Сергей Шнуров: «Буду приспосабливаться»

Лидер «авангардной» группы о том, что есть правда и истина, о концепции «нового старого», страшном слове «панк-молебен», о том, когда наступит конец света и почему он перестал петь песню «Алкоголик и придурок»

Лидер группы «Ленинград» никогда не считал себя музыкантом и тем не менее выпустил в прошлом году аж три альбома — «Рыбу» с ансамблем, инструментальный «Вечерний Ленинград» и сольный «Лютик», таким образом став одним из самых активных русских музыкантов 2012-го. В новом году Сергей Шнуров по-прежнему занимается любимым делом — поиском и конструированием смыслов. Интервью происходит в питерском ресторане «Кококо», месяц назад открытом женой Шнура Матильдой, которая присутствует при разговоре.

Шнур: Я буду сырники.

Официант: Сырников нет.

Шнур: Ну и хуй с ними.

— Хотите, я приготовлю? У меня в последнее время хорошо получаются!

— Давайте лучше поговорим. Какой инфоповод?

— COLTA.RU опять открывается. Сайт о культуре.

— А какая сейчас культура? Стас Михайлов, Лепс и Ваенга. Те, чьи концерты больше всего посещают. Если народу дать право выбирать, все захотят читать только о новых детях Ваенги и новых женах Стаса Михайлова.

— Это народные артисты, их зритель в интернете не сидит, он телик смотрит.

— Ошибка большая. Судя по дискуссии, которая выстраивается в интернете, — «Ты ебанько, пошел ты на хуй» — народ как раз и сидит в интернете.

— Вам не кажется, что мата стало слишком много? Раньше — либо шофер матерился, либо интеллигент, сейчас — все подряд. У меня вот под окном студенты сессию обсуждали, про «ебаные диалоги Платона». Даже у студентов теперь дискурс такой.

— Меня здесь больше смущает слово «дискурс». Есть русское слово — разговор, вот и давайте говорить по-русски. Дело в другом. При отсутствии мыслей мат — не вредитель и не помощник. Когда мыслей нет и выражать нечего, разговор сводится к сотрясению воздуха. Как в дискуссионных программах по телевизору — есть ли там мысли? Мыслей нет, есть спор. Задача — риторически обыграть другого человека. Но разговора не получается. И истина в таких спорах не рождается. Потому что никто истину не ищет, у всех своя правда. Нужно разнести два понятия: «правда» и «истина». Сейчас все живут правдой. А истина на хуй никому не нужна.

— А было время, когда была нужна?

— В России, наверное, нет. Но в России, собственно, и философия скудна, вернее, ее никогда и не было. В России истина не интересна, зато интересна правда. Истина еще у Платона и Сократа — это попытка найти вневременное основание бытия. А правда имеет личностный оттенок, правда у каждого своя. В России есть правда, но нет истины. А правды очень много, на мой взгляд. Говорят, что все лгут, но это не так: все выражают собственную правду.

— А где-то в других местах ищут истину?

— В других местах хотя бы размышляют по этому поводу, проблематика стоит. У нас даже проблематики нет. Ответ на знаменитый вопрос «В чем сила?», спизженный Балабановым у Александра Невского, звучит в фильме как «сила в правде». Не в истине, заметьте, а в правде. Правда — это то, что у тебя. Правда общей не бывает. У Александра Невского ответ, кстати, был другой: правда в Боге. У Балабанова Бог исключен из этой истории. И что в результате значит «сила в правде»? Значит, что сила — в твоей собственной уверенности в своей правде.

Меня что конкретно не устраивает в политической жизни страны? То, что мне вывеску ресторана скололи, сбрасывая снег.

— А какая у вас правда? Взять, например, песню «Москва, почем звонят твои колокола?» С одной стороны, вы вроде смеетесь над правозащитниками и вообще всеми правдорубами; с другой — сами обличаете общественные пороки. Где ваша правда?

