потом начался период релакса и реванша: «слабака Медведева убрали, Путин возвращается, теперь все будет по-старому». Было такое мрачное удовлетворение, что не поддались панике, на правильную лошадь поставили.

Два месяца после президентских выборов был отходняк, но после 6 мая завеяло уже насильственной революцией. Ощущение было, что это будет кровавый сценарий. В Думе началась истеричная реакция. Пустая Москва в день инаугурации на всех впечатление произвела гнетущее — начальство само боится, значит... Но с дела Гудкова (справедливоросса Геннадия Гудкова, осенью он был лишен мандата депутата Госдумы. — Ред.) началась истерика другого рода. Страх этой кровавой революции ушел, ощущения, что «нас сейчас на штыках вынесут», больше не было. Зато пришло опасение за свое личное благополучие. Люди стали думать, что руководство заметалось, делает ошибки.

Вот пример. Один из депутатов-единороссов — фигурант списка «Золотых кренделей», но мужик по-человечески неплохой, бывший офицер. Последние несколько лет он возглавлял местное отделение «Единой России» в одном из регионов и был председателем совета директоров одной из компаний. Попал в список наших «Золотых кренделей», что называется, как кур в ощип: вовремя не выписался из своего совета директоров. Попал конкретно — по закону это стопроцентное лишение мандата. Я к нему подошел на днях и сказал: «У меня очередная порция материалов по тебе, будет публикация. Сделать уже ничего нельзя, просто захотел тебя по-человечески предупредить. Может быть, ты хоть к этому подготовишься». Он мне говорит: «Ну, публикуй, что ж тут делать. Я знаю, как на это ответить, потому что моей вины в этом нету, ты же знаешь, так получилось. Ты ж понимаешь, я же первый созыв депутат, я в этом еще ничего не понимаю, вы тут, типа, опытные, а я вот попал».

И дальше он пошел жаловаться на жизнь: «Я вообще не понимаю, зачем я это сделал, зачем пошел в эти депутаты. Мне приказали за два месяца до выборов, сказали, мол, пойдешь в Думу. Я сказал: "Надо — значит, надо". Ну, я был в своем городе, в бюджетном комитете, выбивал деньги из Москвы, занимался полезной работой, меня все уважали, мной сын гордился. А сейчас — сына в школе избили, сказали, что он сын жулика и вора. Я не могу приехать в свой город, меня даже жена начинает пилить: "Куда ты полез, да зачем ты в этой партии, да зачем ты в этой Думе, да нашу семью перестали уважать"».

Я ему говорю: «Ты ж понимаешь, что все это не игрушки, ты же голосуешь за эти законы, твоя подпись под этим всем стоит». — «Ну что ты мне говоришь, я все понимаю, но это же работа такая». И таких людей в смятенных чувствах в Думе целый ряд.

Другой пример. Один из самых старых депутатов Государственной думы. Единоросс, считающий себя либералом. У меня с ним нормальные отношения, сотрудничали по нескольким важным для инноваторов законам. Надо сказать, что он терпеть не может Гудковых, а Гудкова-старшего вообще считает лицемером, потому что он, по мнению этого единоросса, реально занимался бизнесом. Но ко мне он хорошо относится, периодически подходит во время всяких заседаний и что-нибудь рассказывает.

И вот в Думе проходил закон о запрете иностранных счетов для чиновников. Когда мы всю эту тему затеяли с Железняком (единоросс Сергей Железняк, один из инициаторов запрета на зарубежные счета для чиновников. — Ред.), у меня еще тогда был разговор с этим единороссом, и он мне сказал, что если пройдет наш с Железняком вариант (уголовная ответственность за подачу недостоверной декларации), то это нормально, разумно. А если пройдет жесткий вариант Лысакова (запрет на владение любыми зарубежными активами, включая недвижимость. — Ред.), то, говорит мне этот депутат, «все, я слагаю мандат и ухожу из Думы». Он сказал примерно следующее: «Я не буду бегать от налоговой. Это все означает, что законную деятельность вести будет больше нельзя. Я это сказал всем: я это сказал Володину, я это сказал Медведеву, это все знают. Если проходит этот закон, я слагаю мандат и уезжаю из страны, потому что это вообще полный финиш». Я, кстати, думаю, он даже не шутил.

