Эмманюэль Каррер. Лимонов

ВАРВАРА БАБИЦКАЯ прочитала французскую биографию писателя и политика

Биография Эдуарда Лимонова, написанная Эмманюэлем Каррером, имеет подзаголовок «роман» — и хотя намеренного вымысла там немного, для такого жанрового определения есть резон. Начать с того, что главный источник для автора — собственно, автобиографическая проза Эдуарда Лимонова. Первая половина книги может показаться русскому читателю скучноватой, потому что близко к тексту пересказывает «Это я, Эдичка», «Дневник неудачника», «Историю его слуги» и пр. Вторая часть, экскурс в новейшую историю России, гораздо интереснее — и в ней становится понятно, что «роман» здесь — определение, если так можно выразиться, оценочное, выражающее отношение автора к биографии своего героя нашего времени.

К происходящему в России Эмманюэль Каррер испытывает давний интерес: его мать, знаменитый историк и политолог Элен Каррер д'Анкосс, в 1978 году в своей книге «Расколовшаяся империя» предсказала распад СССР — что, как замечает писатель не без яда, «придало ей статус оракула, которым она дорожила и который старалась впредь не ставить под удар рискованными предсказаниями». Эту сыновнюю шпильку я цитирую не только из сочувствия (прославленная мать для всякого — бич Божий), но и потому, что коллизии слишком послушного мальчика из слишком хорошей семьи, всю юность считавшего себя обывателем, человеком второго сорта, посвящено в книге Каррера немало страниц; именно отношения этого мальчика с романтическим образом фашиствующего Мартина Идена (то есть Лимонова), живущего полной жизнью, составляют главный сюжет его романа.

Поводом к написанию книги стала очередная журналистская поездка в Россию в 2006 году, после убийства Анны Политковской. Общаясь с русской оппозицией в местах ее тогда еще немногочисленного кучкования, Каррер встретил Эдуарда Лимонова, которого знал когда-то в юности в Париже как скандального русского писателя-эмигранта. С тех пор Лимонов успел вернуться в Москву и возглавить Национал-большевистскую партию, то есть олицетворить собой все, что ненавистно просвещенному человечеству. Тем не менее Каррер, к своему удивлению, выяснил, что члены НБП пользовались симпатией и заступничеством как покойной Политковской, так и, скажем, Елены Боннэр, и вообще не нашел ни одной живой души в близких себе буржуазно-богемных московских кругах, которая сказала бы о Лимонове дурное слово: «Я был поражен. Мне казалось, что с Лимоновым все ясно и двух мнений тут быть не может: он — омерзительный фашист, вставший во главе банды скинхедов. И вот выясняется, что женщина, которую после ее гибели все дружно причислили к лику святых, говорила о них и о нем как о героических борцах за демократию в России. В интернете — та же песня, но уже от Елены Боннэр. Елена Боннэр, вдова Андрея Сахарова! Ее муж — великий ученый, великий диссидент, великий моральный авторитет, обладатель Нобелевской премии мира. И тем не менее Боннэр, как и Политковская, высоко оценивала нацболов — так в России называют членов лимоновской партии. Возможно, говорила она, им стоило бы поменять название своей партии, оно многим кажется неблагозвучным, но это потрясающие ребята». Иными словами, хоть горшком назови, только в печь не сажай: автор рисует очень похожий портрет вечного бунтующего подростка, который готов назваться хоть сутенером, хоть агентом КГБ, хоть фашистом — кем угодно, только бы шокировать и выделиться; хоть спать на помойке с бездомным негром, хоть отправиться на чужую и неправую войну — лишь бы получить интенсивное переживание. Плутовской роман на фоне исторических потрясений.

От жизнеописания Лимонова Каррер часто и без предупреждения переходит к самому себе, не имевшему таких амбиций, с беспомощным сожалением вспоминая, скажем, свое единственное, нелепо закончившееся приключение — студенческую поездку на Бали с девушкой-хиппи. Для традиции, в которой существует его книга, это прием нормальный и привычный, но русский глаз все еще режет; биографа, влезшего на собственную страницу, считают выскочкой и поднимают на смех. Подобная реакция объясняется тем обстоятельством, что русскоязычные биографии — традиционно апологии. Пишете о богах и титанах — так уж не мечтайте о себе. ЖЗЛ коренится в житии — там еще автор не родился. Тот же жанр, в котором работает Каррер, сродни скорее журналистскому расследованию с его нелицеприятным взглядом на героя. Каррер исследует Лимонова как интригующий феномен, и, вводя в повествование себя как равноправного персонажа, он тем самым задает систему координат, настраивает оптику, ищет ответ на вопрос, какова цена той «полной жизни», которая мальчику, читающему приключенческий роман, кажется такой романтичной.

