Мы отдохнем, мы отдохнем

Отдохнем, но не сейчас. Пока редакцию тревожат и моральная диктатура своих, и нападение на частную жизнь чужих, и гриппозный бред с участием Валерия Панюшкина, и вездесущий запах берлинского братвурста

Варвара БАБИЦКАЯ

Приснилось, что, прежде чем собирать икеевский платяной шкаф, ему надо сказать: «Мы с тобой одной крови — ты и я».

***

Вспомнила давний диалог в чате с другом NN (имя, пол и возраст изменены, все совпадения случайны):

— По-моему, пришло время обсудить с пацанами на Фейсбуке твою платформу. Мол, NN любит Никиту Михалкова, Максима Кантора и московскую погоду.
— И ответ про рынду (((
— О, сейчас добавлю.
— Пожалуйста, не надо!
— Почему? Какой смысл быть оригиналом тайком?
— Смерти моей гражданской хочешь?

Этот разговор был очень давно — см. упоминание рынды, с тех пор атмосфера звериного комсомольского собрания в Фейсбуке усугубилась, в деле построения гражданского общества нет мелочей. Тебе непременно ставят в вину не только то, что ты написал, — но и то, чего ты не сказал. Вот, например, журнал под названием «Афиша. Все развлечения Москвы» дает маленькую заметку в рубрике «Куда пойти учиться», про РГГУ. Хвалит атмосферу и многообразие возможностей для студентов, ругает салат «Цезарь» в столовке. Моя любимая подруга критикует статью в ФБ за однобокость, называя ее заказухой на том основании, что в материале нет ни слова о нищенских зарплатах преподавателей и отвратительных бюрократических интригах, с которыми профессорам приходится справляться вместо своего основного дела и о которых — да! — нужно кричать. У меня есть ряд вкусовых претензий к этой заметке — но такой именно упрек мне и кажется однобоким, и хотя это мелочь (и возможно, в данном случае подруга права), меня она пугает. Смерть стилистического и жанрового разнообразия, полный запрет на легкомыслие, отказ судить высказывание по его собственным законам. «Афишей» можешь ты не быть, но гражданином быть обязан.

Раньше я сильно завидовала диссидентам, жившим в простые, черно-белые времена, когда было понятно — кто свой, где чужой. В давнем интервью, спрашивая Сергея Марковича Гандлевского о «Московском времени» и — шире — литературном круге его молодости, я, между прочим, спросила и об отношении к диссидентскому движению (к которому поэты по большей части прямо не относились). Гандлевский ответил: «Для того чтобы бороться с советской властью, нужны были совершенно другой склад личности и определенное знание о том, что хорошо и что плохо, совершенно другие волевые качества — я думаю, что это, в общем-то, даже пошло на благо диссидентскому движению, что мы к нему не примкнули». Нужна упрощенная картина мира, с которой занятие искусством плохо совместимо.

При советской власти мы гордились способностью противопоставить свое человеческое «я» (с его правом на слабость, оригинальность или заблуждение) комсомольскому «мы», которое огромно, стозевно и лаяй и всех причесывает под одну гребенку.

Как писал Юлий Даниэль в своем лучшем стихотворении «На библейские темы»: «Руки мои тонки, / Мышцы мои слабы, / И презирают станки / Кривую моей судьбы; <…> Можно обрушить плеть, / Можно затмить мне свет, / Остановить разбег!.. / Можно и можно... / Нет. / Я ведь — не человек: / (Рост — 177) / Я твой окоп, Добро, / (Вес — 66) / Я — смотровая щель, / (Руки мои тонки) / Пушки твоей ядро, / (Мышцы мои слабы) / Камень в твоей праще».

Мы не понимали, как это было легко; мы не предполагали, что когда-нибудь это «мы» будет состоять из нас.

 
Денис БОЯРИНОВ

Берлин пахнет колбасками. Не только ими, конечно, есть и вторые, и третьи ноты, проступающие после главной, — например, горячего металла или машинных масел, но домашняя, уютная атмосфера супермеханизированного супергорода создается ароматами вурстов — вареных, жареных, копченых и прочих. Всепроникающими ароматами: спускаешься в антракте по крутой лестнице из зала Берлинской филармонии после Вагнера, исполненного лучшим оркестром мира, весь такой пафосно-героический, как Зигфрид, в думах о том, как бы случайно не задеть почтенных соседей справа и слева или еще как-то себя не выдать, и тут она — Главная Нота Колбасок идет из буфета, где уже гудит толпа, звенящая вилками, бокалами пива и фужерами секта. Тут ты и возвращаешься с небес на землю, успокаиваешься, расслабляешься — вот и славно, теперь можно и «Героическую» Бетховена послушать.