В пятницу, когда проходил первое чтение президентский вариант закона, он подошел и говорит: «Все это, конечно, кошмар и ужас». Я отвечаю: «Так это же ваши проводят». На что он мне сказал, что это свой мандат отрабатывает Яровая, которой вообще все равно, потому что она невменяемая и должна отработать мандат, переданный ей Медведевым (Ирине Яровой не хватило голосов для прохождения в Думу, и ей был передан освободившийся мандат Дмитрия Медведева. — Ред.). И еще он сказал, что попытается максимально изменить этот закон и другие подобные инициативы, внося поправки в последний день, когда это еще возможно, «чтобы ни одна сволочь не смогла помешать мне, апеллируя к партийной дисциплине». При этом в первом чтении он за законы проголосовал, то есть с концепцией согласился. Он объяснил: «Теперь все законы будут так, потому что в аппарате правительства все сошли с ума, с ними нормально работать нельзя, они все более и более наглые законы присылают, а если мы их отклоним в первом чтении — чего они, собственно, заслуживают, — то они пришлют их в еще более плохом варианте и еще заставят под ними подписаться всей фракцией как авторам. Как это было с "законом Димы Яковлева"».

Третий пример, тоже очень характерный. Позиция еще одного известного депутата, через комитет которого большинство этих говнозаконов проходило. Этот депутат висит у них на крючке: взял кредит какой-то большой на землю, а когда начался кризис, попал на маржин-колл. Так ему этот кредит списали, скажем так, но чуть-чуть не до конца, чтоб он был послушным. Вот он и послушный, проводит все эти законы. Он их проводит со слезами на глазах. Он очень грамотный юрист, у него личные взгляды абсолютно разумные. Я ему говорю: «Ну неужели вы не понимаете, что вы делаете?» А он мне отвечает: «Ну, вот время такое, делаем что можем, меняем в рамках возможного. Одна линия, одна тенденция должна быть».

Есть общее непонимание того, куда движется ситуация. Знать бы прикуп и как все будет через год-два... Мы постоянно общаемся между собой, и никто не знает, что будет происходить. Кто-то делает ставку на то, что власть будет неизменной, кто-то предполагает, что будут новые выборы. Если новые выборы, то все тогда должны думать, как, собственно, им переизбираться.

Что хотят от тебя наверху — совершенно непонятно.

Хотя ощущения, что вот, мол, депутатом больше не почетно быть, все-таки нет. Дискредитация произошла в достаточно узкой среде. Да, народ людей из власти всегда не любит, а депутат еще и не совсем понятно, чем занимается. Сколько Дума существует в Российской Федерации — всегда ее рейтинг доверия был самым низким среди всех властных институтов. Но статус депутата все равно довольно значительный, народ относится к нему как к большому начальнику — с пиететом и с уважением, хоть и без любви. Многие от этого не могут отказаться. Это такое наркотическое чувство. Но боятся, что сейчас Путин осознанно вешает всех собак на Госдуму, чтобы потом ее распустить, а самому сухим из воды выйти.

Еще многих депутатов оскорбляет то, что с ними больше не советуются, не спрашивают мнения представители исполнительной власти. Многие считают ошибочными те или иные решения, многие считают, что все это осознанно делается так, чтобы унизить парламентариев, чтобы продемонстрировать, что вы никто и звать вас никак. Полагаю, что многие так думают. Я даже предположил бы, что думает так большинство, но мало кто говорит про это вслух. И оппозиции тут даже проще — иллюзий меньше.

Сотрудник одного из федеральных ведомств (пожелал остаться неназванным)

Любопытный факт: многие госслужащие тоже хотят свалить, просто официально. К примеру, пытаются попасть в российское представительство за рубежом.

Одной моей знакомой настолько все равно, куда ехать, что она продала свой бизнес в России, забила на свою семью и собирается ехать в Африку, лишь бы не оставаться в России. В будни она чиновник, на выходных ходит на митинги, пишет комментарии на «Эхе Москвы», поддерживает инициативы «Новой газеты» и репостит оппозиционные шуточки в Facebook. И главный ее ночной кошмар — что начальник положит перед ней распечатанную ленту из Facebook и скажет: «Не видать тебе Африки».

В чиновничьих кругах никто ни за что не хочет отвечать. Не хочет принимать на себя ответственность. Чиновники очень боятся СМИ, огласки. Все перестраховываются. Не дай бог привлечь лишнее внимание — причем не только СМИ, но и начальства. Из-за того, что руководители среднего звена боятся задать уточняющие вопросы, подчиненные выполняют никому не нужную, бессмысленную работу.

Впрочем, иногда работа специально делается только для того, чтобы «хоть как-то доказать, что мы что-то делаем». Форма без содержания.

Вот, например, такая зарисовка. Диалог между двумя госслужащими.

— Откуда у вас такие данные?
— С официального сайта ведомства.
— Но вы же понимаете, что они не соответствуют действительности?
— Мне платят не за то, чтобы я тут что-то понимал.

Антикоррупционных угроз никто не боится. Например, недавно одного руководителя среднего звена в госкомпании обвинили в коррупции и  уволили по личному указу президента. Через какое-то время наблюдаю его среди чиновников одного из ведомств, он спокойненько теперь там работает. Видимо, антикоррупционная чистка была проделана для вида.

