Геннадий Гудков: исповедь на заданную тему

Комсомол, советские спецслужбы, постсоветский охранный бизнес и политика в путинские нулевые — бывший депутат рассказал ОЛЕГУ КАШИНУ («Ъ») о том, что предшествовало его изгнанию из Государственной думы: от рождения до «Пошел на хрен» с парламентской трибуны

— В какой семье вы родились, кто ваши родители?

— Я жил в обычной советской семье. Мама всю жизнь проработала в школе учителем русского языка и литературы, бабушка — работник института, во время Гражданской войны, как мне сказали, была чуть ли не личным секретарем Михаила Васильевича Фрунзе, работала у него в штабе. Отец у меня вроде бы из деревенской семьи, но на самом деле в деревне он родился только потому, что его дед, Петр Яковлевич Гудков, был одним из помощников Бухарина, он работал в типографии «Известий», типографский специалист высокого уровня, тогда это ценилось. И когда Бухарина арестовали, мне рассказывали мои предки, он в то время жил в Москве, у него была большая трехкомнатная квартира, и он бросил все, почувствовал, что его тоже арестуют, уехал в подмосковную деревню и там спрятался. Но я думаю, что сталинские репрессии были настолько безадресными, что его никто не стал даже искать, ну, уехал и уехал. Арестовали всех, кто работал с Бухариным, а он спасся от репрессий. Поэтому семья у меня была достаточно интеллигентная. Она отличалась тем, что отец был любителем свободной дискуссии, он тогда еще говорил, что в стране нужны две-три партии.

— А он кем работал?

— Он работал инженером на заводе тяжелых станков в Коломне. Завода уже нет, он развалился. И я, кстати, на этом заводе трудовую биографию начал, подрабатывал там первые полгода. Отец меня часто брал с собой в командировки, в Москву ездили, в министерства какие-то. И все это время они сидели со своими коллегами и громко обсуждали все производственные дела, всю формалистику, говорили, что плановая экономика ведет страну в тупик.

— Думающему человеку тогда, наверное, надо было и «голоса» слушать.

— «Голоса»? Нет, я был все время идейным. Был убежденным в марксистско-ленинской идее. Причем я вообще никогда не учил ничего по учебнику, я имею в виду гуманитарные науки. Если есть Спиноза, его нужно прочитать, если Жан-Жак Руссо или Вольтер, по крайней мере, надо их прочитать. Если есть Маркс, надо прочитать. И у меня на тот период, в раннем детстве, сформировались довольно глубокие, я бы сказал, идеологические взгляды. В 12 лет я уже созрел, я хотел работать в спецслужбах, в разведке.

— Путин прочитал роман «Щит и меч», а у вас что было?

— Роман «Щит и меч» Кожевникова я тоже прочитал, но мне хотелось обладать особыми полномочиями, чтобы на что-то влиять. Меня пронизывает эта мысль всю мою жизнь. Не для того, чтобы быть каким-то особенным, окруженным почетом, а именно для того, чтобы влиять на что-то. И во мне есть это бунтарское начало. Это мало кто знает, только близкий круг, но со мной всегда было сложно начальству. Хотя оно меня любило, очень многое мне прощалось, не знаю, почему. И вот это бунтарское всегда сидело во мне. Я был одним из тех, кто пытался опровергать какие-то взгляды в школе. Я был одним из организаторов, подстрекателей забастовки студентов Иняза в Коломне, и мы стояли до последнего, пока не добились своего. В армии у меня был случай, когда мы один раз отказались принимать пищу. В карауле произошло ЧП, нас оскорбляли, и я сказал: мы отказываемся от пищи, будем стоять здесь трое суток и на трое суток отказываемся от приема пищи. Ну, много у меня чего было, но за мной всегда признавали правоту и уважали.

— В институте вы учились, еще не будучи связанным никак с КГБ?

— Меня отобрали среди нескольких школьников Коломны в Военный институт иностранных языков. Раньше я не понимал, а сейчас я, конечно, знаю, что он готовил кадры Главного разведуправления. И я там прошел все конкурсы, все эти отборы. Но когда я поехал первый раз сдавать в ВИИЯ, я недобрал баллов на экзаменах, хотя меня там хотели взять. И тогда я пошел в Иняз, потому что как раз на языке баллов не хватило. Хотел год позаниматься и повторить. Но военкомат по ошибке заслал мои документы не туда, куда нужно, а когда я об этом узнал, было уже поздно, и так я остался в Инязе вместо Военного института иностранных языков. Окончив его, я пошел служить в армию, прослужил полтора года солдатом. Когда я пришел из армии, куда идти работать? И меня приглашают через жену, я рано женился, на третьем курсе...