На «Американской Лулу» — интерпретации второй и последней, неоконченной оперы Берга, сделанной австрийским композитором Ольгой Нойвирт и поставленной русским режиссером Кириллом Серебренниковым в «Комише Опер», был полупустой зал — казалось бы, всего-то второй спектакль после громкой премьеры, на которой, говорят, был аншлаг и мэр Берлина. То ли потому что среда — не оперный день, то ли потому что рецензии на спектакль недоуменные. Я тоже не понял главного: зачем авторы транспонировали архетипический образ Лулу, соблазнительного молодого монстра, одним ангельским взглядом разжигающего похоть и оправдывающего возможность самого страшного греха, в прожженную циничную 50-летнюю блядь, обслуживающую американских банкиров. К чему в спектакле были цитаты из текстов Мартина Лютера Кинга и ЛГБТ-поэта Джун Джордан? К чему на сцене — ветхозаветный гламур а-ля фильм «Уолл-стрит» (сценография и костюмы Кирилла Серебренникова)? Что хотели сказать авторы своей версией? Что в нашем мире совсем не осталось места суицидальной романтике, а чернокожие лесбиянки — это тоже люди, причем самые человечные человеки? Эта мысль свежо бы прозвучала только со сцены Большого театра; будем надеяться, что премьера «Американской Лулу» в Берлине — это первый этап коварного плана по контрабанде «Лулу» в Россию.

***

Завтра в Москве играют Dead Can Dance, представляющие свой новый альбом. Любопытно, соберется ли на них полный зал и как будет выглядеть публика. В Берлине все пришли в черном — с ног до головы. Лиза Джеррард выглядела как эльфийская королева и пела как Галадриэль, навевая сон золотой. Но больше всего меня почему-то впечатлил перкуссионист Dead Can Dance Дэвид Кухерманн, который натурально творит чудеса десятью пальцами; его выступление перед DCD — 25 минут виртуозной игры на хангах и индийском тамбурине заслуживают того, чтобы отправиться в «Крокус» на метро. На автомобиле к началу точно не успеешь.

 
Юлия ЛЮБИМОВА

Недоумение по поводу другости другого становится сквозной темой моей части редакционного блога. Сегодня оно было вызвано туалетом в одном заведении общепита. С двумя унитазами в единственной кабинке, повернутыми друг к другу под углом градусов в 45, как стулья для дружеской беседы, а также с двумя рулонами туалетной бумаги и даже двумя щеточками. Что за зверь такой? Для чего?

Первым делом думаю: couple loo, т.е. туалет для пары. Как носки для влюбленных, парные часы, почему бы не парные нужники? Однако мы все ж не Корея, где бизнес по производству всего чего угодно для парочек процветает как нигде — но ведь даже и там, несмотря на крайне прагматичное отношение корейцев к пищеварению и испражнению, парочки в туалет вместе не ходят. Не входит это в набор романтических ценностей. А может, это туалет для друзей? «Турецкий чай пьем за дружбу и любовь в дружеской беседе», переместились оправиться — так не прерывать же разговор?

Положим, я могу себе представить такой туалет в клубе или баре — во-первых, в нем больше места, чтобы использовать его для амурных надобностей, во-вторых, если увеселишься до невменяемости, может, и хорошо по двое до ветру ходить. Да и смотря сколько выпить — а то можно и не заметить, что в твоей кабинке еще кто-то сидит.

Но ведь тут, сегодня, двухунитазный этот чертов туалет был во вполне себе респектабельной сушечной. Клерки, хипстеры, парочки самые обычные обедают и общаются. А тут на тебе — два унитаза. Это кажется настолько неуместным, что заставляет мозг попробовать другую дорожку: может, это не с миром что-то не в порядке, а со мной?

Может, я, будучи интровертом, не понимаю экстравертов, которые жаждут компании… неужели и там тоже? Может, я старею и потеряла связь с молодежью, которая… приобрела привычку ходить по нужде по двое? Непонятно. И сидят эти чертовы два унитаза, как заноза, в мозгу.

