Три истории «Джозефа Антона»

МАРТЫН ГАНИН считает книгу Салмана Рушди одной из важнейших, написанных в этом столетии

В предисловии ко «Времени истории» Филипп Арьес пишет, имея в виду 10 мая 1940 года, о «том дне XX века, когда сгинули все частные истории и человек, без подготовки и без посредников, был грубо брошен в Историю». В этот день, вспоминает Арьес, в нем возродилось детское ощущение прошлого — «как последний рубеж сопротивления Истории, как последняя преграда слепому и животному подчинению ей. Или мы считаем, что История — элементарное движение, неумолимое и недружественное. Или же существует таинственное причащение человека к Истории: прикосновение к чему-то священному, погруженному во время; не уничтожаемое собственным ходом, где все эпохи объединены друг с другом».

Книга Рушди начинается с хичкоковской — и он открыто об этом пишет — сцены с черными дроздами: «Когда на каркас опускается первая птица, она кажется чем-то единичным, частным, особенным. Позднее, когда начинается бедствие, казнь, легко увидеть в этой птице предвестье». В конце огромного тома «Джозефа Антона» черные дрозды отзываются силуэтами самолетов, врезающихся в башни ВТЦ, — а фетва аятоллы Хомейни, вынесшего смертный приговор автору «Шайтанских аятов» (раньше по-русски книгу называли то «Сатанинскими стихами», то «Сатанинскими сурами»¹), оказывается той самой «первой птицей», за которой прилетают все последующие — и конца им пока что не видно.

Собственно, первая книга, заключенная внутри «Джозефа Антона», — это один из самых актуальных политических текстов последнего десятилетия, текст об одном из эпизодов истории сопротивления, которое Новое время западных либеральных демократий оказывает наступающему на него снаружи и изнутри варварству — религиозному и не только. О том, как проект Просвещения, потерпевший значительный урон по итогам XX века, все еще, на самом деле, вполне жизнеспособен и не собирается сдаваться без боя. Вместе с тем Рушди отказывается идеализировать современное состояние западной цивилизации и вполне беспощадно обходится в романе как с отдельными ее представителями («тот самый, занявший вскоре позицию “он-знал-на-что-шел-и-он-сам-виноват”» Бродский), так и с правительствами — а порой и с целыми нациями. Рушди резонно полагает, что лучшая форма благодарности тем, кто защищал его все эти годы от исламистов, — продолжать говорить правду, оставаться на своей стороне и не умалчивать, к примеру, о попытках лейбориста Джека Стро (во время происходящих в книге событий — министра внутренних дел сначала теневого, а потом действующего правительства лейбористов) распространить положения действовавшего тогда еще в Британии закона о богохульстве (он отменен в 2008 году), защищавшего исключительно англиканскую церковь, на другие религии.

Слово «актуальный» в предыдущем абзаце, как понятно, не просто так: книга выходит в разгар скандала с любительским фильмом «Невинность мусульман», вызвавшим (при всей своей абсолютной незначительности в художественном смысле) ярость исламского мира, очень схожую по своим проявлениям с той, что когда-то вызвал роман Рушди. Если фетву Хомейни можно пытаться объяснить хотя бы тем, что к моменту выхода «Шайтанских аятов» Рушди был благодаря успеху «Детей полуночи» частью западного культурного истеблишмента и мог рассматриваться в известной степени как его представитель, то реакцию на фильм Накулы невозможно интерпретировать иначе как в качестве предлога для открытого шантажа: представитель Лиги арабских государств в ООН прямо объясняет, что «пока мы не признаем, что подобные действия не могут быть оправданы какими бы то ни было доводами, это будет лишь игрой с огнем. Мы предупреждаем, что оскорбление религиозных чувств и символов веры — это реальная угроза безопасности во всем мире», — умалчивая, впрочем, от кого именно исходит эта опасность.

