Радикальное предложение

Следуя ленинским принципам, СЕМЕН ФАЙБИСОВИЧ предлагает арт-сообществу решительно размежеваться

История с Pussy Riot с самого начала сильно влияла на жизнь художественного сообщества. Причем речь не о противостоянии «задвинутых» и «продвинутых», аналогичном тому, что сложилось в социуме: невменяемых — и вменяемых, противников свободы — и ее сторонников. Речь о свободолюбивой и адекватной части сообщества, представляющей современное искусство в общепринятом (цивилизованном) смысле. C одной стороны, поддержка акционерок нарастала по мере активизации репрессий со стороны светской и церковной власти, включая неправедный суд и беззаконный приговор. С другой, разделились мнения о художественном значении их выступления. По мнению одних, оно выдающееся — раз были нащупаны «болевые точки», подняты шум в СМИ по всему миру и волна протеста, прокатившаяся по нему же, да еще спровоцирован раскол всего российского общества. По мнению других, оно, если опираться не на резонанс, а на критерии качества, невысокое или вовсе отсутствует.

После объявления лонг-листа Премии Кандинского, где выдвинутые на нее ПР не попали даже в первую двадцатку, конфликт резко обострился и раздулся до состояния громкого скандала — если не гражданской войны в арте. Появилось даже мнение, что мы наблюдаем «событие библейского масштаба». Во всяком случае, густо посыпались обвинения в отсутствии солидарности с репрессированными, оскорбления в адрес отборщиков и прошедших отбор художников и требования, чтобы они снялись с конкурса в знак протеста. Одни начали сниматься — без объяснений или с объяснениями типа «все и так ясно», другие стали рассказывать, почему не считают нужным и правильным сниматься, и все на всех ополчились, обмениваясь взаимными претензиями и грубостями. В общем, если использовать сегодняшнее просторечие, начался большой-большой срач, и стало очевидно, что художественное сообщество оказалось в состоянии глубокого кризиса — в том числе «кризиса идентификаций». Попробуем разобраться в некоторых его причинах, что не на самой поверхности, а то и вообще не артикулируются.

Обратим внимание, что, взбудоражив и поставив на уши художественную жизнь, выступление в храме затронуло театральную, музыкальную, кинематографическую, литературную и т.д. не более, чем общественную и культурную жизнь в целом, при том что в акции присутствуют элементы (признаки) театрального действа, музыкального, поэтического (художественного чтения); налицо дизайн одежды, видеомонтаж и концертная составляющая — а собственно художественная как раз полностью отсутствует. А все равно вроде никто, кроме художников, ухом не ведет, в смысле, не претендует на то, что панк-молебен — их епархия, достижение их сферы творчества: наши, мол, девчата.

Возможно, я отстал от жизни, но не могу себе представить фильм без видеоряда, зафиксированного каким-либо носителем. Или театральную постановку без единого артиста и всякого действия. Или музыку, обходящуюся без гармонизированных звуков — или дисгармонизированных, или хотя бы их акцентированного отсутствия. А данное действо не является ни живописью, ни графикой, ни фотографией, ни скульптурой, ни инсталляцией, ни компьютерным интерактивом, ни каким-либо их сочетанием, а если считать его перформансом — все его формы заимствованы у других искусств. И такое действо объявлено не только (высоко)художественным, но и «единственно верным» — только и отвечающим духу времени и имеющим право на существование в арте: мол, все остальное — жалкое ретроградство; типа расступись-посторонись отстой. Нет, апологетика радикального искусства за счет уничижения всяких прочих художественных занятий — в наших краях вещь обыкновенная, но сегодняшние масштабы наезда и уровень его агрессии — вы либо за нас и тогда должны пасть перед нами ниц, лечь костьми, защищая нас, либо подонки, ничтожества — вызывают даже чисто рефлекторное желание как-то защититься. Или как-то разделить хозяйство (повторяю, речь о художественной проблематике, а не морально-этической, политической и т.п., то есть я стараюсь отделить мух от котлет — и то же предлагаю читателю).

А может, наоборот, надо объединиться? Не знаю, возможно ли представить в кино, архитектуре, театре, литературе ситуацию, когда некий продукт, не имеющий абсолютно ничего общего ни с какими профессиональными умениями, средствами и формами выражения, объявляется высшим достижением в этой области, а все прочие продукты — анахронизмом, но в арт-мире происходит ровно это: сначала в связи с акциями группы «Война», теперь — Pussy Riot. О'кей: если эти акции — художественные в том же смысле, в котором МХАТ — художественный театр, давайте забудем про разделение на кино, театр, арт и т.п. и будем все звать, скажем, художествами или артистизмами — и не будет вопросов. Но вряд ли представителям других родов творчества понравится такая затея: они привыкли заниматься своим делом и точно знать, как оно называется.