— Я вообще стараюсь создавать такие водовороты смыслов, которые бы требовали от каждого человека собственных интерпретаций, доступных ему в силу культурного багажа. Я создаю довольно сложные объекты, они никогда не бывают однозначными. Чем больше значений — тем лучше. И я никого не обличаю. Это сон. Не знаю, насколько он пророческий, бывают сны вовсе пустые. Сон значит наваждение: но в этом наваждении выражается русское бессознательное «гори все огнем».

— Не все, а Москва.

— Москва — наше все. Вспомните Лермонтова. До этой песни я сочинил такое стихотворение: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?» — «Недаром».

— Насколько я понимаю про вашу правду — она не окрашена социально, не протестна. И вообще вы против того, чтобы говорить о политике в искусстве.

— Искусство, исследующее проблемы бытия, не может быть протестным в принципе. Именно политически протестным, я имею в виду. На мой взгляд, это очень мелко. Все вопросы сути находятся вне политики. Потому что политика есть отвлечение людей от настоящих, серьезных мыслей. Политика — это фикция. Политики не занимаются вопросами добра и зла: они же все за добро. Не было ни одного политика, включая Гитлера, который декларировал, что борется за зло, — он тоже выступал за добро. И у него была тоже своя правда.

— Но при этом по-человечески вы испытываете какие-то эмоции, наблюдая за происходящим в стране?

— Мне кажется, что очень много сил и времени тратится на пустое. В последний раз я голосовал в 96-м году, и я изначально понимаю, что фокус с выборами — наебка. Бывает красивая наебка, бывает некрасивая — это все равно наебка. А ты идешь на площадь и говоришь: давайте наебку без наебки! А наебки без наебки быть не может. Система сама же в себе и заключает эту наебку. Получается даже не борьба с ветряными мельницами, поскольку последнее — дело благородное и не имеет отношения к политической жизни. А политическая жизнь — всегда вранье. И какое бы оно ни было — красивое, изящное, даже обаятельное, — это всегда вранье. Идти туда и говорить «давайте будем честными»? На мой взгляд, глупость. Да, сейчас протесты в центре внимания. Ксения Собчак вот любит быть в центре внимания. Ей не важно, что и как. Если завтра будет дико модно жрать говно, она первая, кто побежит жрать говно. Но этот центр быстро смещается. Сейчас белоленточники уже смотрятся смешно, не прошло и года.

Ну вот меня что конкретно не устраивает в политической жизни страны? То, что мне вывеску ресторана скололи, сбрасывая снег. И что мне делать? Я буду думать, как сделать вывеску поменьше, чтобы не скалывали. Буду приспосабливаться. Но я не буду устраивать пикет «Заебали скалывать вывески».

— Получается, что вы думаете только о себе, а о соседе уже не думаете?

— Так дело в том, что если каждый человек будет думать о себе — чтобы в ресторане было чисто, чтобы сырники не давали испорченные, — уже будет заебись.

— Последний раз на митинг выходили за отмену «закона Димы Яковлева».

— За это и я бы, честно говоря, пошел. Только, боюсь, воплями уже не поможешь.

Если ты так сильно переживаешь — нужно брать ребенка. Показывать собственным примером. Вносить общее в частную жизнь. А так, поорать, а ребенка не взять — пиздобольство получается.

— Немногие в России смогут содержать дауна. К тому же общество нетерпимое, среда агрессивная.

— А среда откуда? Среда — это мы все. Неспособные к восприятию правды другого, поскольку у каждого собственная правда. Потому что эти правды сталкиваются. Поэтому и среда такова. Среда — это мы: про нетерпимость для начала нужно понять кремлевцу с белоленточником.

— А можно договориться всем этим правдам?