Однажды в одной госкомпании должно было состояться важное совещание на тему антикоррупционных рисков. Собрались все члены правления. Сидят. Ждут, пока самый главный заговорит. Самый главный грозно поглядывает по сторонам, поправляет микрофон, только открывает рот, чтобы произнести речь, как раздается непонятный, противный звук и повторяется. Все понимают, что это пищит какое-то устройство. Все в замешательстве. Вызывают инженеров, администраторов здания. Инженеры проверили все компьютеры, микрофоны. Администраторы проверили сигнализацию, пожарную тревогу, кондиционеры. Каждый проверил свою зону ответственности. Никто так и не смог выяснить, что пищит. Пришлось совещание отменить. Позже выяснилось, что это просто звонил будильник у самого главного. Часы с будильником на столе стояли. Его секретарь сразу поняла, в чем дело, но боялась проявить инициативу, ведь она наказуема. Так что борьбе с коррупцией может помешать даже будильник.

Мы в своих ведомствах сидим и пишем какие-то методические рекомендации для регионов. Зачем? Я ведь знаю, как там живут. Мое детство прошло в маленькой деревеньке на севере страны. Двадцать лет назад там были люди, потому что работал колхоз, работал завод в соседнем городке. Сейчас в деревне осталось четыре бабки и семья хромой алкоголички, которая отбирала у своей дочери деньги на ребенка. В итоге ребенок умер от голода и холода. У них в доме нет пола. Какие рекомендации? Там все воспринимается как приказ царя. По приказу были собраны люди на митинг на Поклонной горе: всех сотрудников одного из заводов в области взяли и привезли в Москву. Все только обрадовались — работать не надо. Еще и бутылку водки дали каждому.

Есть такой анекдот. Загнивающая русская ферма. Собрались животные на скотном дворе и обсуждают свою судьбу. Коровы говорят: «Уходить отсюда надо, пока целы. Крыша у коровника худая, дождем так и заливает». Лошади: «Корма нормального нет, солома вся гнилая. Невозможно так дальше жить, сматываться нужно». Остальные животные: «Да, да, уходим, сколько можно терпеть?!»

Собрались и пошли. А пес Шарик сидит на месте. У него все спрашивают: «Ты чего сидишь? Пошли с нами». Шарик: «Да нет, у меня тут перспектива есть!» Животные: «Какая перспектива?! С голоду здесь сдохнешь. Или заболеешь и помрешь...» Шарик: «Я тут слышал, как хозяйка хозяину говорила: "...Если так дела и дальше пойдут, то всю зиму у Шарика хер сосать будем"».

Очень любят у нас в ведомстве этот анекдот.

Семен БУРД, бывший советник управления Федеральной антимонопольной службы, покинул госслужбу два месяца назад

Моих знакомых по Федеральной антимонопольной службе объявленная борьба с коррупцией в меньшей степени коснулась, потому что коррупция серьезная, масштабная все-таки не была замечена в ФАС. Федеральная антимонопольная служба стояла чуть-чуть в стороне от этих процессов, там довольно много честных людей, которые работали за идею. При этом тенденции были там не очень хорошие.

Это было, например, связано с законопроектами, которые рассматривались. Потому что Федеральная антимонопольная служба участвует в законотворческом процессе очень серьезно. И если раньше чиновники не боялись открыто высказываться против каких-то вещей, которые противоречат Конституции, Гражданскому кодексу, то уже после прихода Путина к власти, где-то летом, ближе к осени, наметилась тенденция, что люди стали опасаться высказывать свое мнение. Стали больше соглашаться с тем, что, например, прислано из правительства. И если там что-то не так и надо возражать, то уже не так активно возражали. Появились какие-то опасения. Ближе к концу года я ушел.

Это демонстрация силы, и смысл ее в психологическом терроре. Мы вас не будем сажать, но вы будете бояться выйти из дома.

Вообще боится, конечно, тот, кто занимается коррупцией. В ФАС был контроль за экономической концентрацией, и я видел, как бизнес-структуры обладают огромными активами в офшорных зонах. При этом производство товаров и услуг находится в России и не может быть успешным без покровительства со стороны чиновников. Предполагаю, что вот эти чиновники боятся очень. Те, кто не в ладах с законом, имеют, видимо, какие-то счета за рубежом, какую-то собственность. Вот у них страх, конечно, сильный.

Сейчас в Питере работаю с чиновниками из ЖКХ. И у них тоже страх, огромный. Вообще перед всем, что происходит. Они боятся отвечать на всякие запросы от граждан, от депутатов. Боятся любой просьбы предоставить информацию, расчеты, на основании которых они утверждают норматив на коммунальные услуги. У них начинается паника просто. Они готовы что угодно делать, но только не официально отвечать.

Они плохо работают, они это понимают. Если говорить конкретно по Питеру, они работают плохо, они при принятии региональных законов, например, нарушили федеральные. Ну, может, им конкретно на мои запросы страшно отвечать, потому что когда я пишу, я знаю, что делаю, ссылаюсь на судебную практику, на федеральное законодательство.

