В городе свирепствует метафизическая чума

Октябрь-2012: барная стойка в тюле, гражданская религия и паранойя вокруг Станиславского — в новых дневниках COLTA.RU

Мария СТЕПАНОВА

Московский (осенний) романтический концептуализм.

Юлия ЛЮБИМОВА

Очередной припадок отчаяния по поводу судьбы родного языка. Прошлые припадки были вызваны: 1) отечественными детективами в бумажных обложках, где персонажи говорят на странном, деревянном языке, на котором в жизни никто не говорит; 2) росмэновским переводом нежно мной любимого «Гарри Поттера».

Сейчас — эпизод № 3: геймеры. Я люблю компьютерные игры — ну, временами, местами и очень избирательно, но десяток наберется. И вот я обнаружила огромный и прекрасный мир ММОРПГ (многопользовательская ролевая онлайн-игра; англ. massively multiplayer online role-playing game, MMORPG), красочный мир, где ты бегаешь своим персонажем, а вокруг тебя что-то делают сотни других игроков. Зачаровывает, веселит и увлекает. Но так как это игра массовая, она подразумевает игру вместе с другими людьми. И по непонятным для себя самой причинам я вступила в русский легион, хотя играю на европейском англоязычном сервере. И божечка ты мой! Ну почему, почему они так говорят?

За что они зовут оружие «пухой»? Не «пушкой» даже, а «пухой»? Что, трудно сказать «меч» или «копье»? По-русски нет длинных названий используемого оружия, и никакой закон экономии речевых усилий «пуху» не объясняет. Не говорим же мы «коха» и «мыха». «Бижа», застрелите меня (бижутерия, добавляющая статистику персонажей). Наверно, «бижа» — потому что «кольцо», «серьги», «пояс» — очень трудные слова.

Английский чат для нового игрока часто непонятен, потому что в нем много аббревиатур. Но это — аббревиатуры, ну или простые сокращения: Dredgion > Dred, away from keyboard > AFK. Но у наших-то зачем хилят, а не лечат? Почему, мать их, отхил? То есть понятно, почему. Но я прямо чувствую, как во мне умирает что-то от этого отхила.

О каком уважении к врагу можно говорить (а такая игра непредставима без некоего подобия кодекса), если в русском чате все их зовут «няхи»? Няхи, няшки. В то время как англоязычные игроки в чате, где все неизбежно лапидарно, зовут вражескую фракцию, просто сокращая имена, трехсложное и четырехсложное до двусложных.

Няхи, бижа, отхил, пуха, сало (это заклинание silence, если мой вставший дыбом мозг меня не подводит); кастовать, крабить и фармить. Одновременно калька на кальке и «русятинка».

Кто тот мудак, с которого это началось?

Михаил РАТГАУЗ

Почему-то вспомнил путешествие по Закарпатью и не оставлявшее там ощущение узости, припертости к стенке, к границе. Вот уж, в самом деле, Ужгород. Пограничные, полузадохшиеся городки, из которых можно двигаться только в одну сторону, у розы ветров которых обкромсали полцветка, закатившиеся под границу, как бусина в угол. Пространство с нарушенной циркуляцией, отсиженное, как нога. Помню, каким избавлением был перекат в Карпаты, как куда-то сразу можно было бежать, все расправлялось, разворачивалось, дыбилось.

Как назывался этот город? Берегово. Переделанный, переназванный как попало, как все эти Виноградово, Светлогорск, Советск. Города, у которых отобрали имена и привязали к пальцу по какому-то банному номерку.

В этом Берегове по улицам ежедневно катают большой каменный шар осоловевшего времени. Помню торжественные руины старой классической гимназии, какие-то оплывшие углы бульваров, не то улицы, не то площади, которые раньше знали, чем заполнить, но давно забыли и куда посажена для стаффажа пара кривоватых торговок залежалым.

***

Ночью случайно застряли в одном из безупречных московских заведений для своих. Заведение закрыто, но хозяин разрешил допить купленное. Полумрак, кадки, поем уже минут 40. В этой стадии вечеринки понимаешь, что обречен, но немного терпения, и скоро ты махнешь бомбиле.

В какой-то момент осознаю, что официанты залезли на стойку бара и в темноте молча упаковывают его слоями в светлый тюль.

Спрашиваю, зачем.

Сначала уклончиво: завтра мероприятие.