— В XXI веке вряд ли. В XXI веке, когда настоящее сокращается до мгновения, когда протяженность настоящего очень коротка, любой прогноз будущего — это утопия, а любые скрепляющие идеи все-таки направлены в будущее, а с будущим большие вопросы не только у нас здесь, а вообще на планете.

Поорать, а ребенка не взять — пиздобольство получается.

— Хотя конец света не наступил.

— А это кто как считает. Я думаю, что конец света — личный выбор каждого.

— У вас наступил?

— У меня, думаю, где-то в двухтысячном.

— Что такого случилось в двухтысячном?

— Не знаю, такое ощущение.

— А что было после конца света?

— После конца света было все так, как есть. Нет, это я шучу, конечно. Все разговоры об общем конце, вся истерия, которая случилась, была подогрета социальными сетями. Ура, у нас есть что-то общее: кнопка «лайк». Или: поменяли интерфейс на Фейсбуке, кто-то этому рад, а кто-то не очень, но есть общее, связывающее всех. И конец света тоже должен быть общим. Не личный маленький конец света — как то смерть, а общий, если отключили Фейсбук. Отключение некоего большого общего, глобального Фейсбука — так современному обществу видится конец света.

— А у вас есть профиль на Фейсбуке, кстати?

— Нет. А зачем?

— Информацию получать.

— Фейсбук не дает никакой информации. Нюансы ничего не меняют в общей картине. Я месяца три жил без интернета. Полгода — без мобильного телефона. На практике доказано: от крупных событий я все равно не уйду, а некрупные меня не интересуют.

Кадр из фильма "Пока ночь не разлучит"

— Как можно жить без мобильного? А если вы куда-то опаздываете? Пробка?

— Да вряд ли. В моем мире пробок нет.

— Вы что, такой организованный человек?

— Я просто живу пешком. У меня все удобно устроено. Не бывает у меня пробок. Если срочно нужно куда-то звонить, я рассуждаю так: если через день это по-прежнему срочно — значит, важно. А если ты не позвонил, ты исключаешь суету. Поскольку очень много срочного, но не все срочное важно. Очень много выдается вовне какой-то совершенной чепухи. Вот сидим мы с условным москвичом. Приходим к выводу: творога нет. Москвич, он что сделает: «Смотри, я знаю одного чувака» — и тут же начинает звонить, даже если его не просили. Вы вот сразу: «А давайте я сырники сделаю». А не надо! Вас не просят! Это желание сделать мир лучше — оно меня несколько отпугивает, поскольку он с каждым таким движением становится все хуже и хуже (смеется).

— А я вот еще хотела спросить некстати — зачем вы снялись в сериале «Детка»?

— Ради наживы. Ну и потом, интересно попробовать, что такое сериал в плане производства.

— Сериалы смотрите?

— Нет! Не смотрю вообще! Вот моя жена Матильда смотрит, краткое конспективное изложение дает. Сериал — это долго. В России средняя продолжительность жизни мужчины — 58 лет. Когда мне смотреть сериалы? Мне осталось-то хуй да ни хуя. Мне кажется, мы живем в такое время, когда все жанры доживают. Проживаем эпоху нового старого. Мне неинтересно. Можно следить — а зачем? Вектор и направление мне кажутся ясными. Следить за конкретными поворотами — не хочу.

Я живу пешком. У меня все удобно устроено. Не бывает у меня пробок.

— То есть у всех жанров — конец? Никаких кульминаций или зарождений?

— Мне кажется, сейчас нет. И еще мне кажется, что в ближайшие лет десять случится какой-нибудь полижанр, полистиль, смешение компьютерной игры и фильма.

— Вам это будет интересно?

— Нет.

— А что интересно?

— Я сейчас читаю всякую околофилософскую литературу. Возвращаюсь к Бодрийяру. Путь такой: от Хайдеггера к Фоме Аквинскому, через схоластику и Ницше к Хайдеггеру, через Хайдеггера к Пармениду.

— То есть сидите дома и читаете?