Еще чувствуется снижение профессионализма в органах власти. Причем это везде: это касается Министерства регионального развития, всего, что было с Говоруном (экс-глава ведомства ушел в отставку  после критики со стороны Путина. — Ред.), Госстроем. Даже из сферы ЖКХ ушло очень много людей, которые этим раньше занимались, буквально еще год назад, полгода назад.

Профессионалы покидают постепенно госслужбу, очень тяжело стало держаться на ней. Это из-за той самой вертикали власти. Очень сложно подчиняться мнению вышестоящего. Как тот же Говорун, который обиделся на мнение Путина, и это идет все вниз: выговоры объявляются, люди лишаются премий. А ведь никто не знает, что у них зарплата небольшая. У меня в ФАС должность была — советник управления, это высокая должность, а я получал 22 тысячи рублей в месяц. С учетом всех премий на год выходило примерно 42 тысячи, ну не больше 50 с налогами. Начальник управления, дай бог, имеет миллион рублей в год. Ну это смешно.

Еще за такие деньги получать постоянно по голове, выговоры, взыскания какие-то — это совершенно неприятно.

Плюс контроль за деятельностью госструктур и чиновников усиливается. Отделы защиты информации и подобные им структуры активизировались во всех министерствах, ведомствах. Нарушать закон или еще что-то левое делать стало страшно.

А главное, нету единой государственной политики, совершенно не понимаешь, какой вектор. Что хотят от тебя наверху — совершенно непонятно. Сегодня они решили так, завтра они провели совещание и все это переиграли. Огромная проблема, что нет никакой стратегии развития, а поручения требуют выполнять срочно: вот вечером какой-то министр распорядился, все должны дать отзыв. Ты не спишь, не ешь, не идешь домой, ты должен хоть до 12 ночи написать, а когда ты написал, то к утру все уже по-другому.

И никто не может сказать, что же они хотят видеть в итоге. Либо они хотят видеть государственное регулирование еще более сильное. Либо они все-таки хотят конкуренции какой-то и рыночные отношения внедрить. Либо они хотят бороться с коррупцией. Либо они хотят ее усилить. Какие-то разные кланы, какие-то разные там наверху непонятные силы все время тянут канат: то в одну сторону, то в другую.

Ну в общем вектор понятен: все плохо, и все мы в тупике. И этот тупик из госслужбы виден лучше.

Сотрудник сферы образования, молодой преподаватель (пожелал остаться неназванным)

До какого-то момента я читал новости, просто чтобы быть в курсе. Неприятно, конечно, но мы все с детства привыкли, что в России нет хороших новостей. То, что сейчас пошло — по поводу третьего срока, «Болотки», всей оппозиционной движухи и всего того, что они там в Думе принимают, — я в какой-то момент вообще перестал понимать: это реально вообще все происходит?! У тебя срабатывает защитный механизм. Ты начинаешь этот страх как-то нивелировать, думать, что это ни фига не 37-й год. И вот тебя по этим качелям мотает: от полного отчаяния до момента, когда ты просто отказываешься в это верить, если ты не можешь с этим страхом что-то сделать. Включается такой блаженный дебилизм: «Все это не здесь и не со мной, это вот в интернете, я открываю интернет, и вот там вся эта бездна».

При всей уродливости путинского стиля правления мне раньше все-таки казалось, что у нас как у Хаксли. У Оруэлла люди контролируются через страх и боль, а у Хаксли — через наслаждения и через сытость. Но на третьем сроке все реально поменялось, им стало явно не до развлечений. Государство полезло в личную жизнь граждан, хотя ни при Ельцине, ни при первом Путине этого не было.

Страх сейчас — это даже не ощущение. Это знание, что все на крючке. В России же невозможно жить, не нарушая законы, здесь их слишком много, они регламентируют почти каждую сферу жизни. Уже ограничивают доступ к информации, появились реальные сроки за мыслепреступления. Ладно бы сажали каких-нибудь нацистов, которые хотят пить кровь с утра до вечера, но сажают-то интеллигентов в очках: в 2013 году кто-то написал в блоге про церковь, и ему назначили принудительное лечение. Это где-то на Севере, в Карелии было. Потом человека вроде отмазали, но сам факт: чувака затаскали по дуркам, потому что он что-то написал про Путина и про попов. Это вообще уже. Закрывайте тогда сразу все философские факультеты, все религиоведческие факультеты.

При этом поверить в полноценные репрессии мешает виртуальный характер всего российского государства. Вот оно как бы есть, а вот его как бы и нету. Принимаются законы, которые никто не исполняет: вот, например, они принимают закон об НКО. Все в истерике, у всех глаза на лбу. Потом через полгода вялые новости идут: ну, а че-то вроде и нету правоприменения. Вроде бы приняли, а вроде бы и хрен бы с ним. С геями, мне кажется, будет то же самое. В этом случае, правда, возникает вопрос: на хрена принимать законы, которые вы же сами не собираетесь исполнять?