Потом откровеннее: приезжает завтра какой-то замминистра, велели это спрятать.

Вот так понимаешь, где мы себя обнаружили в октябре 2012-го.

Варвара БАБИЦКАЯ

В последнее время я все чаще задумываюсь над таким вопросом: может ли невротик жить с относительно нормальным человеком? Я привыкла думать, что не может. Известные мне счастливые прецеденты втайне меня изумляют, потому что вообще нормальный человек вызывает у невротика чувство извращенного превосходства, что-то вроде «теплый зяблого не разумеет». Что, дескать, знает нормальный человек о темной человеческой природе. У него никогда не было повода развинтить себя и окружающих на составные части и посмотреть, что там внутри тикает. Подобную реакцию в юности часто вызывали заезжие американцы (европейцы — в меньшей степени: у них все-таки был Гитлер). Смотришь в его ясные глаза и в его красивые зубы и думаешь: да ты, брат, пороху не нюхал, сухого молока из гуманитарной помощи не жрал, твое общество хотя бы на уровне понятий отличает добро от зла. Откуда ж ты, такой чистенький, вылупился? И о чем может с тобой разговаривать такое глубоко травмированное существо, как я? Иными словами, единственный очевидный недостаток нормального человека заключается в том, что с ним не обсудишь толком свои неврозы, и это как-то выбивает почву из-под ног. В смысле — ну надо же о чем-то разговаривать.

Зато у нормального человека бывает одно важное качество. Поскольку нормальные люди — редкость, я с ним сталкивалась, может быть, дважды и оба раза задумывалась о своих жизненных приоритетах. Это вот что: на него обопрешься — душевно, физически, в быту, — а он стоит, как гвоздь. Не шелохнется. И в этом нет какого-то сверхусилия — он всегда так стоит, он даже не замечает твоего веса, своя ноша не тянет. А попробуйте опереться на невротика, который при этом быстро и привычно развинчивается на составные части. Нормальный человек избавляет тебя от чувства вины, которое казалось обязательным. Ты вдруг с огромным облегчением понимаешь, что не причинишь ему особенного вреда, даже если захочешь. Потому что в обычной ситуации ты не можешь разрушить взрослого человека, если на нем нет уже линии перфорации «отрывать лапку здесь».

***

Просыпаешься утром и понимаешь: все в порядке. С семьей отношения прекрасные, работа приносит радость, танцуешь и выпиваешь по пятницам в охотку, путешествуешь, долги помаленьку раздаешь, все тебя вроде любят и уважают. Старые друзья, новые интересы, то-се. Вот тебе, бабка, и Юрьев день. Наверное, все подумали: «Ну и что? Это же совершенно нормально!» Ну а я о чем. Это у меня одной, что ли, вызывает дикий панический приступ? Типа — подавитесь!! Вы сами этого хотели, ну и всё.

Станислав ЛЬВОВСКИЙ

Одно из самых сильных впечатлений недели. Присутствовал на собрании студентов одного московского вуза, человек сто с лишним. Выступающий спрашивает: «Как вы относитесь к американцам?» Зал производит некоторый невнятный шум. «Ну хорошо, — продолжает выступающий, — поднимите руки те, кто плохо относится к американцам».

Ни одной руки.

Кажется, клинический антиамериканизм властей и штатных пропагандистов начинает приносить долгожданные плоды, памятные всякому, кто застал поздний Советский Союз. Оппозиция у нас, конечно, не семи пядей во лбу, чего говорить. Но и эти люди, в телевизоре которые, тоже ничему никогда не научатся.

Это, наверное, потому, что, как говорил индеец из джармушевского «Мертвеца», «круг жизни не имеет конца».

***

Иосиф Дискин тут предлагает  дополнить и расширить законопроект об оскорблении религиозных убеждений и чувств граждан, предусмотрев в нем ответственность за ущемление чувств атеистов, а также исповедников того, что называется «гражданской религией». Насчет последнего прямо не говорится, но, кажется, именно так нужно рассматривать пассаж о кощунстве в отношении Вечного огня: культ Победы в Великой Отечественной войне именно что гражданская религия и есть.