— Ну да — это то, что очень просто, но ни у кого не получается.

— А вот у вас на «Рыбе» песня есть про 87-й год, когда вам было 15 лет. Вы что, так жили в пятнадцать лет? Три литра пива — и за город?

— Ну более-менее да. Шапки-петушки, ушанки — точно.

— Мы сегодня с приятелем смотрели вашу биографию, и нас поразило, что вы на радио «Модерн» промоушн-директором работали. Приятель сказал: Шнур, наверное, был тогда тихим, только в «Ленинграде» стал выебываться.

— Нет, я всегда выебывался. На радио «Модерн» ходил на работу с ирокезом, чем страшно удивлял всех сотрудников. У меня был свой кабинет! Зарплата хорошая. Это сейчас «промоушн-директор» звучит как оскорбление. А тогда никто не понимал, что это такое, и в этом вакууме можно было делать вообще все что угодно. Я выебывался как только мог. Радио «Модерн» было попсовой радиостанцией, а я брал и поддерживал «АукцЫон».

— Ну вы могли бы быть хотя бы ведущим!

— Как-то раз мы с моим другом Севычем на этом радио «Модерн» провели ночной эфир, который услышал какой-то стукач и падла. По-моему, я сказал «блядь», и меня оштрафовали на двадцать долларов. По тем временам для меня это были существенные бабки. Я подумал: а ну его на фиг, такое ведение. И вообще я на это радио «Модерн» пришел дизайнером.

— То есть вы — человек многих талантов, который может работать вообще кем угодно?

Шнур: Ну дизайнером — мог. Сейчас уже, боюсь, мало что сверстаю, поскольку техника шагнула вон куда.

Матильда: Но ты же все логотипы придумываешь! У меня балетная школа есть — Серега ей логотип придумал. Ты до сих пор промышляешь этим делом. Обложки все альбомов сам делаешь. Не отнекивайся.

Шнур: Ну логотип я могу придумать. А вот журнал бы уже вряд ли сделал. А тогда это была элитарная профессия: компьютеры были только на работах. Да и время такое было — только делай.

— Когда вы сказали, что ваш конец света наступил в 2000-м, я подумала, не начало «Ленинграда» ли вы имеете в виду. То есть в 2000-м заканчивается время цоевского героя и начинается время Шнура. Который уже не собирается умирать молодым.

— И вообще не собирается умирать (смеется). А был ли герой? Вряд ли я был героем 2000-х, хоть мне сейчас и пытаются прилепить этот ярлык.

— Так «Ленинград» же как раз тогда начался. Я лично помню первые концерты в 1999 году в «Свалке», где вы вдвоем с Вдовиным пели. Вас тогда вся Москва обсуждала.

— «Ленинград» был авангардом. Мы ходили туда, куда было нельзя. Ели те грибы, которые считались несъедобными. И все смотрели на нас с ужасом и говорили: «Блядь, они еще, сука, живы». Казалось, люди так не живут. Это было самоубийство.

— Вы и правда так жили, как пели?

— Абсолютно. Ни слова преувеличения. Все, в том числе и я сам, конечно, были в ужасе оттого, что это так долго длилось. А истинным героем начала двухтысячных, на мой взгляд, стал «Мумий Тролль». И Земфира. Которые не были ни авангардом, ни пробитием стен. В них не было ничего нового — ни в эстетике, ни в материалах, которыми они пользовались. Это был настоящий серьезный мейнстрим. «Ленинград» — не мейнстрим даже до сих пор.

— А где граница мейнстрима и авангарда? Если на концерт авангардной группы приходит больше, чем к поп-звезде?

— Жанровая граница не зависит от количества аудитории. Вопрос с принадлежностью к мейнстриму можно поставить так: является ли это общим местом? Земфира — да, общее место. А «Ленинград» общим местом быть не может. Потому что это неудобно. К этому неудобно подойти. Неудобно сказать, что это твое общее место.