Автор трогательно буржуазен и не скрывает этого — напротив, превращает это в прием: «Мне немного неловко об этом говорить, но у него есть привычка оценивать женщин, присваивая им некую классификацию — A, B, C, D, E, как в школе, и это ранжирование имеет смысл не только сексуальный, но и социальный». Уж какие, казалось бы, причины для неловкости мог найти биограф Лимонова — а Каррер вон что. Однако в менее забавных случаях автор обычно находит способ разрешить неловкость: Каррер возмущается, когда его герой цинично говорит о мальчике, умирающем от рака, — «грязный тип» — но идеализация сильнее: «И все же я думаю, что если бы можно было что-нибудь сделать для спасения мальчика, особенно что-то трудное или опасное, то первым за эту возможность схватился бы, бросив на это все силы, именно Эдуард». Может, это и так, а может, и не так — важно, что автор, безоговорочно веря образу своего героя, созданному на основе книг, написанных героем, воспроизводит на собственном примере тот же простодушный подростковый механизм, что работал, когда маленький Лимонов читал Жюля Верна и Дюма, — и по большей части сознательно: «Мне неприятно судить так строго сначала подростка, а потом очень молодого человека, каким я был. Хочется быть более снисходительным, примириться и полюбить, но у меня не получается. Мне кажется, что я боялся — жизни, других людей, себя самого, и единственной возможностью не позволить этому ужасу полностью меня парализовать было принять позу человека ироничного и искушенного, встречать проявления энтузиазма и ангажированности циничной ухмылкой субъекта, который все видел и везде бывал, не выходя за порог своего дома».

Иногда романтизация дается с трудом — например, в том случае, когда Эдуард Лимонов отправляется на Балканы воевать на стороне сербов. Идет просто потому, трезво говорит автор, что война — это удовольствие. И все же человеку, по доброй воле участвующему в насилии, нужно, чтобы не выглядеть мерзавцем, хотя бы выбрать правильную сторону — что, как правило, невозможно. Этот конфликт у Каррера если не разрешен, то объяснен так: «Эдуард подозревает, что крестьян, несправедливо согнанных с насиженных мест, невинных жертв и отважных бойцов найдется немало с обеих сторон. Он не верит в то, что одни полностью правы, а другие — полностью нет, но он также не верит и в объективность наблюдателей. Тот, кто держит нейтралитет, просто трус. Эдуард не трус и — волею судеб — ощущает себя призванным защищать сторону сербов». Тварь, в общем, или право имеешь. Несмотря на это примирительное рассуждение, изучение кадров документального фильма, в котором его герой подобострастно разговаривает с военным преступником и в упоении строчит из пулемета, с целью выяснить — стрелял ли Лимонов по живым людям или все же в воздух, настолько неприятно, что Каррер забросил книгу на год. Понятно, что после этого вся история с НБП, у которой «неблагозвучное название», но мученический ореол, не может вызвать уже никаких затруднений: «Молодых людей, бунтующих против цинизма, который стал в России настоящей религией, в стране тысячи, может быть, даже десятки тысяч, и Лимонов — их настоящее божество». Цинизм — мы помним, где: дома, за книжкой, на носу очки, а в душе осень.

Один из этих пылких юношей, говорящий в книге от их имени, — Захар Прилепин; им автор очарован безоговорочно и хотя упоминает о Чечне, но уже не задается вопросом — а не убивал ли там Прилепин, часом, живых людей. Вот пространная цитата из него:

«Необходимо понять, поясняет Захар, что “Лимонка” и нацболы — это контркультура. Она идет вразрез с культурой России. Причем контркультура единственная, потому что все остальное — пропаганда и компанейщина. Разумеется, в их рядах попадались и настоящие скоты, и неврастеники, которых такими сделала армия, и скинхеды с овчарками, обожающие пугать приличных граждан нацистским “хайль”: все это так. Но там же оказались и все молодые таланты провинциальной России: художники-самоучки, контрабасисты, ищущие единомышленников, чтобы создать рок-группу, самодеятельные кинорежиссеры, робкие натуры, втайне от всех сочиняющие стихи и мечтающие о красивых девушках и о том, что хорошо бы расстрелять всю школу, а потом застрелиться самому, как делают в Америке. А также сатанисты из Иркутска, “Ангелы ада” из Вятки, сандинисты из Магадана. “Мои товарищи”, — тихо говорит Захар, и становится ясно, что никакие литературные успехи, международные премии, переводы на все языки мира, поездки за границу не смогут заставить его предать этих товарищей, жалких бедолаг из русской глубинки».

На фоне истории «русского Брейвика», расстрелявшего вчера если не всю школу, то пятерых коллег (без красивой девушки тоже, кажется, не обошлось), портрет русского мальчика смотрится уже не так умилительно, но я не об этом. История становления НБП, рассказанная у Каррера устами Прилепина, история подростка, чей относительно стабильный мир рухнул вместе с Советским Союзом, живущего беспросветной жизнью и впервые увидевшего на страницах газеты «Лимонка» хоть какую-то альтернативу, а в лимоновском бункере в Москве — чувство дома и локтя, — это же прямо история Светы из Иванова, только навыворот. НБП или «Наши» — дело случая; молодому нацболу с немалой вероятностью грозит тюрьма, а нашистке — телешоу, и тут еще непонятно, что хуже.

В «Саньке» Захара Прилепина (которого Каррер как писателя ставит выше Лимонова) бедолаги таки «берут госучреждение» — как мечтал когда-то юный Лимонов. Но Эдуард Лимонов пишет только о себе и не умеет выдумывать, он сам — литературный факт, причем редкий по нынешним временам факт жанровой литературы. Пусть автор, вопреки подростковому инстинкту, рассматривает Лимонова критически, с научной добросовестностью — его в последний момент как будто подводит непонимание литературной материи происходящего. При попытке оторвать то, что символизирует для Каррера Лимонов, от самого Эдички во плоти, обобщить его и продлить где-то там в литературе лимоновских учеников или в нравственной чистоте бойцов НБП иллюзия вдруг съеживается на свету, от осинки не родятся апельсинки, Лимонов произносит: «Дерьмовая была жизнь», подросток в ужасе захлопывает приключенческий роман.