Страшная история

ЕКАТЕРИНА БИРЮКОВА о новом психологическом триллере Дмитрия Чернякова

Дмитрий Черняков дебютировал в Цюрихе. Его постановка «Енуфы» Леоша Яначека открыла сезон в местном оперном театре — одновременно став визитной карточкой нового цюрихского интенданта, режиссера Андреаса Хомоки (прежний многолетний шеф Александр Перейра ушел на повышение в Зальцбург). За пультом стоял Фабио Луизи (с именем которого помимо Цюрихской оперы сейчас еще связана нью-йоркская Мет). Заглавную партию пела латышская восходящая звезда Кристина Ополайс, черняковская любимица, Полина в его берлинском «Игроке» и Эльвира в «Дон Жуане» в Экс-ан-Провансе.

Сцена из оперы «Енуфа»

«Енуфа» (1904) — самая известная опера Яначека (в Цюрихе, кстати, в 80-х шедшая в постановке Юрия Любимова), в советские годы ставившаяся в Москве и Новосибирске, а в совсем недавнем прошлом — в Мариинке. Тем не менее надо признать, что это не «Евгений Онегин», так что лучше кратко рассказать, о чем там речь, иначе бессмысленно описывать спектакль Чернякова.

Это одна из самых страшных опер. Центральный эпизод — убийство новорожденного ребенка. Его совершает Костельничка, мачеха Енуфы — ради ее же будущего: ребенок рожден тайком, его отец Штева жениться не собирается, нравы в деревне строгие, а тут как раз другой жених наклевывается — Лаца, верный, готовый все простить. Костельничка — жесткая, темная, сильная, сложная натура, сама себя ломающая, эдакая леди Макбет. Енуфа — очевидная жертва. При ней — жалостливая бабушка, Старая Бурыйя. К такому раскладу характеров все давно привыкли, это практически аксиома.

Сцена из оперы «Енуфа»

Но у Чернякова все не так. Причем настолько не так и при этом настолько убедительно, что непонятно, как теперь смотреть другие постановки этой оперы. У него дело не в ребеночке (которого он, бескомпромиссный борец со смешными театральными условностями, не постеснялся представить в виде куклы в красном чепчике) и не в мужиковской подлости. Мужики в этом спектакле — что Штева, что Лаца — слабаки, даже не стоит о них говорить. Другое дело — три женщины, представительницы трех поколений, одна другой круче. Черняков ими не может налюбоваться. У каждой своя история, полная мельчайших деталей и резких поворотов, все три врезаются в память, как персонажи старого кино. С каждой за три оперных акта происходят радикальные перемены.

Енуфа никакая не жертва. Поначалу она — оторва в джинсах, под конец — властная и безжалостная хозяйка. Смешная бабуля, вечно занятая косметическими процедурами, в итоге оказывается не безобидной увядшей светской красавицей, а настоящим дьяволом с уверенной леденящей улыбкой — именно она расправилась с ребенком и восстановила женское царство в доме. А жертва — как раз Костельничка, бездетная, неестественно строгая, крадущая себе куклу-ребеночка и сломленная в конце.

Сцена из оперы «Енуфа»

Черняков продолжает оттачивать жанр психологического триллера в замкнутом пространстве (известный московскому зрителю по шедшему в Большом «Дон Жуану» и совсем недавно виртуозно отработанный в брюссельском «Трубадуре»), достигая практически невозможного в опере эффекта — вроде все слова и ноты известны, а сидишь как на иголках и гадаешь, чем дело кончится. И не угадываешь.

Замкнутое пространство в данном спектакле (естественно, авторства того же Чернякова) — дом в разрезе, в котором по ходу дела открываются разные уровни. Сначала это один этаж с холодными салатовыми стенами и предельно скупой, безличной меблировкой. Потом открывается такой же второй — там прячут Енуфу с ребенком. Первый удар под дых — момент предполагаемого убийства. Ребенок исчез из люльки на втором этаже, Енуфа бьется взаперти, знающие сюжет зрители уже представляют себе морозную прорубь, а в это время открывается третий, совсем тайный этаж — и там теплый свет (художник по свету Глеб Фильштинский), колыбелька с погремушками (гораздо уютнее той, что внизу) и склонившаяся над ней счастливая Костельничка.

Сцена из оперы «Енуфа»

Второй удар — свершившееся-таки убийство. В третьем действии вместо второго. Хотя, казалось бы, ребенок уже в безопасности, Черняков обдурил Яначека! Но нет. Соседи нашли замерзшее тельце. Костельничка мчится по лестнице на чердак — колыбель пуста, в открытое окно валит снег. И тогда приходится вспомнить, что последней, кого зритель видел рядом с кроваткой, была с омерзением и ужасом в нее заглядывающая кокетка-бабушка.

Такая вот история. Еще страшнее первоначальной. Потому что к той мы привыкли, а к этой — нет.

Возможна эта новая история, конечно, при исключительно точном актерском ансамбле, который собран на постановку. Одной Кристиной Ополайс, невероятно реактивной и выразительной, дело не ограничивается. Для изматывающей роли Костельнички найдена Микаэла Мартенс с могучим драматическим сопрано и депрессивным обаянием. Бабушка Бурыйя, светская львица, вкуснейшим образом придуманная (чего стоит трепетание рук а-ля Майя Михайловна Плисецкая), — упоительная Ханна Шварц. Вечной проблемы с двумя главными мужскими персонажами — которые оба дефицитные тенора — вообще не ощущается. Балабол Штева — Павол Бреслик, нытик Лаца — Кристофер Вентрис. Оба хороши.

Сцена из оперы «Енуфа»

Но над всеми сольными работами возвышается работа маэстро Луизи. Кажется, более удачное соответствие всем психологическим закоулкам постановки Чернякова сложно придумать. Черняков скорее ставит вопросы. Луизи моментально дает ответы. Оркестр — упругий и гибкий — подхватывает и договаривает то, что повисло в воздухе. Если на сцене весело — то в оркестре веселее, если на сцене жутко — то в оркестре просто холодный душ. Как будто Яначек писал музыку не на историю из драмы Габриэлы Прейссовой, а на ту, что придумал Черняков.