Координационный совет: жизнь и судьба

АЛЕКСАНДР МОРОЗОВ о том, как игровой референдум может стать неотвратимым для каждого, кто избирался или голосовал, личным событием

Шел долгий спор: эти выборы в КС — они «закукливают» движение? Или они его укрепляют? И по ходу этого спора выяснилось, что убедительных и общезначимых аргументов нет ни у кого. Ни у скептиков (И. Давыдов), ни у оптимистов (Д. Билунов), ни у тех, кто высказывал более смутные оценки в духе «окукливая, укрепляют» или «не укрепляют, но это лучше, чем ничего» и т.д. Обнаружилось, что «общее» у движения исчерпалось, и теперь речь каждого носит отчетливо персональный характер. Теперь раздаются не «голоса политики», а голоса судеб. Полгода назад писатели и читатели шли по Бульварному кольцу молча и без лозунгов. При этом на белом листе не требовалось ничего писать, «все и так ясно». Не только речь, но и молчание носили всеобщий характер. Теперь же, несколько огрубляя, каждый сам за себя. Каждый говорит только от своего персонального опыта. Невозможно стало говорить от «общего имени». Улицкая, Акунин и Седакова и прежде говорили с осторожностью, только от «я». Но теперь уже сапрыкинские «сто тысяч человек и не больше» — каждый сам со своим жизненным выбором. И для каждого участие в КС обернется лишь изменением судьбы. Для кого-то статус члена КС окажется хорошим способом эмигрировать, для кого-то — сесть. А кто-то пойдет на компромисс… Что из того, что политическая перспектива КС, на мой взгляд, нулевая? Это только персональный взгляд. Аргументация? Но она теперь имеет мало значения, поскольку не может претендовать на всеобщность. Рыбаченко самоопределяется в Эстонии, Развозжаев в «Лефортово», Милов и Рыжков самоопределяются перед лицом очередной кремлевской разводки с партстроительством, Билунов и Волков — перед лицом электронных возможностей демократии… Вопрос КС остается открытым независимо от того, сколько и как проголосовало. Этот вопрос заключается в том, превратится ли этот или другой КС в «Хартию-77» (а в нашем опыте — в Межрегиональную депутатскую группу или «Московскую трибуну»). То есть будет ли он политическим? Ответ вроде бы на поверхности: нет. Ну, а вдруг? Кремль этого боится, это факт. Это видно. Боится и делает все возможное, чтобы этого не произошло…

Чекистская «корпорация Россия» — аккумулировавшая огромные ресурсы — стоит нынче как «сияющий город на холме». На том холме идет своя «сиятельная» жизнь — там событием является создание управления администрации по патриотическому воспитанию, одни вельможи (сурковский Говорун) теряют позиции и отправляются в отдаленные замки, другие — наглеют, как Мединский или Никифоров. Там напряженно готовятся к юбилеям великих имперских битв и Олимпиадам. Оттуда высылают карательные экспедиции против смутьянов в посаде. Меж тем в посаде персональный выбор приходится делать не только тем, кто тут внизу волей судьбы оказался в рядах карателей или мятежников. Существенным, как это было и во времена брежневизма, оказывается персональное вынужденное самоопределение: мол, и те и другие плохи. Те воруют, да и новые не лучше. У посадских — дети, семьи, хозяйства. И они не хотят принимать ничью сторону. Врач, директор школы или хозяин ларька не может сочувствовать ни «сиятельным вельможам», ни посадским смутьянам. И коммунисты плохи, и диссиденты нехороши…

Под холмом невозможно знать с достоверностью: царь ли помутился рассудком, бояре ли сговорились. Безумные слухи доходят: якобы наряжают там в медведей провинившихся да травят собаками. Можно ли этому поверить? Конечно! Торжественные имперские процессии проезжают через посад, который ритуально готов и шапки скинуть, и что-то прокричать лояльное, но реальным самоопределением каждого стоящего без шапки является скепсис.

Приватные мнения о будущем «сияющего путина на холме» могут различаться от «будет стоять вечно» до «сгниет прямо завтра». Теперь содержание аргументации в пользу любой из точек зрения не имеет значения. Но — как это знают историки — нельзя и игнорировать сам факт аргументативного накала. Он — симптом. Как только власти укрепляются в мысли о том, что «никогда в империи не было так благополучно и цветисто», и как только смутьяны под давлением репрессий утверждаются в мысли, что систему не пробьешь, — так происходит какая-нибудь глобальная неприятность и рушится сияющий град на холме. Мгновенно расточается власть. Нельзя сказать, что это «историческая закономерность». Но какая-то загадочная сила в этой симптоматике есть.

Координационный совет практически избран. Теперь избранников будут преследовать по списку. Рады в тайных канцеляриях: все симпатизанты поименно сдали свои паспортные данные. Рады кремлевские пропагандисты: посад молчит, не шелохнулся, крепнет в убеждении, что и «корпорация Россия» оборзела в своем воровстве, да и Собчак веры нет. Рады и Билунов с Волковым: получился уникальный опыт «электронной демократии». Войдет в историю мировой политики. Теперь три зарубки у нас есть — «ОккупайАбай», Pussy Riot и выборы в КС.

Если приглядеться, все три — это нечто «игровое». Во всяком случае, если сравнивать с прошлыми опытами противостояния «честных» — «системе», «освободителей» — «поработителям». Получается, что и «ОккупайАбай» — это как бы игровая «автономная зона». И Pussy Riot — игровая молитва, и выборы в КС — как бы ненастоящий, игровой референдум. Но вот удивительно: и кремлевские холуи убеждены сейчас, что и репрессии нынешние — это нечто «игровое». То есть как бы — без крови все это, без больших сроков и не всерьез…

Я сейчас в Чехии, сегодня в Праге открывается ежегодный чешский «гавеловский» форум (Forum-2000). Называется он в этом году «Медиа и демократия». Ночью я говорил с одной здешней журналисткой с русским паспортом. Она умная женщина. Три года отсюда смотрит на московские события. Она говорит: не надо торопиться интерпретировать эту «игровую» новизну событий. Мы имеем дело с новым феноменом. Возможно, мы видим какой-то край социальной ткани, которая уже переродилась под влиянием «новых медиа». Возможно, в этой новой социальной ткани «политическое» возникает и движется не там и не так, как мы привыкли ждать. Знание об исторических закономерностях смены власти, крушения режимов и империй внезапно обесценивается в момент, когда существенной делается не «социология», а «судьба». Судьба — это опасное слово. Перед крушением «сияющего города на холме» всегда следует ждать усиления риторики о «народной судьбе» сверху. Но и снизу в такие минуты нарастает персональное предстояние. То есть «судьба».

Игровые вроде бы вещи — молодежная арт-акция, игровое голосование, игровой захват бульвара — превращаются в «судьбу». А судьба — это нечто, не растворимое никакими субстанциями. Опасная, бесповоротная штука — судьба… Переживаемая каждым в одиночестве, она вдруг делается всеобщей… И это уже не всеобщность суждения или рациональной аргументации… Это — другая всеобщность.