 
Василий КОРЕЦКИЙ

С самого начала недели жду, когда пройдет грипп, срубивший меня прямо на пресс-показе «Holy Motors», все переживания свелись к изучению географии мелких болей («В понедельник с утра болело все тело, я встал, но было холодно и ветрено, я вернулся в кровать и лежал до часа дня, потом весь день чувствовал себя плохо, но вечером все-таки немного поел вареных свиных щечек со свеклой и маслом» — из дневников Джакопо Понтормо) и попыткам рационализировать бред. Раньше в горячке постоянно виделась бледная лошадиная голова в облезлой деревянной раме, сейчас — исключительно кинокартины, причем снятые (точнее, еще не снятые) российскими мейджорами, — профессиональная деформация. Совершенно естественным продолжением этого бреда выглядит троллинг-опрос журналиста Панюшкина (я почему-то уверен, что, увы, это не троллинг, а от чистого, так сказать, сердца). Тут немедленно вспоминается утверждение Лакана о том, что войти в символический порядок (привет вам, армия, семья и церковь) субъект может, только подавив в себе два вопроса, на которые этот порядок ответить не в силах, — «как я рождаюсь и как умираю» и «каково это — быть женщиной». Сквозь 15 панюшкинских вопрошаний явно видно биение первого; надеюсь, в скором времени общественность займется и вторым.

 
Станислав ЛЬВОВСКИЙ

C изумлением наблюдаю плодящиеся на всем маркировки 16+, 18+ — хочется написать «прочие в этом роде», но плодятся, в общем, только эти две. Причина понятна. Отличная демонстрация того, что соответствующее законодательство совершенно никакого отношения к детям не имеет. В отсутствие критериев такие лейблы просто шлепаются на все по принципу «как бы чего не вышло». Скоро на них будут обращать не больше внимания, чем на значок Ростеста (вы вообще помните, как он выглядит?). Ну, не будут — и слава богу (Панюшкин, привет). Кстати говоря, мне когда-то рассказали (не знаю, правда ли), что греческая маркировка, соответствующая советскому «детям до 16», переводится как «маленьким девочкам нельзя».

Робер Дуано. Париж, 1948 г.

А вот серия целиком, посмотрите, стоит того.

***

Некоторое время назад Максим Соколов опубликовал в «Эксперте» колонку «Бесчувственный закон». Обращать внимание на еще один текст видного консервативного публициста, добровольно редуцировавшегося до состояния запиленной виниловой пластинки, я бы и не стал — однако заканчивается текст вот каким пассажем: «В случае четкого разграничения будет установлено, что если борьбу за духовную свободу, за живое религиозное чувство питомцы М.А. Гельмана попробуют вести в местах культа, охраняемого государством, то они сядут в тюрьму. В частном же закрытом помещении — да хоть скотоложеством занимайтесь, имеете право. Когда-то это называлось Аугбургским исповеданием — cuius regio, eius religio (чья страна, того и вера). Формула не идеальная, но мешающая представителям разных конфессий выпускать друг другу кишки. Гельмановским анабаптистам от такой формулы была бы большая польза».

Это перед нами попытка сделать вид, что общественного пространства (публичной сферы) вообще быть не должно — или, точнее, что оно должно быть не местом конфликта и его решения, а стерильной дистопией. Собственно, к этому и сводятся все начинания последнего времени, включая недавнюю инициативу по поголовной паспортизации пользователей социальных сетей. В принципе, такой гражданский вариант, как выражается Соколов, «Аугбургского исповедания» мог бы, наверное, какое-то время и работать. Но только если в отсутствие общественного пространства действительно, как о том Соколов и пишет, сохранялось бы приватное. Похожее положение дел, в частности, как мне кажется, обеспечивает относительную устойчивость нынешнего иранского режима.

Но нет, так не будет — о чем и свидетельствует вчерашнее нападение на клуб 7freedays. Общественная сфера в России может быть стерилизована только вместе с приватной. Стерилизации без тотальности — грош цена. А средством ее, тотальности, достижения может быть только распространение насилия, причем снизу вверх.

***

И вот еще что, не про политику. А может, и про политику, не знаю. Одно стихотворение Евгении Риц из подборки в только что вывешенном «Новом береге» (№ 37, 2012):

На табло супермаркета минус один,
Это медленно входит зима.
Свет уходит, и вот уже минус один
День из жизни. Стоят золотые дома.
У дверей супермаркета нежный бульдог.
Помнишь, клеили окна
                   из желтой фольги?
А охранник колотит сапог о сапог,
Точно в мире одни сапоги.