Это новое и интересное развитие сюжета — и внесение атеистов в списки защищаемых не так уж маловероятно, как кажется. Во-первых, атеисты и агностики (что бы это слово ни означало) составляют, как мы теперь знаем, ощутимое большинство  населения страны: курс «Основы мировых религиозных культур» выбрали 21,2% школьников, а «Основы светской этики» — 42,7%. Выбор предмета — вполне релевантный критерий, это не blah-blah-blah социологам в анкеты писать. Во-вторых — и это важнее, — государству, которое взыскует хоть какой тотальности, нельзя оставлять атеистов беззащитными, на произвол, так сказать, слепых сил природы. Всякая защита, как и всякое насилие, в этой конструкции только от государства и может исходить. Так мы еще доживем до принятия закона о защите прав (или там чувств) ЛГБТ-сообщества.

То есть российское государство в 2012 году готовится на полном серьезе изобразить из себя гоббсовского Левиафана  (в позитивном, конечно, смысле), который один предотвращает войну атеистов с православными, русских с инородцами и гопников с хипстерами. Это, конечно, вполне естественно выглядит в свете настойчивых попыток начальства утвердить тут у нас какой-никакой солидаризм, хоть бы и совсем корпоративного толка. Но все равно зрелище завораживающее. У классика ситуация эта, впрочем, давно описана, вполне исчерпывающе:

…А бабушка моя, глухонемая, с печи мне говорит: «Вот видишь, как далеко зашла ты, Дашенька, в поисках своего “я”».

***

Уильям Блейк. «Бегемот и Левиафан». Иллюстрация к «Книге Иова».

Марина ДАВЫДОВА

Примерно раз в полгода меня спрашивают, что я думаю об идеях Станиславского и о том, как то или иное событие — спектакль, фестиваль, чье-то творчество — с ними соотносится. Недавно с аналогичным вопросом ко мне обратился очень хороший питерский фестиваль «Балтийский дом». Признаться, я вообще довольно редко думаю об идеях Станиславского. И искренне не понимаю, почему с такой настойчивостью надо вообще все время о них что-то думать. Почему они должны являться некоей точкой, по отношению к которой мы определяем свое местоположение. У Станиславского были свои идеи, у Тадеуша Кантора свои, у Андрея Могучего какие-то третьи, но тоже свои. И каждый из них никому не указ. А уж спрашивать, удаляется от идей Станиславского или приближается к ним фестиваль «Балтдом», привозящий в Петербург спектакли Андрея Жолдака, Пиппо Дельбоно, Люка Персеваля и Кристиана Смедса, — все равно что вопрошать, насколько нынешняя Венецианская биеннале удалилась от заветов великих сынов Венеции Тициана или Тинторетто. Ну это же, право, нелепость какая-то. Ладно еще, когда в верности заветам Станиславского клянется фестиваль «Сезоны Станиславского», привозящий, к слову сказать, того же Персеваля, посмотрев «Вишневый сад» которого, твердолобые адепты «системы» должны прийти в тихий ужас. Но остальные-то зачем?

Все эти попытки притянуть за уши к каждому второму театральному событию или институции идеи Станиславского напоминают ухищрения театроведов советской эпохи, которые, исходя из самых благородных задач, уверяли читателей и власть предержащую, что такой-то драматург (или режиссер) был реалистом, а не злостным формалистом. А если о-о-о-очень внимательно в него вчитаться и к нему приглядеться — он вообще без пяти минут марксист.

Но советские театроведы испытывали сильное давление идеологического ртутного столба, а мы-то что? Нас что, Путин и его камарилья заставляют все время чистить себя именно под Станиславским? Как-то себя с ним соотносить? Вымерять в сантиметрах дистанцию между ним и прочими театральными деятелями? Что за зацикленность на одном отдельно взятом великом человеке и его идеях? Мне даже жалко его, ей-богу. Он, полагаю, и в страшном сне не мог представить такой вот нескончаемой паранойи вокруг своего имени.

Екатерина БИРЮКОВА

На сольфеджио в музыкалке, в которой я когда-то училась, одним из обязательных экзерсисов было пение романса под собственный аккомпанемент. Что-нибудь милое и несложное: Варламов, Гурилев, Глинка. Помню, я как-то решила не мелочиться и объявила, что разучу «Весенние воды» Рахманинова. Если кто не в курсе, это экстрим и для певца, и для пианиста, причем для каждого по отдельности. Я же, пятиклассница, увлеченно голосила верхнее ля-диез, одновременно ковыряясь в фортепианных пассажах. В какой-то момент я гордо принесла все это на урок, но учительница Светлана Петровна сказала, что слушать мое исполнение «Весенних вод» она, оказывается, не собирается. Просто ей хотелось дать мне пожить с этой музыкой, но теперь все-таки надо выучить Варламова, Гурилева или Глинку.