— Жена у вас сейчас все та же?

— Да. Я ее знаю с 16 лет, мы еще в школе учились, у нас школьный роман. И у нее был один знакомый, который мне звонит и говорит: «А ты пойдешь в горком комсомола работать? Нормальная работа, там нужен боевой офицер». Так я попал в райком комсомола, где познакомился со всеми своими товарищами и друзьями — Володей Немцевым, Славой Тимченко, Леонидом Лушкиным, он в Совете Федерации. То есть один горком комсомола дал двух депутатов и одного члена Совета Федерации.

— По книге «ЧП районного масштаба» мы знаем, что комсомольцы — это такие циничные, коррумпированные парни, которые ходят в баню с девками и ни во что не верят.

— Конечно, это все преувеличено. У меня полторы тысячи человек отряд был, оперативный. И у нас там была куча всяких врагов, в том числе и среди обэхээсэсников, директоров всяких мясокомбинатов, рыбных баз и так далее. Нас все знали, и в какой-то момент мне сделали предложения одновременно три инстанции: лейтенантом, младшим опером в КГБ, потом в Москву, в обком комсомола, и третье предложение — тоже в Москву, инструктором ЦК ВЛКСМ. Я выбрал спецслужбы, управление по Москве и Московской области. Надел форму и отработал в органах госбезопасности 12 лет.

— Вы что, в форме ходили?

— Нет, я же говорю, бунтарь был. Тогда Федорчук был председателем, всех в форму одевал, а я без формы. «Почему товарищ Гудков без формы?» — «А мы ему говорили, а он не слушается». Меня вызывает замначальника школы: «Что это такое? Мы вас накажем!» Ругает меня, ругает, а я все молчу. Я говорю: «Давайте, но при одном условии: что вы берете на себя ответственность. Я сейчас прохожу оформление во внешней разведке. А теперь представьте: сейчас меня кто-то фотографирует в форме, а потом я от какого-нибудь министерства или ведомства выезжаю за рубеж. Если вы берете на себя ответственность, что это не приведет к моей расшифровке, то я готов выполнить ваш приказ хоть сейчас. Только я хочу, чтобы вы сделали это письменно». — «Что же ты сразу не сказал?» — «А меня никто не спрашивал. Просто орут на меня: надень форму!»

А потом меня вызвали и сказали: «Через три месяца едешь в Америку. Открывается обмен с американцами. Ты едешь по легенде, что ты преподаватель института, едешь от Минобразования, там херова туча будет заданий, у тебя три месяца на подготовку». Я говорю: «Вы чего, сбрендили, ребята? Вам не кажется, что я 10 лет по-английски храню гордое молчание? Матом овладел в совершенстве, английский забыл». Они говорят: «Ну, у тебя же три месяца есть» И я начал восстанавливать порушенные знания английского языка. Конечно, это было очень печально, но, как ни странно, в группе преподавателей Иняза, которые выехали в США, я не оказался худшим.

— Там, что ли, все чекисты были?

— Это были преподаватели, из чекистов только я один. Мне нужно было установить связь с 23 людьми, и паролей в конечном итоге штук 18 я сказал правильно, а потом стал путать, подходил и говорил: «Слушай, пароль забыл, я оттуда-то от такого-то». А нельзя же было с собой ни записи брать, ничего. Там пароль был стандартный, надо было передать привет от Ивана Ивановича из такого-то управления, такого-то отдела. И они должны были понять, что если я знаю отдел, человека и прочее, то понимаю, кто передо мной, и они понимают, кто я. В конечном итоге все эти Иваны Ивановичи и Петры Петровичи перепутались. Поэтому я устанавливал связь на протяжении нескольких дней, неделю с лишним.

— Почему вы ушли из КГБ и в каком году?

— По идейным соображениям. Процесс разрушения КГБ СССР начался примерно со второй половины 1989 года, когда был ликвидирован ряд учетов, важных для контрразведки, ряд массивов необходимых. И я уже понимал, что контрразведка никому не нужна. В 1992 году не дождался очередного звания, не дождался пенсии, которая могла бы быть у меня через два года, и ушел из органов в звании майора.

— В никуда?

— У меня было предложение от одного концерна сделать автономную службу безопасности. Этот концерн потерял пять или семь миллионов долларов. Когда они мне стали рассказывать, я говорю: «Ребята, а у вас кто вообще вопросами безопасности занимается?» Они говорят: «А у нас никого нету, так и живем. А ты можешь прийти к нам и сделать такую службу?» Я говорю: «Могу, но я человек амбициозный, я сразу потребую много денег, потому что если что-то делать, то делать серьезно». Они говорят: «Давай, только ты распиши, на что». И я им все расписал.