Тут тебя и посещает мысль — все это такая демонстрация силы, и смысл у нее исключительно вот в этом психологическом терроре. «Мы вас не будем сажать, но вы все у нас будете бояться выйти из дома». Здесь еще играет роль то, что почти ничего из происходящего ты не можешь как-то понять и объяснить логически, не видно общего направления, куда все это движется. А ведь самый сильный страх возникает, именно когда ты не способен зафиксировать какие-то вещи, которые творятся, не в состоянии их правильно оценить и для себя сделать какой-никакой вывод. Не то что у тебя из-за этого страха рушится картина мира, но он тебя очень дезориентирует.

Уже давно появилось незнакомое ощущение, что изменился сам быт и уклад. Я не узнаю этот город, мой город уже не мой. По каждой станции метро слоняются отряды полицейских, в шеренгу от края до края платформы. Повсюду надзиратели, но количество насильственных преступлений все равно только растет. Как будто вся страна под следствием, и мы все в разработке. Тебе некуда деться в постели с толпой. Бесконечное винтилово, попадалово и принималово стало будничной картиной. Наглухо закрыта одна из центральных площадей города с памятником поэту Маяковскому просто потому, что туда нельзя ходить. Никого не волнует абсурдность этой ситуации? Все мы, свободные, безвредные люди, как будто попали в мучительный кошмар параноика.

Это ощущение конкретно усилилось после того, как вся оппозиционная движуха проникла в мой ближний круг, в мой твиттер, мои соцсети. Раньше я открывал «Контактик» и видел там фотографии своих бывших однокурсниц с пляжика. Потом я стал открывать «Контактик» и стал видеть конкретные ужасы, которые происходят на расстоянии одного рукопожатия. То есть террор проник в мою частную жизнь. Ну, какие варианты есть в этой ситуации? Разорвать все контакты? Я об этом, кстати, думал, но есть люди, с которыми я не готов разорвать связи даже ради собственного психического здоровья.

На работе про все это ничего не говорят. Я там с политикой вообще всего один раз сталкивался. У меня был шок в прошлом году, когда я впервые столкнулся с тем, как у нас всю эту карусель обеспечивают. В перерыве между занятиями ко мне зашел наш начальник отдела — такой человек-глыба, суровый, здоровый, «советский учитель-3000». И он в совершенно несвойственном ему стиле стеснительно начинает говорить: «Зайдите ко мне после урока». Я практически сразу понял, о чем речь, еще когда он мне окольными путями начал объяснять, что нужно будет проголосовать по открепительному. Была очень неприятная, неловкая ситуация. Я вижу, что ему стыдно все это делать, все это говорить, но при этом видно, что для него это вещь привычная, что это не в первый раз происходит. Я незадолго до этого читал как раз в Твиттере про карусельщиков, и меня аж ярость брала. Но когда сам столкнулся, я даже растерялся. Ему стыдно, мне стыдно. Такое ощущение, что мы сидим в луже дерьма, этим дерьмом обмазываемся и еще извиняемся друг перед другом. Он еще пытался продвинуть мысль, типа «один за всех, и все за одного»: «Если ты не пойдешь, то проблемы будут у всех». Какая-то круговая порука. Я тогда отказался, и самое главное, что мне за это даже ничего не было. После этого я понял, что все это несчастное учительское сословие — настоящие заложники.

Сколько я здесь живу, я понимаю, что в России жизнь достаточно жуткая. Для меня никогда не было секретом, что в случае чего меня никто и никогда не защитит. Полиция, правоохранительные органы — это не у нас. Россия — это точно не та страна, где ты будешь кричать: «Police! На помощь! Police!» Однажды в Питере, ночью, зимой, мы поймали машину. Водитель выглядел довольно подозрительно, вел неаккуратно (представьте, какие в Питере зимой дороги). Затем остановил у места назначения, но из машины не выпустил и стал говорить неприятные вещи. Что он — сотрудник ФСБ. Как бы случайно открывшийся бардачок показал наличие у ночного таксиста пистолета. Сотрудник ФСБ каким-то отстраненным голосом стал пересказывать содержание романа «Человек, который смеется» и задавать довольно странные вопросы. Посидите как-нибудь с явно невменяемым товарищем в машине, глядя на его огнестрельное оружие. Запомнится.

Мы находимся в ситуации, когда мы несемся по адской русской дороге на заднем сиденье довольно ненадежных «Жигулей», как заложники, а за рулем сидит лихач-ворюга, его багажник набит краденым добром, он гонит так, что дымятся покрышки, перестраивается из ряда в ряд и выезжает на встречку. Такой пацанский стиль вождения, который кончается крестом на обочине. Вот я в этой братской могиле лежать не желаю, и приходится выпрыгивать из машины любой ценой и на полном ходу. Потому что любое государство — это машина, которой должен управлять высококвалифицированный, здоровый и спокойный пилот.