Я тогда обиделась страшно, но надо признать, что жесткость ее была осмысленной. И именно о ней я вспомнила, сидя на днях в театре «Новая опера» на поздней опере Рихарда Штрауса «Каприччио». В принципе, это безобразие — что такую постановку вообще могли допустить. Российская премьера! Грант московского культурного департамента! Проект в рамках Года Германии! При этом — ни малейшего понятия о штраусовском стиле. На сцене — перестроечная пластмассовая роскошь и ужимки актеров дешевой антрепризы. Скучно и стыдно. Музыканты вместе с маэстро Валерием Крицковым думали, что они спели и сыграли оперу Штрауса, а режиссер Алла Чепинога думала, что она ее поставила. Почему-то не нашлось ни одной Светланы Петровны, которая бы жестко запретила выносить этот детский сад на публику. В общем, позвольте считать, что российской премьеры «Каприччио» — оперы невероятно красивой, благоухающей, многослойной, до отказа забитой рефлексией и аллюзиями — пока не произошло.

Тем более — хорошо это или нет — что новыми оперными постановками разного качества Москва в эти дни просто переполнена. Не за всеми и поспеваешь. «Иоланта» для детей в театре Сац. Новый опус Александра Маноцкова для креативного класса на «Винзаводе». Совсем скоро, в воскресенье, — «Травиата» в Большом, премьера-премьера, для вечерних платьев. И одновременно — «Холстомер» в театре Покровского, где совсем не до них.

«Холстомер» — опера про лошадей, получилась она очень симпатичной, пожалуй, это самая удачная продукция среди многочисленных постановок отечественных опер последних десятилетий, на которых театр нынче специализируется. Все сделано своими силами, постановочная команда — главные люди театра: режиссер Михаил Кисляров, дирижер Владимир Агронский. Свеженаписанная партитура Владимира Кобекина, самого исполняемого оперного композитора земли Русской, — это доступность, мастерство, Стравинский, Мусоргский, «Кармина Бурана» и одновременно свой собственный фирменный драйв. Стада молодого поколения покровцев лихо отбивают копытами в шнурованных сапогах, задорно поют и иногда не стыдно притворяются контемпорари-дансом с поклоном в сторону «Весны священной» Пины Бауш. Александр Полковников в роли обаятельного, хорошо сложенного жеребенка чудо как хорош, ходит колесом и поет баритоном.

Но если спросить, какая опера за эту безумную оперную неделю принесла мне настоящее счастье, то это будет «Мария Стюарт» Гаэтано Доницетти — вовсе без режиссуры, в концертном исполнении. Но в каком! Уж на что я не млею от сладкого слова «бельканто», но сочетание на одной сцене Инги Калны в партии королевы Марии и Александрины Пендачанской в партии королевы Елизаветы сложно позабыть. Не только из-за верхнего «ре», на которое Пендачанска, раззадорившись, пошла было в финальном ансамбле первого действия, но смутилась, что сделала это в одиночку, без Калны, не договорившись с ней заранее, и кокетливо прикрыла рот рукой. Белькантовые правила хорошего тона — совершенно особая история, и «решник», взятый драматическим сопрано на весь зал Чайковского, как говорится, из песни уже не выкинешь. Но этот курьез все же затмили то качество и та вкусность исполнения музыки Доницетти, о которых в нашем городе, где нынче так много оперы, вообще, увы, нет никакого понятия.