— А вы с ними как познакомились? Или это были ваши старые знакомые?

— Один из них был мой агент — руководитель концерна. Сначала просто был обычным человеком, а потом был момент, быстро росли люди, и он стал влиятельным лицом в этом концерне. Говорю: «Старик, я тебе доверяю...» Но пока я уходил, они разорились. Это было громкое дело, было даже какое-то убийство заказное.

— Может быть, имеет смысл уже сказать, какой был концерн?

— Не стоит, потому что там человек был убит. Да и зачем агентуру сдавать? Агентуру сдавать нельзя ни при каких условиях.

— А из тех, кто не разорился, кто был ваш первый клиент?

— Мой первый заказ — к нам обратились архангельские товарищи. Там была такая компания «Сталкер», которая первой продала подводную лодку на Запад. Их в Москве крупно кинули, на 18 миллионов долларов, и они не могли найти никого и ничего. Первое мое задание было, по сути дела, детективное. И первый гонорар, который мне заплатили, был именно по этой компании. Мы нашли, эти деньги были выведены и спрятаны за рубежом. Это были очень приличные люди, работники Внешторга, которые, извиняюсь за выражение, спиздили 18 миллионов и успешно их вывезли за рубеж. Мы полностью выявили всю схему, цепочку, все механизмы, кто там и что делал. Это была вторая половина 1992 года.

— И как вам удалось построить большую охранную компанию? На связях кагэбэшных или на чем-то другом?

— Нет, связи кагэбэшные здесь ни при чем. Бизнес по безопасности очень схож с частной врачебной или частной адвокатской практикой. Если ты хорошо сделал, к тебе придут знакомые, друзья, знакомые друзей и так далее. Если ты херово сделал, тебе никакая государственная машина не поможет. И «Оскордъ» никогда не делал на это ставку, мы почти никогда не работали с бюджетными организациями, с властными структурами. Делали ставку на рынок, в основном на серьезных клиентов из числа международных компаний и крупных наших, которые имеют уже менеджмент прозападный. Это были 85 процентов клиентов «Оскорда», если не 90. Поэтому я был абсолютно независим от ситуации в стране. То есть мне нельзя было сказать: а мы тебе клиентов сейчас не дадим.

— С государством не было дружбы, а с бандитами были какие-то отношения? Тогда же, наверное, невозможно было этого избежать?

— Возможно. Я же сказал, что у меня нестандартное мышление. Я сразу поставил четкие принципы, что мы не выходим за рамки закона, не перенимаем блатную лексику, не мимикрируем под эти группировки. И это отрезвляюще действовало на бандгруппировки. Они нас, кстати, очень уважали, потому что мы их никогда не обманывали и не подводили. И авторитет компании в преступном мире был очень высокий, хотя мы никогда с ними никаких дел не имели.

«У меня только одна проблема: жена не может понять, почему у меня все время на вороте пуговицы оторваны с мясом». — «И почему?» — «А рвешь на себе ворот, доказываешь...»

— А в чем выражался авторитет тогда? Они боялись трогать ваших клиентов?

— Боялись, да, конечно. Есть такая пословица, что дурак силу применяет, умный демонстрирует. Когда было бандитское раздолье, нужно было проявлять твердость и демонстрировать силу. И никто у нас не был ни ранен, ни убит, ни контужен, не пострадал. Я всегда этим гордился, за все 20 лет существования объединения «Оскордъ» производственных травм серьезных у нас не было. Люди гибли, но в автомобильных авариях или где-то кто-то с крыши упал, но ни один сотрудник «Оскорда» за эти годы не погиб по служебной необходимости. И я считаю, что это самый главный показатель работы компании. Мы их переигрывали просто чисто психологически. У меня есть приятель один, Саша, он работник КГБ, мы с ним вместе начинали службу. Говорю: «Сань, как живешь?» — «Да как живешь... Зарплата — херня, подрабатываем». — «А что делаешь?» — «Крышу делаю. Хожу на всякие стрелки. Беседуем с ними на стрелках и воспитываем». — «Ты что, с ума сошел? Один, без страховки, без видеозаписи, без фотографирования, без наружки...» Он говорит: «Вот так вот...» — «Сань, ты охуел? У тебя дети, семья. Ты понимаешь, что ты делаешь?» — «Да понимаю. Знаешь, я тебе скажу, Гена: а мы все равно сильнее. Я их психологически переигрываю. У меня только одна проблема: жена не может понять, почему у меня все время на вороте пуговицы оторваны с мясом». — «И почему?» — «А рвешь на себе ворот, доказываешь...»