Можно еще брать классификацию, которую я очень люблю, — все привязывать к автомобилестроению. Земфира и «Мумий Тролль» — это автомобиль «Маруся», собранный нашими умелыми ручками из западных запчастей. Садишься в него и понимаешь: «Да, конечно, но ни хуя не Ferrari». А «Ленинград» — это турбированный «Запорожец». Причем у которого западают тормоза. Понятно, что на работу на нем ездить ты не будешь. Он как водка — должен присутствовать в жизни, но не должен быть постоянным.

— Про «западают тормоза»: у меня ощущение, что у вас с тормозами все в порядке. Что в какой-то момент произошло это разделение с лирическим героем: он все бухает, а вы уже давно нет.

— Даже и герой уже давно нет — уже нет того самоуничтожающего бухача. Был лозунг, распространенный в эпоху перестройки, — «культура пития»: так вот, на альбоме «Лютик» все приведено в соответствие с этим лозунгом. Все выдержано в ресторанно-кофейном ключе. Уже не парадняк и не из горла, другая эстетика. Сейчас я сочиняю другие вещи. Мне сложно притворяться. Песню «Алкоголик и придурок» я выкинул из нашего исполнительского репертуара лет эдак пять назад. Мне ее уже не спеть.

— Журналист Максим Семеляк когда-то сказал, что вы — единственная рок-звезда в России. Интересно, как вы к этому определению относитесь.

Шнур: Рок перестал существовать, как только стал жанром. Рок жил, когда был набор инструментов и не было правил, и никто его не называл «роком». Как только его определили как «рок», он сразу кончился. Его зажали, вогнали в рамки — и он кончился как нечто живое. Рок-звезда — это модель поведения: в 68-м году хуй ее, эту рок-звезду, знал, что она выкинет. Это было впервые, чистейший эксперимент. А сейчас есть некая модель: я буду блевать на сцене — значит, я суперстар. Но дело в том, что это уже не особенно работает, поскольку и не ново, и не является авангардом. Лучше всего сегодня воспринимается то, что я определяю как «новое старое». Новое — но такое, как раньше.

Матильда: Семеляк вот написал: «Настоящая рок-звезда олицетворяет секс и идиотизм». И Серега тут же сказал: «Ну тогда это я!»

Земфира и «Мумий Тролль» — это автомобиль «Маруся», собранный нашими умелыми ручками из западных запчастей. Садишься в него и понимаешь: «Да, конечно, но не Ferrari». А «Ленинград» — это турбированный «Запорожец». Причем у которого западают тормоза.

— А Pussy Riot — рок-звезды?

Матильда: Уж точно не «секс и идиотизм».

Шнур: Pussy Riot — мощнейший художественный жест. Сильный. Как хороший модернизированный танк Т-84. Но за добро он или за зло, я не знаю. И какая у них правда — не знаю.

— Но они — панк-группа?

— Нет, конечно. Назвались панк-группой, чтобы быть более-менее определимыми. Меня больше смущает название «панк-молебен». Страшное слово. Молебен не предполагает панка. Молебен — это исключение панка из жизни. Панк — это кавычки. Это «как бы». Как бы молитва — значит, это не очень молитва. Вот это страшное слово.

— Так она же и есть не очень молитва.

— В том-то и дело. У нового поколения произошла десакрализация сакрального. Была сделана попытка расколдовать заколдованное.

— Но такие попытки же время от времени делаются?

— В России такие реакции на сакральное, памятуя начало прошлого века, происходят время от времени. Но сакральное всегда сильнее. В этой стране точно. Так было и будет. Может даже не проявлять себя в жизни как сакральное. Но таким и останется.

— Смешная получилась история ссоры с Нойзом в песнях. Сначала вы на него наехали, потом он на вас.

