День котика. Котик и небытие

ЕЛЕНА КОСТЫЛЕВА встретилась за чашкой чая с петербургскими антропологами МАРИЕЙ ПИРОГОВСКОЙ и ИЛЬЕЙ УТЕХИНЫМ, чтобы осудить легкомыслие редакции COLTA.RU и нанести по котикам академический удар, от которого они уже никогда не смогут оправиться

Илья Утехин: Честно говоря, о «котиках» я впервые узнал от вас, за день до нашего чаепития. Я подумал, что это какая-то мода, которая действует в небольшом сегменте русского интернета, что-то вроде «фольклора парашютистов». Спросил нескольких студентов, и одна студентка отозвалась, а другая, которая поумнее, ничего об этом не знала. У людей с тонкой душевной организацией в новостной ленте Фейсбука нет котиков в принципе.

Елена Костылева: Итак, внимание, уже на первой минуте матча Илья Утехин выдвигает тезис, что котики — только для глупых!

Утехин: Не для глупых. Но умные студентки не видят этого, потому что есть filter bubble... Это название книжки, вышедшей в прошлом году, о том, что поисковые системы персонализируют поиск и выдают результаты в соответствии с предпочтениями твоими и твоих друзей. Человек, которому есть чем заняться, стремится к экономии. В сутках только 24 часа. А смотреть котиков можно либо по служебной надобности, либо по какой-то особенной душевной склонности к этому.

Костылева: Тебе есть чем заняться, но в твоей ленте все равно появляются котики — мы говорим, скорее, об этом.

Утехин: Я не видел ни разу!

Костылева: Это сенсация. Даже Сапрыкин постит котиков.

Утехин: Слушайте, у меня есть один запощенный котик, но это не котик, а просто фотография кошки, которая несет рыбу в зубах. Я не думал, что это кто-то будет рассматривать в контексте...

Мария Пироговская: Мне вообще кажется, что не всякий котик — котик. К примеру, котик, у которого в зубах рыба, агрессивен. А сущностная штука — чтобы с котиком можно было отождествиться.

Утехин: Ну да, можно собирать вкладыши из жвачек «Love is...» Но когда этим увлекаются взрослые, это свидетельствует об их эмоциональной незрелости. Мне кажется, человек, который постит котиков…

Костылева: …Но человек, который радуется, видя их, — это ведь любой человек?

Утехин: Нет, я не могу представить себе человека, который радуется, видя такую пошлятину.

Костылева: Итак, котики — это глупость, эмоциональная незрелость, пошлятина. Но если это Сапрыкин делает, мы же вряд ли можем его подозревать в эмоциональной незрелости.

Утехин: Он играет в это. Это имитация стиля. Он не просто постит котиков, а играет в то, что он постит котиков. Потому что каждое действие превращается в свой собственный знак. Вот сейчас мы потребляем шарлотку, а можем сфотографироваться, повесить это в Фейсбуке, и это будет уже знак того, что мы потребляем тут вместе шарлотку и поэтому мы крутые…

Пироговская: В этом смысле как раз инстаграм, когда ты способен весь свой поток жизни так, «чик-чик», нарезать и немедленно отправить туда такими красивыми квадратными формочками, — это и есть бесконечные «знаки знаков». Но таким образом можно упаковать не все, а очень определенные вещи.

Костылева: Так, попробуем еще раз сначала. Сперва у меня есть кот, я очень его люблю, поэтому выкладываю его в Фейсбук. Котик, который смешно выглядит, становится мемом…

Пироговская: Но не любой… Я бы котиковый мем сформулировала так: «Вот котик, который нам нравится, нам смешон, потому что он как человек». Популярные вирусные ролики, картинки, мультики эксплуатируют эту схему: вот животное, которое как я и как ты. С жирафом или с лошадью современному человеку самоотождествиться не так просто. Или со свиньей, которая по интеллекту легко сделает котика. А здесь есть дополнительные условия: личные отношения, то, что это животное включено в семью. Оно обставлено как человек. У котика есть своя еда, свои подушки, свои игрушки. С ним не надо гулять, он независимый, сам по себе. Он ленивый, он красивый, он не хочет ходить на работу.

Утехин: Мы с вами уже начали играть по тем правилам, которые нам навязывают, а именно — мы начали рассматривать обмен кошачьими изображениями как цельный феномен. Как будто и те котики, которых вешают себе девочки, одноклассницы моей дочери, на стенку «ВКонтакте», и те коты прикольные в Ютьюбе — одного поля ягоды. Я утверждаю, что это абсолютно разные вещи, которые только больное воображение редактора, желающего сделать из этого сюжет, ставит рядом. Все это связано с культурным контекстом анималистических игрушек и, может быть, с отношениями человека с животными. Тут целая вселенная.