— Его не убили потом?

— Нет. Психологически он переигрывал всех. И мы тоже их переигрывали психологически, и демонстрировали силу, и действовали по закону, как ни странно это звучит для 90-х годов. Это отрезвляюще действовало на них. Я много раз встречался с лидерами бандитских группировок как с противниками.

— На стрелках?

— Нет, я никогда не шел на их условия. У меня была такая слава, что к Гудкову лучше приехать и на его условиях договориться. У меня, например, представители солнцевской группировки добивались встречи года два, куда мне только не звонили, ну просто чтобы дружить. Потом пришел мужик, заслуженный тренер России, мастер спорта, говорит мне: «Слушай, старик, я тебя знаю, я тебя уважаю. Ты не думай, что я такой хуевый. Знаешь, у меня половина друзей моих — братвы (а он смотрящий на крупном рынке, близкий к Михасю человек), а половина — мусоров, я и там, и там. Я пришел, чем помочь?» И тогда, я помню, мы единственное что попросили у преступной группировки — помочь на одном объекте. Там была наркоторговля, и никто ничего не мог сделать, отделение милиции терпело ее десятилетиями. Я говорю: «Не наше, но рядом с нашим объектом, там наркотой торгуют, и нам, и вам это невыгодно, может, вы там наведете порядок?» Он говорит: «Заметано! Забудь, что там торгуют наркотиками». Я не слышал, чтобы там перестрелка была или что-то такое, но они свое слово сдержали, и там наркотиками больше не торговали, по крайней мере, на протяжении ряда лет. С кем я только не встречался. Я встречался с измайловскими, с солнцевскими, с казанскими. Но говорили мы на нормальном литературном языке. И самое удивительное, что эта верхушка криминального мира не просто так формируется, это по-своему одаренные, яркие люди, с большими волевыми задатками. Есть те, кто умеет держать слово, есть очень порядочные в этом смысле. И они почему-то меня очень уважали. Они отступали, уходили в сторону. Еще, наверное, ореол конторы был такой. Мы никогда не требовали ничего против закона. Я помню, встречался с одним из лидеров казанской группировки на Кутузовском. Я приехал один со своим приятелем, а он со своими братками. Вот там антураж, машины и прочее, все таинственно, загадочно. Мы сидим за столом, рассаживаются его эти, я к нему обращаюсь: «Миш, а на хера ты их с собой привел?» Он растерялся так, а я говорю: «Давай этих убирай, и спокойно поговорим». Он говорит: «Все, ребята, уходите отсюда». И уже тогда начинается разговор.

— А вы тогда как выглядели? Были цепи, перстни, красные пиджаки?

— Нет, никогда! Ничего не было. Я же говорю, я все время шел поперек этой моды. Я не знаю, что такое блатной жаргон. Эта атрибутика, никогда я ей не пользовался. И я выглядел, видимо, для них столь непривычно, что они как-то относились ко мне по-особому. Потом — я никогда не желал им зла, я всегда объяснял на пальцах. Вот с тем парнем от казанской группировки что было? Был у него должник — женщина, мошенница. Она жива до сих пор, кстати, звонила мне недавно, выражала поддержку. Типичная мошенница, причем она объектами своих операций избрала людей опасных — это вот казанская группировка, еще одна группировка и один банк, далекий от законопослушания. И она их подворовала на очень хорошую сумму, под миллион долларов.

— И ее не убили?

— Меня попросил банк поработать с этой темой. Но какая она наглая была! Ее посадили на полиграф с ее согласия, она врет и говорит: «Да мне плевать на ваш полиграф!» Короче говоря, нашли мы эти деньги, она их в Германию вывела. Стали с ней вести воспитательную беседу, она говорит: «А меня тут казанская группировка хочет выкрасть, убить...» Я говорю: «Давай так: если ты будешь отдавать деньги, мы можем тебе дать охрану». Поставили ей охрану, машину. А жила она в каком-то санатории. Вот в один не очень прекрасный день подъезжает она к санаторию, с ней два наших человека, без оружия, подъезжают четыре машины, оттуда выскакивают 16 человек, бегут к ним. Нашим говорят: «Знаем, кто вы, вас не будем трогать, не мешайте». Ее хватают и увозят. Ну, наши докладывают. И вот я встречаюсь по этому поводу. Они говорят: «Понимаете, она, сволочь, не знала, кто мы? Мы тут держим полрайона, пол-Москвы, мы ее...» Я говорю: «Ты понимаешь, что ты сделал? Я провожу мероприятие, твои хлопцы хватают человека, увозят куда-то... Ты понимаешь, что это криминал, во-первых?» — «Она сволочь, такая, сякая...» — «Подожди, ты у меня увел человека, значит, ты считаешь, что со мной так можно?» — «Я не хотел, так получилось...» — «Я теперь знаешь что должен сделать? Первое: будет заявление. Мы поможем ее найти. Дальше будет спецоперация по ее освобождению. Чем это закончится — понятно». — «А что делать?» — «Верни все в прежнее состояние, и я тебе обещаю, что вы сможете с ней так же вести беседы, не бить, ничего, но можете выяснить судьбу своих денег». — «Я подумаю и своим передам». — «Давай так. Сегодня такое число, я тебе даю ровно двое суток подумать. Если ты мне не отвечаешь, я тебя предупредил. Не обижайся». Они поехали, задумчивые. И через два дня мы так и сделали, и никаких претензий не было. Ее держали в квартире, должны были там убить. Сотрудники спецназа освобождали ее в квартире за несколько часов до ее предполагаемой ликвидации. Освободили, арестовали, завели дело, посадили, как положено.