Короче, я решил ехать. В принципе, мне всегда хотелось пожить в других странах, но теперь у меня к этому немного другие причины. Страх стал эмоциональным стимулятором. Здесь ты абсолютно ни от чего не защищен. Самое лучшее, что ты можешь сделать, — это получить паспорт другого государства. Вот с ним можешь жить в России сколько хочешь.

Актер «Театра.doc», играет в спектакле «Час восемнадцать» (пожелал остаться неназванным)

Как правило, для самих актеров театр работает двумя способами. Первый — это выгородка. Многие воспринимают театр как выгородку, в том числе и политическую. Это как зона очень узких рамок, внутри которых — полная свобода, в том числе от пугающих, устрашающих вещей.

Другое дело — это люди, которые завязаны на политические спектакли. Возьму для примера «Час восемнадцать», в котором я сам занят (спектакль о деле Магнитского. — Ред.).  Не могу сказать, что на гастролях или когда мы предоставлены надолго друг другу, мы много разговариваем о том, какое наше государство, «как уморили, гады, Магнитского». Нет. Но мы обсуждаем последние новости по делу и время от времени докидываем последние документы. Это часть нашей работы как работы с текстом в «Театре.doc». Нет никакого страха, есть ярость. Никто, конечно, никого не боится.

Время от времени на спектакле «Час восемнадцать» в связи с тем, что там упоминаются судья Криворучко, следователь Следственного комитета при МВД Сильченко, доктор Александра Гаусс из «Матросской тишины», появляются такие люди, которые могут быть юристами, а могут быть людьми, которые… Некоторые из них сидят и что-то записывают.

Мне рассказывали, что в свое время был такой спектакль «Трезвый пиар». «Театр.doc» основывался на вербатимных интервью, где говорилось про выборы в регионах, про то, что администрация президента хотела и так далее. И тут уже стали появляться люди, у которых звание было написано на лице. Говорят, что одного из них, когда он чуть ли не на репетицию пришел, спросили: «А вы кто?» На это он показал корочку и сказал, что он имеет право сюда ходить. Сказал, что никак не помешает и что просто хочет посмотреть. И он записывал, что происходит. Думаю, они следили, чтобы не сказали лишнего.

Нужно разделять страх и тревогу. Страх — это более конкретная вещь, а тревога безотчетна. Мне кажется, что неуверенность в людях должно поселить именно «Болотное дело». Понятно, что активистов они хотят попугать. Но мне кажется, что объектом воздействия являются те 20 тысяч человек, которые остались тогда на площади смотреть на все это. Потому что 20 тысяч — это уже социологически важная цифра. Им хотят показать: «Ты приходил? Ты оборзел? Смотри, что бывает с такими, как ты». Это как показательный расстрел одного из. Примерно такая же вещь по своей интенции, но не по силе.

У художественного руководителя была идея сделать спектакль о «Болотном деле». Но она была именно на уровне идеи. Мы ее обсуждаем, возвращаемся к ней. Нужно это проработать на уровне театра: причины, следствия, обстоятельства, мотивации героев… Это нужно садиться и делать. Но для этого нужны ракурс, персонаж, вещь. А в общественном сознании это пока вещь такая очень покатая: «с одной стороны», «но с другой стороны…», «людей вынудили», «но они били ментов по голове».

В «Театре.doc» есть такое направление, как «свидетельский театр», — в Европе это одно из самых развивающихся, самых цветущих направлений сейчас. Я не помню, возможно, мы делали такое по 6 мая. Были спектакли по 5 декабря, но они были на очень суровую нитку сделаны: глава «Митинг«, глава «Задержание», «Суд», «Изолятор», «Свобода». И людей, свидетелей, по этим пяти главам расставляли. Через две недели, а, нет, через 15 суток это было после митинга, мы как раз всех забрали из изолятора и привезли в театр.

Да, раньше пространство свободы, поле вариантов поведения было гораздо шире. Вот ты вышел пятого на площадь, и ты знал, что тебе грозит… ну, фигня какая-то.

А сейчас у меня ощущение не страха, а такого зажима, как когда сидишь в одной позе. Даже в мышцах есть такое напряжение. У меня ощущение, что ушла некоторая плавность моих движений, причем не только даже в физическом смысле. Я как будто сижу в напряжении всегда, и мне кажется, что общество тоже сидит в этом напряжении. У меня есть чувство, что люди стали перемещаться по политическому полю как по неблагополучному району. То есть за пивом мы все равно сходим, но надо поосторожнее идти через двор, потому что там сидят гопнички, как бы не привязались…

Алексей ГРАЖДАНКИН, заместитель директора Левада-центра

Чем больше неопределенности, тем больше страхов. А эта неопределенность может возникнуть при скептической оценке окружающей среды. Когда в обществе появляется некоторая неуверенность, неясность того, какое будущее ожидает те или иные социальные группы, — в этих социальных группах в силу неопределенности усиливаются страхи. Когда в обществе начинают закручивать гайки и ужесточаются наказания — в принципе, это, конечно,  тоже потенциальные условия для возникновения страха.