Пироговская: Да, девочки-младшеклассницы совершенно иначе обмениваются котиками, чем взрослые дяденьки в Фейсбуке, — это вне всякого сомнения.

Костылева: Вот по поводу взрослых дядечек… Не кажется ли вам, что люди, которые ведутся на этих котиков, как бы легитимизируют их в своей среде. Мне видится акт конформности уже в том, что мы сидим здесь сейчас и обсуждаем гребаных котиков. И целая редакция, и не самая глупая на свете, подверглась тому же заражению.

Пироговская: Я думаю, котик для нашей референтной группы — это возможность какого-то риска. В этом есть, конечно, пошлость, и они это, я думаю, осознают.

Утехин: Это значит: «Да, я этого не боюсь». Это такая разновидность домашнего панка, за это никому ничего не будет. Понятно, что я пренебрегаю стилистическими канонами и «не боюсь этого». Вы не чувствуете некоей панковости в котиках?

Пироговская: Ну, это такой плюшевый риск, игра, как бы нонконформистская, но безопасная. Все, кому это может показаться пошлостью, — не моя референтная группа. А моя это считывает как абсолютно понятное послание. Но, как всякая игра, эта требует следования определенным правилам, которые могут быть достаточно тонкими. Если ты не попадаешь в эти правила, фальшивишь, это вызовет отвращение или не вызовет реакции вообще.

Костылева: То есть ты можешь какого-то не такого котика повесить?

Пироговская: Запросто.

Костылева: Как страшно жить…

Пироговская: Я хотела еще чуть-чуть вернуться назад: почему вообще животные, котики, панды? Ведь котики и панды — это как бы звенья одной цепи.

Утехин: Ну, так мишки — это большая культура…

Пироговская: Да, teddy bear, XIX век…

Костылева: А в чем разница между котиками и плюшевыми медведями?

Утехин: Котики — это современные медведи.

Костылева: Розовое — это новое черное.

Пироговская: И ревень — новая клубника.

Утехин: Мишка связан с памятью, мишка — это тот объект, который напоминает тебе о доме. Вообще, в терминологии психоаналитика Винникотта, это переходный объект. Это один из тех предметов, к которым ребенок привязан и через которые он потенциально осознает себя. Это то, с чем человек сам себя ассоциирует.

Мне видится акт конформности уже в том, что мы сидим здесь сейчас и обсуждаем гребаных котиков. И целая редакция, и не самая глупая на свете, подверглась тому же заражению.

Костылева: Если ставить диагноз человечеству в контексте мишек и котиков, значит ли это, что человечество вступило в эру отсутствия памяти? Интернет же что-то делает с памятью.

Утехин: Интернет — это действительно распараллеленное внимание. Вполне возможно, что значительная часть людей, которые потребляют котиков, одновременно слушает музыку и делает уроки. И чем тогда они отличаются от котиков, которые жрут, спят... А с памятью интернет делает интересную вещь. Интенсифицируются синхронные связи, «здесь и сейчас». Но поскольку у человека конечное количество времени, у него меньше времени уходит на обращение к старому, чем на обращение к тому актуальному, которое вокруг него.

Пироговская: Это должно укорачивать объем оперативки. Объем цепочек. То есть цепочек может быть много — как открытых окон на экране, но они все короткие.

Утехин: Нет углубленности в прошлое. То, что было три года назад, люди уже совсем не помнят.

Пироговская: Но это общая проблема с историей как с глобальным проектом. В модерне история жила идеей будущего. Однако с Первой мировой с этой идеей стало плохо. У нас как бы нет будущего, ради которого мы живем. Мы как бы уже в нем, в этом будущем, и оно нам не нравится.

Утехин: Оно подменено идеей технического прогресса.

Пироговская: Но идея технического прогресса не удовлетворяет, в ней нет эмоций, которые питали бы эту надежду на будущее. Невозможно испытать счастье от веры в технический прогресс.

Утехин: Это правда. Но если что и остается, так это вера в то, что мы завтра будем счастливы, потому что будем бессмертны... А людям, которые бессмертны, котики не нужны.

Костылева: Докажите, профессор.

Утехин: А на хера им котики?

Костылева: Есть в этом что-то диагностическое. Мишка — это игрушка, которую можно потрогать. Котик — виртуальный, и он нигде не складируется, он существует здесь и сейчас, имеет своим ответом лайк, и он мимолетный... Если ты берешь медвежонка, у тебя возникают воспоминания о матери, о довоенном времени, о твоем парне, о каком-то времени, о том, кто тебе его подарил...