Но у меня таких много. За годы моей работы в бизнесе безопасности, думаю, по уголовным делам и обвинениям в результате наших спецопераций десятка два с лишним прошло таких ребят из группировок. Человек 40, наверное, мы посадили бандюков различных. При этом мы их предупреждали, претензий к нам нет.

Я как-то сидел с одной группировкой, их наняли чеченцы, они взяли 30 тысяч долларов за прессование бизнесмена. 30 тысяч было как 300 тысяч сегодня. И оказалось, что это абсолютно нормальные ребята, один хохол, двое наших. Я их выдернул, причем навязал им встречу в префектуре, чтобы они пришли без охранников. Мы уже поговорили, они мне все раскрыли, и я им говорю: «И зачем это все? Зачем вы это делаете?» Они говорят: «Начальник, скажем тебе откровенно: ты нас арестуешь, не арестуешь — это еще вопрос, а чечены нас точно замочат за эту тридцатку. Поэтому ты извини, мы понимаем, что ты прав, но мы все равно будем его прессовать». Я говорю: «Ребята, ваш выбор». Получили они сроки от 4,5 до 8 лет. И таких случаев было в моей жизни очень много, можно написать многотомный роман про эти 90-е, и это тема отдельного разговора. Может, кто из писателей захочет отразить эти годы.

— И снять фильм «Бригада», да.

— Нет, в этих фильмах много наносного. На самом деле жизнь безопасника совершенно не так романтична, как кажется. И я уже сказал, что считаю главным достижением, что ни один человек в моем окружении не пострадал. Это говорит о качестве работы, о том, что мы не создавали таких ситуаций, когда нужно было делать что-то, угрожающее жизни и здоровью. Как шутил Аль Капоне, с помощью доброго слова и пистолета можно добиться гораздо больше, чем только доброго слова. Но на самом деле переговорный процесс в нашей работе составлял 90 процентов, 10 — демонстрация силы. И лишь один раз мы ее применили, один раз в жизни за всю историю.

Это было в 90-х годах, в одном из подмосковных городов была настолько запущенная ситуация… Оказалось, что все местные милиционеры находятся под местной мафией, причем она такая — тьфу, говно, но она была очень жесткая, и жестокая, и многочисленная. Нужна была жесткая акция, и мы ее провели совместно с РУБОПом. Причем рубоповцы говорят: у нас сил нет, мы вам можем дать одного сотрудника, который скажет, что вы действуете по заранее утвержденному сценарию, остальное вы сами — транспорт, связь, люди, все ваше. И вот мы один раз собрали такую бригаду-ух, у нас там было много спецназовцев с хорошей подготовкой, боевой и физической, и после того как наши свезли всю эту мафию — 36 человек — в местное отделение в камеры, заставили на коленях пройти главаря банды до камеры, а потом ему сказали: «Вот тебе два часа, если все, что ты забрал у людей, не будет на месте, то все садимся, и камера закроется за тобой очень надолго».

— Вы участвовали лично?

— Я нет, мой зам был, но каждый шаг со мной согласовывался. Этот главарь через 45 минут все привез, ему не понадобилось два часа. И когда уезжали наши ребята, менты местные вышли со словами благодарности, чуть ли не со слезами: спасибо вам, у нас весь город в страхе был. Вот типа Кущевки, один в один. И те бандиты потом между собой начали выяснять отношения, как это произошло, и человек пять-шесть перестреляли в разборках между собой. Вот это единственный раз в жизни, когда мы применяли силу.

— В Госдуму вы пошли как бизнесмен? Тогда многие бизнесмены выбирались депутатами.