Это художественному сознанию — как никакому другому творческому — свойственна тяга к экспансии: атаке, апроприации, захвату новых территорий, в том числе чужих (так исторически сложилось, а почему — отдельный разговор). Тех, кто полностью во всем поддерживает акцию в храме, в том числе настаивая на ее высокой художественности, — а это, как правило, представители радикального искусства, — несомненно, воодушевляют обнаруженные этой акцией ресурсы и направления дальнейшего наступления акционерства «на все сущее», когда работа кипит уже не на границе других искусств, политики, религии, общественной жизни, а за границами — непосредственно на чужих территориях. А что там кипит — из чего варится каша, — не имеет значения. Во всяком случае, художественное значение целиком определяется правильно выбранной агрессивной стратегией и — соответственно — результатом в виде как можно более широкого медийного, общественного и прочего поднявшегося шума.

Почему в 90-е арт-критика, превознося Кулика, Бренера и Осмоловского, не отдала должное безусловно главному постмодернисту Жириновскому?

Непонятно только, почему по этой логике грандиозным художником не объявлен и Путин, без напора и стратегически выверенных агрессивных действий которого акция не получила бы оглушительного резонанса и соответственно не стала бы (не была бы признана) успешной — это не говоря уже о его полете на дельтаплане с птичьим носом во главе журавлей, нырянии за амфорой и тому подобном вполне по всему акционизме, вызвавшем бурнейшую реакцию. И почему в 90-е арт-критика, превознося Кулика, Бренера и Осмоловского, не отдала должное безусловно главному постмодернисту Жириновскому? Именно ведь он уже тогда двинул артистическое поведение по канонам постмодерна непосредственно в повседневную жизнь — «в каждый дом»: всем акционистам от арта давал фору на поле изобретательных провокаций, бесстыдства и хулиганства; напрямую превращал в радикальное искусство политику — и тем самым привлекал к себе всеобщее гипнотическое внимание, не важно, с каким знаком. Да еще реакция на его спектакли нашего пополо — путем голосования на первых думских выборах — до боли ясно показала, в какой стране мы живем и с каким народом, так что он и тут первопроходец. Или взять прыгание Удальцова на (в) фонтане — чем не художественная акция? Тоже все заранее спланировано и кто надо спровоцирован. И шума в достатке было — удовлетворяло, то есть, действо всем требованиям к акциям такого рода. Однако ни Жириновскому, ни Путину, ни Удальцову их подвиги не зачтены. Почему? Потому что они не позиционируют себя как художников? Но все вроде толкуют о резонансных моментах, а не о статусных…

Во всяком случае, кажется уместным и своевременным — чтобы как-то прояснить и разрулить ситуацию, избежать недомолвок, недоумений, взаимных претензий, непоследовательности, чьего бы то ни было произвола и подмен — провести-обозначить границы, в том числе размежевания. Адекватным и назревшим представляется выделение радикального акционирования в самостоятельное искусство — отдельный вид творчества, который может соединять в себе элементы разных искусств — а может не соединять; может апроприировать хулиганство и хамство как артистическую стратегию — а может не апроприировать. Может использовать либеральные или антилиберальные тренды, левый популизм или Священное Писание (или не «или»), современную или классическую музыку, социальную, политическую, религиозную, нравственную и т.п. провокацию — в общем, много чего может: бесспорно ресурсное занятие с широким диапазоном возможностей и необозримым полем их применения. Просто к художественным ресурсам, возможностям и полям оно имеет ничуть не больше отношения, чем к другим творческим, — вот и флаг в руки. В садоводстве новый сорт плодов, полученный скрещиванием существующих, получает новое название. А тут не просто и не только скрещивание: уже есть собственная насыщенная история и множество эксклюзивных наработок, так что пора назвать радикальное искусство своим именем. Возможно, так и назвать — «радикальное искусство», — и, во всяком случае, пора перестать путать его с художественным творчеством. Понятно, что процесс развода будет долгим и мучительным, но, по-моему, самое время его запускать.

P.S. Предваряя неизбежные обвинения в аутсайдерстве и дежурные подковырки, что когда-то радикальным искусством считались «Черный квадрат» Малевича и писсуар Дюшана, отвечаю: в приведенных примерах и многих других, которые можно привести, подразумевались вызовы зрителю — шок у тех, кто по своей воле вошел в художественное пространство: пришел на выставку, в том числе чтобы быть шокированным, а сегодня под радикальным искусством подразумевается в первую очередь то, что стремится наехать на людей неожиданно и на их территории (насколько хороши эти люди и их территории — опять же другой вопрос и другая тема обсуждения), и здесь и проходит граница. Там, где она переходится, и начинается то радикальное искусство, что является предметом данного разговора. И еще раз подчеркиваю: речь не о вычеркивании радикального акционирования из понятия «искусство», а о придании ему внутри этого понятия самостоятельного статуса.