Утехин: Мишка — это подарок, который опосредует социальные связи. А котик не требует опосредования, он — просто содержание коммуникации.

Пироговская: Он — ссылка, он — лайк. Мне кажется еще, что медведь синтагматичен, в нем есть свернутый сюжет, хотя бы самый примитивный. А котик — это такая распыленная парадигма. Здесь картинка, здесь ролик, здесь дорожка звуковая, здесь шутка. «Я не пойду на митинг, потому что я кот». Или «Я пойду на митинг, потому что я кот» — нет никакой разницы, да? Кстати, фейсбучная лента устроена по тому же принципу короткой цепочки. К ней нельзя вернуться, очень трудно, и никто этого не делает.

Костылева: И эти котики проваливаются в небытие, получая свои лайки.

Утехин: Вот запишите, что в Фейсбуке наша жизнь уходит в трубу.

Костылева: То есть человек мог бы выложить фотографию своего плюшевого медведя, но для этого его пришлось бы сфотографировать, рассказать какую-то историю, связанную с ним. А тут, хотя это как бы его дневник, он абсолютно ничего о себе не рассказывает, кроме того, что он хочет лайк.

Утехин: Это любопытная штука. Потому что в ЖЖ для того, чтобы быть интересным окружающим, человеку нужно было что-то написать. А когда это Твиттер, ты можешь просто расшерить какую-то вещь, которая тебе понравилась. То есть ты сам не порождаешь контент, ты порождаешь только лайки. И в этом смысле котики — идеальный объект для такого абсолютно не творческого творчества. То есть ты просто на себя навешиваешь цветные картинки.

Пироговская: Это такой ready-made…

Утехин: Да, вырезаешь из газет и навешиваешь...

Костылева: То есть это деиндивидуализация.

Утехин: Даже не то чтобы деиндивидуализация...

Костылева: Но ты шеришь чужого котика.

Пироговская: Но это же ты шеришь, то есть твоя репутация с этим работает.

Утехин: Да, ты строишь себя из чужих элементов, отбирая. Когда человек приходит в магазин и выбирает себе одежду, он же не сам ее шьет, а выбирает из готовой. Его эстетический выбор заключается не в том, что он строит себе дом, сам себе делает платье. Он это творчество, так сказать, по доверенности отдает профессионалам. А в обществе потребления он проявляет себя через свой акт выбора.

Пироговская: Вот как кэмперы, которые собирают невероятные наряды. Пользователи собирают себе ленту, какую-то виртуальную оболочку из того, что у всех под рукой: ролики на Ютьюбе, смешные картинки, новостные заголовки. Просто в зависимости от личного вкуса и умения их поставить получается Анна Пьяджи в каких-то шляпках или Юрий Сапрыкин с фотографией смешного котика, который собирает лайки. А у кого-то то же самое не получается, выходит фуфло.

Костылева: Хотелось бы совершить какой-то поворот в разговоре и вернуться от соцсетей к котикам как к домашним животным.

Пироговская: Есть книжка Эдриана Франклина A Sociology of Human-Animal Relations in Modernity. Он перебирает там разные факторы, которые приводят к сдвигу отношений между людьми и животными в конце XX века. Тут действуют факторы разной длины и разного веса. От вегетарианства и зова назад к природе — эта сентиментальная философия прослеживается от Руссо, и это будет одна линия. Отсюда, соответственно, права животных, зооэтика и так далее. А с другой стороны, в конце XIX века возникает большая проблема с тем, чтобы всех накормить. И это, соответственно, индустриальное производство пищи и отношение к животному как к источнику белков. Мы выращиваем корову не на ферме, а на откормочной площадке: корма столько-то, привес такой-то. Как машина. Механический подход и чувствительный входят друг с другом в противоречие.

Котик — это же лакановский «объект а»!

Утехин: Понятно, что они абсолютно ортогональны. С одной стороны, надо жрать, а с другой, культура становится настолько чувствительной, что традиционное отношение к животному... Знаете, как мне рассказывала девушка, выросшая в деревне, про свою бабку? Был кот Васька, мышей ловил, а потом забрался на шкаф, где белье лежало, и там заснул и белье запачкал. Так она сначала долго ему объясняла, за что она это делает, а потом повесила его в сарае. И собак тоже вешали — экономили патроны. Старая собака уже не может охотиться, можно отпустить ее в лес, если она не совсем старая, она найдет себе пропитание. Но если совсем старая, то это жестоко, а проще повесить. Вот таков гуманизм в традиционном обществе, симбиоз с животными. А когда мы придумываем, что вот это животное мы кастрировали, у этого вырезали яичники… Они живут у нас на правах домашних растений. Ту часть инстинктов, которая нам нужна для декорации и для нашей эмоциональной взаимосвязи, мы оставляем. А остальные инстинкты мы хирургическим путем урезаем. И при этом думаем: ах, какие они милые...