— В 90-е годы я видел, что страна близка к краху. Более того, я понимал, что Ельцин доведет страну до полного уничтожения. Я такой был немножко идейный, и я пошел к генералу Лебедю тогда. Я пришел к генералу Лебедю, меня очень хорошо приняли...

— К самому?

— К самому, да. Еще до его губернаторства. У него тогда были серьезные шансы возглавить протест, и я пришел к нему и предложил поддержку и помощь. Я много с ними общался, с Лебедем и его окружением, но они так и не решились, к сожалению.

Тогда такая была обстановка в обществе, в этой нашей среде, когда недовольство тем, как правили страной, грозило перерасти чуть ли не в вооруженное восстание. Помню, у нас был теоретический спор, не с ним самим, а с его начальником штаба, Петров, кажется, его фамилия была. Он мне говорит: «Молодец, пришел! Давай вместе работать! Ты классный парень! Давай своих, кагэбэшников, офицеров...» Я говорю: «У меня только один вопрос: что будем делать со страной?» — «Будем диктатуру строить». — «А чью диктатуру?» — «Нас, настоящих патриотов, офицеров». — «Мужики, не туда вы идете. Нельзя строить страну на штыках». Я объясняю, что диктатура — это подавление интересов одних классов другими. А офицеры не могут быть классом. Офицеры есть из богатых, из бедных. Есть те, которые имеют что-то в бизнесе, не имеют. Они все разные. Я начинаю объяснять: будет просто тусовка, и это опять приведет к тому же, что и у Ельцина, — коррупции и прочему. Он слушает меня: «Пожалуй, ты прав... Хорошо, а что нужно делать?» Ну, я начал говорить, что нужно делать, и у нас эти разговоры были. Но Лебедь не решился тогда поднять государственный переворот, и потом его купили. Видимо, узнала охранка его намерения, или намерений не было, были настроения.

Но Лебедь не решился тогда поднять государственный переворот, а потом его купили.

А в Думу я пошел исключительно из-за советов своих старых друзей. Они говорят: «Гена, а что ты сидишь-то в своей компании? Ну, да, она крутая, ты молодец, а что тебе не пойти в Думу? Ты же все время в политику стремишься, народ знаешь в Коломне, поддержат. А то у нас депутаты — хер знает кто, какой-то Скорочкин там был... Нам свой нужен». И я так задумался: может, действительно попробовать? Дай-ка дерзну. И я пошел в 1999 году впервые на выборы мажоритарные. Но проиграл выборы, немножко проиграл, чуть-чуть, Герману Степановичу Титову, которого глубоко уважал и ни одного намека в его адрес не допускал. Коммунисты меня за это ценили, они сказали: Гудков молодец, кампания прошла хорошо. Но не дали мне выиграть, просто не дали. А потом на довыборах я прошел уже без всяких проблем.

— Потому что Титов умер?

— Титов умер, да. Все жалели, все переживали, но после этого у меня соперника не было. У меня был соперник только один — явка, чтобы 25 процентов пришло на выборы. Потому что все знали, что выиграет Гудков. Но все-таки явку там они преодолели, 28 или 31 процент пришли на избирательные участки, и я там получил 45 процентов из 11 кандидатов. А второй раз я выиграл уже в 2003-м, там было 48 или 49 процентов.

— Но вы в «Единой России» были, в самой партии?

— Нет, не был. Ситуация была такая. У меня был приятель, он и сейчас есть, Юра Чаплин. Он тогда был замом губернатора Московской области Тяжлова. И он говорит: «Гена, у нас тут образуется команда “Единство”, я могу тебя вставить одним из первых в списке “Единства”». Я говорю: «Но я же иду по одномандатному округу, как Гудков». — «Ты можешь проиграть, а тут верняк. Ничего не надо, ни денег, ничего. Если даешь добро, я тебя вставляю в список, и ты депутат Госдумы». Я ему звоню и говорю: «Юра, так и так, тебе огромное спасибо, лично я тебе очень благодарен. Но я отказываюсь». — «Дурак! Что ты отказываешься? Гена, я же тебе добра хочу, ты же понимаешь... Будешь депутатом, будешь пользу приносить...» Я говорю: «Юра, не надо. Кремлевская эта самая, дисциплина... Нет, я пойду до конца по одномандатному округу». — «Ну и дурак! Придешь ко мне и будешь вспоминать...» У нас с ним и сейчас хорошие отношения, он сейчас в Совете Федерации, по-моему, сенатор. Я говорю: «Ну что же, буду дураком, буду приходить к тебе и учиться уму-разуму». Так я отказался от «Единой России» и гарантированного прохождения в Госдуму в 1999 году и проиграл выборы. Поэтому, когда я определялся, я не пошел ни в «Единую Россию», никуда, а пошел в группу «Народный депутат». Потом создали Народную партию, и когда она не прошла в Госдуму, а я прошел одномандатником, нас немножко ввели в заблуждение. Сказали, что у Олега Морозова будет специальная группа типа «Регионов России», где будут депутаты-одномандатники, и вы там будете иметь некую автономию и прочее, может, из этого потом вырастет другое формирование какое-то. А это была еще одна фракция «Единой России».