— Да я песню «Химкинский лес» писал вообще не про него. Это был пример песни о текущих событиях, которые можно перерабатывать и таким образом зарабатывать деньги. Не самый глупый человек Быков взял это на вооружение: так появился «Гражданин Поэт». То есть песня «Химкинский лес» — о проекте «Гражданин Поэт», которого еще тогда не было, но я его предрек. А вовсе не наезд на Нойза. По какому поводу нам с ним ссориться?

— Ну он вроде как нахамил.

— Он нахамил, да.

— А ему потом Барецкий в ответ нахамил.

— Которого тоже никто не просил. Все пошло само по себе. Когда все скатывается в «цеплялки», понижается, как вы говорите, «дискурс». Ты пидорас, а ты хуйло — спор закончен. Что хотел сказать, по итогам никто и не помнит.

— Ну вот смотрите, что сделал Нойз: он собрал все возможные предъявы «Ленинграду». Первая — «нет, чтобы просто орать “хуй” в микрофон» — что популярность «Ленинграда» держится на эпатировании матом.

— Все предъявы — общественное мнение, которое формируется с помощью социальных сетей и кухонных разговоров. А что такое общественное мнение? Миф, который никто не проверял. Но если ты немножко отстраняешься от общественного мнения, то начинаешь задумываться. Не хочу разводить апологетику, но группа «Ленинград» существует 16 лет. И допустить, что мы все время поем «хуй» с одной и той же интонацией в разных тональностях… это просто реально заебет. На одном «хуе» ты шестнадцать лет вряд ли продержишься. Ну или народ, значит, такой тупой, что ему только «хуй» давай…

Сергей Шнуров даже сочинил песню про то, что «хуй — это не просто хуй»

— Второе обвинение — «главное — купить на “Ленинград” билеты» — в том, что вы очень расчетливы.

— Я принимал бы любые обвинения и от Нойза, и от Юрия Шевчука по этому поводу. Только, братцы, не продавайте тогда билеты на свои концерты! Давайте будем на равных! Почему вы на свои продаете, а мне кидаете предъявы? На мои концерты билеты дороже? Так сделайте так, чтобы на ваши концерты тоже билеты были дорогие, я не против.

В России сакральное всегда сильнее. Так было и будет.

— А как вы с Нойзом помирились в итоге?

— Я на собственный день рождения позвонил ему поругаться — но с той стороны услышал какую-то вменяемую речь. Поэтому поругаться не получилось. В следующий раз мы увиделись уже у меня дома. Нойз — талантливый человек. Но — не мое. Из-за больших объемов текста, из-за тем. Я считаю, что все высказывания на политические темы в русском роке начаты и закончены в песне Бориса Гребенщикова «Козлы». Как только хочешь сочинить политическую частушку — поешь себе под нос песню БГ «Козлы» и говоришь: «Все, заебись, больше ничего сочинять не надо».

— Вы считаете себя удачливым бизнесменом?

— Нет. Я всегда пытался воплотить простое человеческое стремление «работать меньше, а получать больше» — вот что двигало мной в проекте «Ленинград» всегда. Когда я все это произношу, то понимаю, что «творческая интеллигенция» впадет в ахуй и закричит «так нельзя». Но просто они не очень честны к себе. Не задаются вопросами о том, как ты сам живешь и что тобою движет. А если дойти до конца и понять механизмы устройства, то, конечно же, это так.

Удачливый бизнесмен — тот, который купил акции какого-то малого предприятия по производству хуйни и эта хуйня через пять лет стала стоить пиздец сколько. Вот это — удачливый бизнесмен. У меня такой удачи не было.

Хотя, конечно, группа «Ленинград» похожа на такое предприятие по производству говна, которое в определенный момент стрельнуло. Если бы я был сугубо акционером этого предприятия — я бы назвал себя удачливым бизнесменом. А так скорее всего я управляющий.

— Почему не владелец? И кому тогда принадлежит «Ленинград», предприятие по производству говна?

— Господу Богу, конечно.