Бунтующий человек

Сегодня в московском Crocus City Hall пройдет концерт в честь 70-летия Муслима Магомаева. ЮРИЙ САПРЫКИН о советском певце и европейских ценностях

Семьдесят лет для эстрадного певца по нынешним временам — не возраст. Иосиф Кобзон, отметивший свой юбилей в 2007-м, заседает в Госдуме и охотно возвращается к основной профессии по любому торжественному поводу. Лев Лещенко пропадает на гастролях и регулярно появляется в музыкальных телешоу. Эдуард Хиль в 75 внезапно стал звездой московских клубов и едва не отправился в мировое турне. Вечно кудрявый Валерий Леонтьев — и тот немногим моложе. 70-летие Муслима Магомаева отмечается, когда самого артиста четыре года как нет в живых — но главное, артист этот кажется принадлежащим к совершенно другой геологической эпохе: с тех пор, как был Магомаев, прошли века. Магомаев — это памятник на углу Леонтьевского переулка, его именем называют концертные залы, в его честь выпускают почтовые марки, его юбилей в Азербайджане отмечается на высшем правительственном уровне: как сообщают новостные сводки, «распоряжением президента Ильхама Алиева Кабинету министров предписано разработать комплекс мероприятий…» — дальше понятно, язык подобных документов не изменился с того бесконечно далекого времени, когда Магомаева слушали и любили без всякого комплекса мероприятий.

Говорить о том, что Магомаев не вписался в постсоветскую реальность, было бы неправильно — сама постановка вопроса предполагает неудавшуюся попытку: «хотел, да не вышло». Не то чтобы у позднего Магомаева «не сложилась карьера» — он сам ее не стал складывать, добровольно и осознанно. Со сцены он ушел в 1998-м — а из современности, кажется, и того раньше: для этого было достаточно не делать ничего того, что современность требовала. Его невозможно представить поющим на корпоративе или дуэтом с певицей Валерией, он не вписывается в декорации шоу «Призрак оперы» (хотя казалось бы) и «Достояние республики», словосочетание «новый клип Муслима Магомаева» — это какой-то нонсенс. Последние годы он прожил в благородном заточении в собственной квартире близ азербайджанского посольства, писал картины, общался с поклонниками в гостевой на сайте; на кадрах, снятых незадолго до смерти, он выглядит усталым, но счастливым.

Описывать Магомаева терминами сегодняшнего дня бессмысленно. Был ли он секс-символом? Иконой стиля? Популяризатором классики? И да, и нет — учитывая, что в тогдашнем массовом девичьем помешательстве чувственность была спрятана глубоко внутри, принципы стиля заключались в том, чтобы не отдаляться от классического канона (верхом магомаевского вольнодумства были белые двубортные пиджаки начала 70-х), а оперные арии благодаря повсеместно играющим радиоточкам были известны всем и без Магомаева. Даже нынешняя попытка ввести его в пантеон культурных героев азербайджанского народа — где-то рядом с Низами Гянджеви — выглядит несколько странно, если учесть, что его постоянным местом жительства была Москва, а самым близким, сокровенным композитором — Арно Бабаджанян.

И наоборот — в нынешних понятиях невозможно объяснить сокрушительную силу, которой обладала когда-то музыка Магомаева.

Ключевым пунктом биографии Магомаева стала стажировка в Ла Скала, куда он отправился в 22 года, — и не только благодаря полученным там профессиональным урокам. Из Милана Магомаев возвращается настоящим европейским певцом. Все, что он делает на эстраде в 60-е, — это перевод на советский язык европейских музыкальных ценностей. Твисты, шейки, неаполитанские песни, большой крунерский стиль Энди Уильямса и Энгельберта Хампердинка, немыслимое количество каверов — больше было, кажется, только у Эмиля Горовца, который вскорости и сам отправился в эмиграцию. Магомаев перекладывает на русский ВСЕ — Челентано, Пола Анку, Генсбура, Адамо, Сонни Боно, Энрико Масиаса, «Хей хей хей хали гали» и «Оу мамми блю», и оригинальные песни Островского и Бабаджаняна в этом контексте тоже выглядели, грубо говоря, как из магазина «Березка». Его профессиональные контакты с Европой ограничивались дозволенным в СССР минимумом — гастроли в «Олимпии» да конкурс в Сопоте, но и без этого Магомаев выглядел настоящим гражданином мира, и эта чуждость, нездешность, фирменность — завораживала.

Собственно говоря, дело было не только в репертуаре — и тем более не в форме бакенбард или фасоне пиджаков. Перепевая европейский мейнстрим, Магомаев вместе с тем переправлял через границу стоявшие за ним культурные пласты. Его несложно представить в фильмах Антониони: черно-белые крупные планы передают ту же «замороженность», что свойственна героям «Крика» и «Затмения». Даже в оптимистичных твистах Магомаев крайне редко улыбается, его главное чувство — гордая, сильная уверенность, спрятанная под невозмутимой маской; его лирический герой видит вселенского масштаба катаклизмы даже в банальной свадебной пьянке — «и неба было мало, и земли» — и проживает их, не меняя выражения лица. В великой советской экзистенциальной эстраде конца 60-х Магомаев — это «бунтующий человек» Камю (в противовес неуютной жидкой лунности Ободзинского, будто пропитанной сартровским бытием-к-смерти), выпеваемые с холодным презрением слова «По проселочной дороге шел я молча» вполне могли бы быть первой строчкой «Постороннего». Даже вполне партийно-правительственный репертуар (впрочем, его было на удивление немного) у Магомаева становится гимном воле и разуму, не сдающимся перед лицом хаоса: и «Бухенвальдский набат», и «Малая земля» — это не о событиях из учебника истории Великой Отечественной, а о «восставших вновь» и «братстве победивших смерть». И даже в лирике, даже обращаясь к женщине, Магомаев поет о мире, треснувшем напополам, — «Между мною и тобою гул небытия» (попробуйте, кстати, представить такую строчку на нынешнем музыкальном радио).

«Снесу любую боль, пойду на бой с судьбой, мне только жалость не нужна» — тому, кто спел эти строки в неполные тридцать, ни к чему эти круглые квадратные торжественные даты.

«Сердце на снегу»