— Вы были во фракции «Единой России»?

— Да, во фракции, я был замом Морозова. Как-то ко мне он пришел и говорит: «Гена, я уже остался один, кто тебя понимает и поддерживает». Я говорю: «Давай делать социал-демократическую партию». Он говорит: «Путин говорит — рано». Я говорю: «Уже поздно! Давай, Олег Викторович, будешь ты, я готов твою кандидатуру предложить, возглавь это движение, а мы тебя поддержим. Нужна современная социал-демократическая партия». Он говорит: «Гена, поздно, я уже присягнул “Единой России”, я никуда не пойду».

— А сейчас вы с ним как? Он же теперь большой человек в Кремле.

— Ну, в Думе он был еще больше человек. Но я думаю, что он не влияет сейчас на дела. Он, наверное, выполняет какие-то задачи, очень важные, человек он хороший, я его продолжаю уважать, но я думаю, что сейчас на развитие внутриполитической ситуации Олег Морозов почти не влияет.

— Вы помните свою полемику с Лимоновым у Соловьева лет десять назад? Вы тогда с позиции такого абсолютно пропутинского человека ругались с Лимоновым.

— Я и тогда считал, и сейчас считаю, что Лимонов со своими методами борьбы с властью не угадал время. Вот если бы он сейчас начал...

— Он опередил время, конечно.

— Это были акции имени Лимонова. Кто приковал себя цепями? Нацболы. Кто яйцо бросил куда-то? Нацболы. А кто такие нацболы? Это Лимонов. Вот договаривайтесь с Лимоновым, Лимонов у нас революционер. А просто можете яйцо бросить? Нет. Если не узнают, что это от Лимонова, то мы не можем бросить. А можете приковать себя просто наручниками? Нет, потому что не будет понятно, что это Лимонов. То есть эти ребята, которых он там увлекал — он талантливый человек, конечно, он умеет увлекать, — ему делали имя, а сами остались безымянными. Все эти герои, без всяких кавычек говорю, те, кто там совершал довольно дерзкие публичные акции, — герои. Лимонов много делал для имени своего, а сейчас обижается, что выпал из этого процесса протеста. Я его по-человечески понимаю, это обидно.

— А к нему лично вы как относитесь?

— С сожалением. Потому что когда-то он был львом, а сейчас он просто талантливый, яркий, стареющий политик. Стареющий не по возрасту, мы все стареем, а по восприятию действительности. По-человечески мне жалко его, потому что он был, конечно, одним из первых, кто демонстрировал непримиримость, неукротимость, и у него есть заслуги перед протестным движением. Каждый внес какую-то лепту, и лепта Лимонова, безусловно, есть. Но сейчас он объективно подмахивает власти, обвиняет, что мы слили протестное движение. Мы ничего не сливали, мы это движение не создавали и не сливали.

— А помните, в 2007 году из тройки «Справедливой России» выгоняли Сережу Шаргунова? Вы тогда уже были в этой партии?

— Да.

— И как вы себя вели тогда? Вы были за его изгнание или против?

— Я вообще тогда был в ярости. Я только пришел в партию, и когда там за кулисами делали все эти списки непонятные и никто не был посвящен в формирование этих списков, я помню, я был крайне злой, и у меня были конфликты на партийном уровне, потому что кулуарно все это делалось. У меня были свои претензии к этой ситуации, я был категорически против закулисного формирования троек. Сергей Шаргунов тогда не очень правильный был, наверное; по крайней мере, нам так рассказывали, что он и охрану требует, и что-то еще. Не было времени разобраться в ситуации, все было сделано ночью — исключение из списка накануне съезда. А сейчас у меня есть стойкое убеждение, оно давно уже появилось, что Шаргунов — один из ярких, талантливых молодых ребят, которые заслуживают гораздо большего, по крайней мере, в политической жизни.

— Своего сына Дмитрия в партию вы привели или он пришел сам?

— В политику я его привел один раз — ему было 19 лет, я его привел в свой избирательный штаб. И дальше он заразился неизлечимой болезнью под названием «политика», и я уже оторвать его от этого дела не мог. Да, честно говоря, и не хотел. Хотя были периоды, когда хотел, но не смог.