Пироговская: Мы производим над животными апгрейд, затачивая их под свои нужды. Есть животные, которые превратятся в консервы, а есть животные, в которых мы инвестируем свои чувства. И эту разницу мы пытаемся не замечать. А когда это распределение нарушается — например, мы узнаем, что в Северном Китае едят кошек, — мы переживаем.

Костылева: То есть если бы история отношений человека с животными пошла по другому пути, то мы бы не держали дома котиков, не постили их, не инвестировали в них свои чувства и не разговаривали про них. Но мы сидим и разговариваем про котиков, хотя могли бы заниматься чем-то другим…

Утехин: Да. Например, готовить баранину в духовке, с розмарином, с чесночком и соусом из каперсов... И это абсолютно никакого отношения не имеет к котикам.

Костылева: Мне кажется, к котикам вообще практически ничего не имеет никакого отношения. Они занимают нишу чистого «кьюти-кьюта». Котик появляется ниоткуда, он милый, с ним ничего не связано, он не нагружен никакими воспоминаниями, ассоциациями. Что такое котик — он кот без улыбки или улыбка без кота?

Пироговская: Он — улыбка без кота. Реального-то кота нету, а эмоция есть.

Костылева: Этим, скажем, котики отличаются от младенцев, которых тоже все постят, но младенцы всегда реальны. Там присутствует элемент волнения за этого младенца, как он там, не болеет ли.

Утехин: Ну да, младенцы — это часть нашей естественной жизни. А котики — это часть эмоционального нового сентиментализма, новой чувствительности, воспитанной на японских мультфильмах. В сообществе людей, которые развивают социальные сервисы, очень активно обсуждается вопрос об эмоциональном таргетировании не только рекламы, но и всех продуктов. Они хотят иметь этот инструмент, им нужен эмоциональный менеджмент. Они хотят иметь классификацию эмоций, чтобы человек нажал кнопку и попал точно в продукт, который ему эту эмоцию дает. Это значит, что в следующий раз он эту кнопку будет искать.

Мы же котиков используем, чтобы вызвать какую-то эмоциональную реакцию, зацепить. Это более чем грубый инструмент, грубее не бывает, но это основной способ распространения чего-то в социальных сетях.

Во всяком случае, котики, которые нарисованы в анимешном духе, апеллируют к упрощенному набору эмоций, стоящему за успехом манга-мультфильмов. Почему Миядзаки — гений, которого никто не может переплюнуть? Потому что там все прорисовано нормально, задорого. А манга часто сделана на рубль, но зато эмоционально захватывает. Почему? Да потому что там все сведено к очень простой гамме. Эмоций всего на свете — девять: три в одном измерении, три в другом. Это к вопросу об эмоциональной незрелости.

Пироговская: Я замечала: одна и та же картинка с котиком в Фейсбуке собирает у одного человека 50 лайков, а у другого три. Картинка та же, референтная группа более-менее та же. И я думаю, что дело не только во времени (кто первый?), но и в персональной репутации, которая надстраивается сверху и дополняет этот месседж, как бы уточняет его. Это и есть в каком-то смысле тонкая настройка эмоций.

Утехин: А если задуматься над мотивацией человека, который вообще что-то постит, — если речь идет не о необходимости о чем-то сообщить, а о развлечении, — то тут может включаться еще один момент. Когда человек постит, твиттит, он вступает в коммуникацию. А если он подвис на этом, то ему нужно все время что-то постить. От этого зависит, как часто о нем вспоминают люди, он чувствует, что обязательно что-то должен сделать. И этот пост — часто просто напоминание о том, что ты есть.

Костылева: Я пощу котика — следовательно, я существую.

Утехин: Примерно да.

Костылева: Кажется, котики оказались идеальным объектом для обсуждения. Илья, а ты не силен случайно в Лакане? Я так подозреваю, что котики — это лакановский «объект а»...

Утехин: Это можно в протокол занести, написать это большими буквами, если так кому-то стало понятнее. Вот хоть в доску разъебись, это же лакановский «объект а»!

День котика. Почему они расплодились в сети?
Дарья Абрамова. День котика. Какими они бывают?