Но надо понимать, что мы часто обращаем больше внимания на жизнь элитных слоев. Сегодняшний страх может касаться элит — властных кругов, околовластных структур и представителей условной оппозиции, то есть людей, которые недовольны сложившейся ситуацией. Но подавляющее большинство российского населения, 85% граждан, живет совершенно другой жизнью, вне тех проблем, которыми живут элиты. У них тоже есть свое беспокойство, страхи, но природа их совсем иная.

События, которые происходят в течение последних двух лет, свидетельствуют о том, что прежняя система путинской вертикальной власти сейчас переживает некоторые проблемы, а значит, возможны некоторые изменения правил игры. Об этом говорят и законы, которые требуют от чиновников избавляться от собственности зарубежной, и начавшаяся чистка элит.

Все эти люди (и политики, и те, чьи взгляды расходятся с официальными) высказываются прежде всего в медиасреде. Как это всегда бывает в замкнутых пространствах — страх может привести к панике, поскольку страх обладает аккумулирующим эффектом: если я сам опасаюсь чего-то и если мой ближний изнывает от того же беспокойства, то уровень моего собственного страха повышается. Поэтому медиасреда является средством для разносчика этих страхов.

Но никакого страхометра пока не изобрели. Можно, имея информацию о людях, выезжающих за рубеж, получить некие объективные данные об уровне беспокойства: люди беспокоятся, и это выводит их за пределы страны. Объективным показателем страха может быть объем средств, выведенных за рубеж. Показателем страха может быть некоторый уровень самоцензуры, который есть в обществе, но его тоже трудно измерить.

Можно найти какую-то систему социологических показателей и, регулярно тестируя респондентов, пытаться выявить накал этих страхов. Но поскольку мы в Левада-центре своими опросами охватываем  как раз то население, которое мы тут вынесли за скобки, я думаю, что через эту основную массу увидеть уровень страха будет довольно сложно.

Мария БАРОНОВА, фигурантка уголовного дела о массовых беспорядках на Болотной площади, с лета прошлого года находится под подпиской о невыезде

Мне часто говорят: «Тебе, наверно, страшно попасть в тюрьму?» Но мне, честно, совсем не страшно попасть в тюрьму. Потому что фактически я занимаюсь самообманом. Я вообще стараюсь сделать так, как будто бы все не со мной.

В условиях существования в репрессивном режиме жизнь очень сильно меняется. Мне обидно за тех ребят, которые сидят, мне физически неприятно, что я не могу выехать из Москвы и не вижу линию горизонта. Здесь главное не винить никого, не завидовать тем, кто может выезжать за пределы Москвы, не беситься, когда тебя кто-то приглашает на международную конференцию. Не поддаваться призывам уехать и сбежать. Я лично понимаю, что я не смогу жить жизнью политического беженца. Политический беженец чем должен заниматься? Всю жизнь сидеть тихо. Он больше не может заниматься тем, чем он занимался, ему находят работу, и вот он сидит и работает библиотекарем. Но ты должен полностью изменить свою жизнь и начать ее заново, что, конечно же, мне совершенно неинтересно. Нужно просто лучше контролировать свою жизнь. Больше заниматься спортом, меньше пить алкоголя и не подвергать свою психику дополнительной опасности, потому что иначе можно просто свихнуться. Объективно слететь с катушек.

Атмосфера страха возникает постепенно. В какой-то момент ты просто сидишь в «Жан-Жаке» и, попивая «Шабли», читаешь про очередной обыск. И если еще полгода назад обыски были чем-то жутким, то теперь они стали чем-то обыденным: «Ну обыски. И чего? Прикольно». Однажды ты открываешь журнал The New Times и в нем находишь советы «Как вести себя при обыске», типа, «мы начинаем серию историй в нашем журнале о том, как себя вести со следственными органами при обыске». А ведь это журнал, который читает интеллигенция, какая-то часть синих воротничков и белых воротничков, офисных работников.

Ощущение страха возникает, когда ты откладываешь в сторону свой любимый айфончик, потому что думаешь, что тебя прослушивают. Ты не все говоришь, ты начинаешь говорить уклончиво. Люди, которые полгода назад предлагали тебе в нескольких местах должность исполнительного директора, очень аккуратно просят тебя: «Вот тебе маленькая работа переводчика на фриланс, только, пожалуйста, не говори, что ты была в нашем офисе». Причем это люди либеральные, которые очень хотят тебе помочь. Они все понимают, но они боятся, что завтра работу потеряют уже они. Людям не нужны никакие звонки, они сами пытаются сделать так, чтобы тебя и твоей фамилии рядом с ними не появлялось.