— А твиттер свой вы сами ведете?

— Да. Это единственное, что я веду сам.

— Бывают некоторые твиты, которые производят впечатление, что вы выпиваете, когда их пишете. Это у меня такая иллюзия?

— Выпиваю?! Нет!

— Было странно видеть на LifeNews видеозапись вашего разговора с Рыжковым в кафе — у вас же должен быть опыт ухода от наблюдения, как вы не заметили, что вас снимают?

— Я когда работал в бизнесе безопасности, у нас была группа наружного наблюдения. Они пришли из разведчиков, всю жизнь отработали, а у меня неплохо получалось выявлять наружное наблюдение. И вот мне как-то эта группа говорит: «Гена, что ты там пальцы растопыриваешь? Мы тебя проведем — ты знать не будешь, а потом мы тебе все покажем, как это делалось. Давай заключим с тобой пари хотя бы на два месяца. Вот за два месяца мы тебя проведем, все тебе покажем и выложим». Я с ними заключил пари и потом через неделю пришел и признал, что я его проиграл. Они говорят: «А мы ничего не делали». Я говорю: «Нет, я не из-за этого. Я знаю, что вы ничего не делали. Я понял, что при моем режиме работы я не выявлю наружное наблюдение — не потому, что не могу, а мне просто некогда этим заниматься». Когда ты проводишь деятельность, которую нужно скрывать, ты можешь это сделать. А когда ты не думаешь о том, чтобы ее скрывать, ты становишься легкой добычей, если по тебе работают. Просто если мы переходим на подпольное положение, я готов жить по законам конспирации, отключать телефоны, переходить на условные сигналы, ставить контрнаблюдение. Я все знаю, что нужно делать, использовать явочные конспиративные квартиры. Все знаю про конспирацию, но не применяю. Мне некогда. Но если меня заставят, я буду, безусловно, сложным объектом для любых спецслужб. Я знаю, что нужно делать. Но пока я ничего не прячу. Главное правило разведки — 98 процентов говоришь правды, а 2 процента, которые нужно скрыть, можно скрыть, вот и все.

— С депутатом Владимиром Васильевым вы были знакомы, когда он был замминистра в МВД, а сейчас он вас лишал мандата наравне со всеми. Не обидно?

— По Васильеву не обидно. Я знал, что между позицией начальства и объективностью он выбрал позицию начальства. Он пытается как-то скрасить это все, пытается обставить какими-то словами, но он всегда выполнит поручение начальства вне зависимости от того, насколько оно разумное, объективное. Иллюзий никаких абсолютно. Я не поражен поведением Васильева, я знал всегда, что он так поступит.

— А кто разочаровал?

— Кобзон. Разочаровал даже не голосованием, а подходом. На самом деле для меня Кобзон — великий человек, имеющий высочайший моральный авторитет у нации нашей. И когда он говорит: «Я буду прислушиваться к своим товарищам, как они проголосуют...» Да это фракция должна смотреть на Кобзона и говорить: «Иосиф Давыдович, а как голосуем?» Когда великий гражданин спрашивает у этих функционеров партийных, как голосовать, я думаю, что это уже кризис морали общий. И я хорошо знаю, кто и как, с каким сердцем голосовал, я хорошо знаю, что Иосиф Давыдович предлагал, чтобы он не поддерживал, не голосовал; ему не позволили этого сделать. Его карточка осталась, и он, по-моему, сам не нажимал, он ушел, и за него нажали. Есть ряд людей, которых я считаю устоявшимися личностями, и я был удивлен, что они так легко позволяют навязывать себе волю. Там же, когда голосовали, целая бригада приехала из администрации президента.

— Сотрудники вашего друга Олега Морозова.

— Парадокс! И они следили за тем, чтобы все было правильно сделано. Дело кончилось тем, что десятки человек ко мне подошли и извинились. Я не злой человек, но я не очень могу понять. Одна женщина вообще расплакалась, подошла к Димке и Илье и говорит: «Ребята, извините, простите, я просто не смогла». Ну, женские слезы есть женские слезы. Дело не в этом. Дело в том, что, конечно, мораль и нравственность в нашей политике отсутствуют как таковые.

— Когда вам из зала крикнули «Иуда», вы что в ответ сказали — «на хрен» или матом?

— «Пошел на хрен, козел!» И еще сказал, что хочу заехать в рыло. Но желающих не нашлось. Я так и не увидел, кто это сказал. Ну, наверное, мне скажут потом. А в этот момент я бы, наверное... Ну не знаю, заехал бы в рыло или нет, но то, что хорошо тряханул бы, — это да. Я в этот момент злой был.