Василий КОРЕЦКИЙ

На премьере «Антон тут рядом». Кто-то очевидно плачет. В середине фильма одна пара — едва ли не единственные незнакомые мне люди на все два зала «Пионера» — выходит и больше не возвращается. Конечно, решение делать закадровый комментарий было единственно верным: сместив фокус с экспириенса Антона на экспириенс зрителя, Аркус автоматически превращает все непроговоренные места, которые в сегодняшней невовлеченной кинодокументалистике были бы поводом для отдельной «морали», точками бифуркации сюжета, в пунктумы. Самый душераздирающий — последние кадры хроники коммуны для душевнобольных: строгий старик-армянин докапывается до Антона — «сыра слишком много взял, отломи половину», «масло отодвинь от себя». Христианская идиллия с коровками и совместным выпеканием хлебов тут же рушится, обнажая все тот же дисциплинарный санаторий, дрессуру и казарму. Кажется, у Фуко читал о том, что индейцы племенами переходили в католичество, потому что бежали от конкисты в миссии с удобствами и ежечасным дозированным микронасилием и непрестанным надзором. «Вы загоняете — мы ждем» — это уже из недавнего разговора с Кончаловским. А.С. верит в то, что категорический императив можно насадить страхом батогов, и верит в грядущий триумф Китая — пусть не завтра, пусть через 700 лет. На бумаге все эти геополитические рассуждения А.С. кажутся немного вздором, но при личном общении выстраиваются в достаточно лабильную конструкцию не убеждений, но предположений и умозаключений, которую ты хотя бы готов принять к сведению — пусть и ничуть не разделяешь ее. Со «своими» чаще бывает ровно наоборот: любая попытка устной коммуникации — чудовищный асинхрон и взаимная неловкость, игра охотно принимается за искренность, искренность — за позу, каждый удар — мимо ворот. И только читая текст, скажем, в «Сеансе», ты понимаешь, что вы чувствуете одинаково. Собственно, кино Аркус во многом об этом, о силе текста: в отдающем афазией сочинении Антона (бесконечная цепь перечислений) она вдруг узнает образ себя — и отчаянно пробивается к этому своему образу в Другом сквозь панцирь отчуждения.

***

По улицам Москвы ходит невероятное количество душевнобольных: знакомые все время рассказывают о сталкерах, о прохожих с галлюцинациями, об агрессивных старухах в метро. Иногда и вправду кажется, что сейчас начнется зомби-хоррор. Раньше такое ощущение возникало в основном на каком-нибудь «Выхино» — но сейчас волны безумия докатываются уже и до ЦАО. А что вы хотите — осень.

Денис БОЯРИНОВ

Когда я два года назад впервые приехал в Берлин, я снял квартиру где-то на самой границе Кройцберга, про который тогда говорили, что это самый веселый район. Я предвкушал, как буду ходить в клубы и бары в тапочках, но оказалось, что поселился я не на той границе, самой дальней. Моя улица была самой что ни на есть спальной — до ближайшей ночной палатки с кебабом надо было идти несколько кварталов, что уж и говорить про безумные бары. Вчера я снова оказался в том районе — приехал на концерт диджея-виртуоза Кида Коалы, презентовавшего новый альбом в Берлине, и с удивлением обнаружил, что нужный мне клуб Gretchen, в котором назначено шоу, находится аккурат позади супермаркета с биоедой, в который я два года назад каждое утро ходил за хлебом и молоком на завтрак. Моя мечта сбылась, хотя я нынче живу в Нойкельне, про который говорят, что это самый веселый район.

Шоу у Кида Коалы было отменное — с верхним брейком в исполнении картонного робота, стюардессами на сцене, пускавшими в зал самолетики, жонглированием пластинками и всеобщим дуракавалянием, но больше всего меня поразили кирпичные своды клуба Gretchen, который ладно и просто прописался в каких-то исторических конюшнях, как будто всегда здесь и был (а на деле — они завтра будут праздновать свою первую годовщину), — по-берлински функционально и без лишнего пафоса: покрасили стены, нарисовали граффити, сколотили барную стойку и сцену, повесили хороший звук и вот уже веселятся под филигранно скретчующего Кида Коалу.

Веселясь и прыгая вместе со всеми, я думал о том, как мне не хватает такого клуба в Москве и почему он никак не появится. «Просто нужно помещение» — как сказала на дискуссии о музыкальном андеграунде  берлинская жительница Гудрун Гут, и это первое и необходимое условие для возникновения плодородной творческой среды — не важно, в музыке, литературе или театре. Таких бесхозно пустующих исторических конюшен, расположенных на границах московских Кройцбергов и Нойкельнов, у нас пруд пруди, но если что в них и появится — так это очередной ресторан-«химчистка», открытый наивными бар, который полгода будет пытаться дать баснословную взятку за алкогольную лицензию, а потом закроется, или — в лучшем случае — новый «Жан-Жак». А тем временем славные владельцы винилового магазина DiG, жестко выселенные из обжитого подвала на «Китай-городе», ищут новое пристанище — пока безрезультатно. Увы, это Москва.