Хотя бывают и прямые угрозы. Летом мне угрожали органы опеки, что они отнимут ребенка. И вот это было очень страшно — то, что какие-то люди могут прийти к тебе и помешать благополучию твоей семьи. Был еще как-то звонок на кафедру (Баронова учится в магистратуре в Высшей школе экономики. — Ред.): «Я такой-то сержант, Мария Баронова задержана с наркотиками». А я в этот момент сижу на кафедре. И по телефону начинают вымогать деньги, чтобы меня отпустили без скандалов. Естественно, сотрудники университета раздражаются от таких звонков.

Вам нужны другие таблетки. Я вам не то прописала. Я-то решила, что вам все это кажется.

Где-то через десять дней после кампании по Крымску меня откровенно начали преследовать. Государство просто не переносит какие-либо попытки показать ему, что оно не в состоянии делать то, что должно. Кто-то явно не хотел, чтобы я жила в своей квартире: постоянно выбивало лампочки, какие-то люди за мной ходили. Пришлось съехать на новое место. Удалось найти квартиру в центре, как я хотела: абсолютно белые стены, никакой мебели, хотя это крайне редкий вариант для центра города, и еще за нормальные деньги. Как выяснилось впоследствии, квартира пользуется дурной славой: несколько лет назад здесь кого-то убили, мне соседи рассказывали, причем у всех подробности совершенно разные. Собственно, поэтому такой свежий ремонт. Хозяева очень долго не могли найти жильцов для этой квартиры, а потом я сюда въехала. Меня вообще все устраивает. И потом, в других квартирах от меня хозяева сами отказывались.

Пугает, что вместо реальной жизни и каких-то нормальных вещей вроде работы мы все заменили обсуждениями обысков, того, как себя вести с любыми «погонниками», будь то оперативники МВД или оперативники ФСБ. Мы стали общаться с большим количеством людей, с которыми мы вообще не должны общаться. Мой следователь до «Болотного дела» вел в своей Тверской области в основном 105-ю статью: сплошные висяки у него были, старые нераскрытые убийства, разложившиеся трупы. Вот когда ты с этими людьми сталкиваешься, ты реально начинаешь думать, что страна идет куда-то не туда. Нет причин, по которым мы с этими людьми должны были бы оказаться за одним столом: они же должны заниматься уголовниками, реальными уголовниками. Причем нет никакой надежды, что этим следователям захочется потом снова заниматься убийствами. Вести «Болотное дело», сидя в главном здании Следственного комитета, гораздо приятнее, чем заниматься маньяками. Так что надеяться, что они сами что-то поймут, совершенно бессмысленно.

Чего я реально боюсь — это того, что моя жизнь окажется бесполезной, вот это будет очень обидно. В какой-то момент ты понимаешь, что больше не можешь заниматься никакими интересными, привычными делами. Ничем вообще. И ты начинаешь впадать в депрессию.

Суицидальные настроения действительно периодически появляются. Никогда раньше их не было, а теперь они появляются, потому что ты понимаешь, что очень надолго застрял в какой-то абсолютно безнадежной и бесполезной ситуации. Смерть Долматова для меня была очень шокирующей, очень. Еще ведь была статья Кашина про то, что Долматов правильно сделал, что уехал, а тут… Полное ощущение, что в любом месте ты столкнешься с государственной машиной, которая абсолютно бессмысленна и тупа.

Психологами меня не наебешь. Первый же психолог меня отправил к психиатру. В отличие от психологов они выписывают таблетки, которые помогают как-то организовать день и вообще держать ситуацию под контролем.

Когда я пришла к психиатру и рассказала ему, что у меня в жизни происходит, психиатр подумал, что я вру. Я рассказала ему, что за мной следят, что меня выселили из квартиры, что надписи на дверях появляются, звонки ночью, угрожают жизни, убить угрожают, угрожают отнять ребенка. Когда каждый день сталкиваешься с такими ситуациями, хочется снять комедию абсурда. Рассказала про «эшников», эфэсбэшников, про СК, про Путина, и вот, говорю, еще бойфренд бросил меня, так он был задерган ситуацией общей, и я много плачу теперь. «Хотите ли вы покончить с собой?» — «Нет, не хочу я покончить с собой, но достаточно сложно стало следить за жизнью». Я говорю: главная проблема в том, что меня бросил бойфренд, и мне бы таблеточек, чтобы не хотелось ему позвонить. Психиатр решила, что у меня мания преследования, паранойя. А потом она просто погуглила и на следующем приеме уже сказала: «Вам нужны другие таблетки. Я вам не то прописала. Я-то решила, что вам все это кажется».

Мария Семендяева. Поосторожнее там!