В 1988 году СССР было не до активного участия в скандале с «Шайтанскими аятами» — и трудно сказать, какой была бы реакция тогдашних властей, если бы было до того: у СССР с аятоллами были свои сложные счеты. В России, впрочем, книга так и не вышла (за вычетом упомянутого анонимного издания 2011 года) — но скорее из-за того, что никто из издателей не был готов навлечь на свою голову неприятности — при полном отсутствии каких-либо шансов на защиту со стороны государства. Сегодня ситуация иная: Россия оказалась в первых рядах стран, запретивших «Невинность мусульман», Госдума вовсю готовится ввести уголовное наказание за богохульство, а отдельные (пользующиеся при этом репутацией либералов) представители Церкви открыто скорбят об отсутствии в России «православного терроризма». Сегодня, посмотревшись в роман Рушди как в зеркало, русское общество может разглядеть в действиях людей и правительств, так или иначе вовлеченных в сюжет книги (и недавней истории), свои собственные сегодняшние трусость, непоследовательность и конформизм. Впрочем, захотим ли мы в это зеркало посмотреться — большой вопрос.

Пережив многолетний опыт отсутствия частной жизни, Рушди получил — дорогой ценой — возможность говорить правду, мало что утаивая.

Вторая книга внутри «Джозефа Антона» — это очень личная история автора, переплетенная с происходящим вокруг «Шайтанских аятов», но одновременно совершенно отдельная. Это тот самый рассказ о человеке, который «без подготовки и посредников» оказывается выброшен в Большую Историю, на свет всепроникающей публичности. Рассказ о частном человеке, в один день лишающемся частной жизни более чем на десятилетие. Некоторым образом роман, кажется, и является попыткой преодоления этой травмы тотальной публичности, свидетельством чему служит сам факт появления на свет этой беллетризованной автобиографии: согласитесь, не самый частный случай для современной литературы. К своим друзьям, родителям и бывшим женам Рушди проявляет, в общем, больше терпимости, чем к политикам и коллегам, — но совсем немногим больше. Впрочем, и в этой своей части книга далека от «сведения счетов». Просто, пережив многолетний опыт отсутствия частной жизни, Рушди получил — дорогой ценой — возможность говорить правду, мало что утаивая, и внутреннюю санкцию на это. «Джозеф Антон» — книга редкой откровенности и открытости. Рассказ о смерти бывшей жены Клариссы невероятно трогателен и печален. Страницы, посвященные распадающемуся браку с Мэриан Уиггинс, написаны с максимальным, кажется, достоинством, с которым можно писать о таких вещах. Свои непростые отношения с отцом (склонным к насилию в отношении не только автора, но и его матери) Рушди выясняет не во время написания книги, но до того, предъявляя читателю результат примирения и с самим собой, и с семьей.

Вообще одной из наиболее привлекательных черт книги является то, что Рушди не делает себе никаких поблажек. Собственную трусость он называет трусостью; свои ошибки называет ошибками, признавая их своими и ничьими более. Рассказывая об испытании, которое выдержал, не пытается сделать вид, что это было просто — или что он смог бы его выдержать без поддержки друзей и близких.

Третья история романа «Джозеф Антон» — это история об отношениях автора с религией (не только с исламом) и одновременно о конце постколониального мира. Рушди довольно подробно описывает свои отношения с исламом как с частью культурной традиции и истории семьи, которая никогда не была религиозной. Он по умолчанию предполагает, что мир в целом разделяет с ним любознательный интерес к религии как к культурному феномену. Фетва Хомейни оказывается для Рушди таким огромным шоком не в последнюю очередь потому, что он — плоть от плоти секулярного послевоенного проекта устройства бывшего Pax Britannica, в основе которого (по крайней мере, в смысле самоописания имперской администрации) лежала давняя «отеческая доктрина» Эдмунда Берка: в соответствии с ней колониальное правительство изначально являлось не более чем опекуном, воспитателем, который со временем должен дать подчиненным народам свободу, положенную им по праву рождения. Рушди, воспитанник Кембриджа и типичный, на самом деле, представитель постколониальной (разумеется, антиколониально при этом настроенной) элиты, как ее видели британцы, совершенно верно опознал — пусть и не сразу отрефлексировал — фетву как свидетельство окончательного крушения того проекта, благодаря которому он появился на свет как писатель — и в значительной степени как личность. Он перебирается в новую метрополию, которая, казалось бы, лучше способна защитить его, — но и там его настигают птицы: на этот раз стальные.

Разумеется, историй в этом огромном романе больше, чем три. Однако и трех достаточно для того, чтобы «Джозеф Антон» мог считаться одной из самых важных книг, написанных пока в текущем столетии.

¹ Существует анонимное издание русского текста в анонимном же любительском переводе.