Чучелом или тушкой?

ВАРВАРА БАБИЦКАЯ о «Пушистом Иисусе» и духе христианства

Мне все не дает покоя история про испанскую пенсионерку Сесилию Хименес, которая прославилась на весь мир, отреставрировав на свой лад фреску XIX века. Фреска Элиаса Гарсии Мартинеса Ecce Homo («Се, Человек») всего за сто лет своего существования в храме города Борха пришла от влажности в негодность, и 80-летняя прихожанка храма, огорченная этим фактом, с благословения священника понемногу раскрасила Христа сама — чем Бог послал (что именно послал — предстоит выяснить профессиональным реставраторам). В то же самое время внучка Мартинеса сделала пожертвование на реставрацию фрески — но вместо прежней полустершейся работы взглядам потрясенных специалистов предстал исключительно странный примитивистский рисунок, окрещенный в народе «пушистым Иисусом».

Как отмечает газета «Индепендент», оригинальный Ecce Homo не имел особенного культурного значения, хотя и был почитаем местными жителями (и, как сказала бы я, более всех — Сесилией Хименес).

А теперь представьте себе, что творилось бы в комментариях под такой новостью, если бы инцидент произошел у нас. И посмотрите, что пишут комментаторы в «Индепендент»:

«Поступок этой женщины был исполнен ИСТИННО христианского духа. Она отреставрировала фреску с благими намерениями, как дар церкви»; «Кому какое дело, как это выглядит. Мне кажется, это, типа, круто. Написано человеком с добрым сердцем. Церкви стоило бы оставить все как есть»; «Если бы церковь не была слишком скупа, чтобы оплатить профессиональную реставрацию, этого бы не произошло. Или, может быть, ее рукой водил Бог»; «Мне нравится! У нас достаточно фресок с Христом. Нам нужно больше таких, как эта». В России вряд ли можно позволить себе разбрасываться фресками даже столетней давности; но в Европе ситуация несколько другая, и западные комментаторы, не обинуясь, пишут, что работа Мартинеса — проходная, таких в Испании — как грязи. И в свете этого спора о том, что есть на самом деле боговдохновенное искусство, каковы к нему требования и какова его цель (изначально прикладная), на первый план выходит проблема оригинала, одна из важных тем для рефлексии в современном искусстве вообще. Примитивистского Христа, которого в сети называют еще Ecce Mono, то есть «Се, обезьяна», можно рассматривать как худшую в истории попытку реставрации — но можно и как подлинник, имеющий право на самостоятельную жизнь.

Вот, скажем, такое комическое далековатое сближенье: в свое время Аркадий Аверченко, неистощимый источник цитат, с позиции почитания канона потешался над современным ему искусством, описывая его следующим образом:

«На стене висел металлический черный поднос, посредине которого была прикреплена каким-то клейким веществом небольшая дохлая крыса. По бокам ее меланхолически красовались две конфетные бумажки и четыре обгорелые спички, расположенные очень приятного вида зигзагом.

— Чудесное произведение, — похвалил я, полюбовавшись в кулак. — Сколько в этом настроения!.. “Сумерки насущного”... Да-а... Не скажи вы мне, как называется ваша картина, я бы сам догадался: э, мол, знаю! Это не что иное, как “Сумерки насущного”! Крысу сами поймали? <...> А как жаль, что подобное произведение непрочно... Какой-нибудь там Веласкес или Рембрандт живет сотни лет, а этот шедевр в два-три дня, гляди, и испортится.

— Да, — согласился художник, заботливо поглядывая на крысу. — Она уже, кажется, разлагается. А всего только два дня и провисела. <…>
— А что, если крысу освежать каждые два-три дня? Эту выбрасывать, а новую ловить и вешать на поднос?
— Не хотелось бы, — поморщился художник. — Это нарушает самоопределение артиста».

Эта юмореска тысяча девятьсот семнадцатого года с невероятной точностью предвосхитила совершенно серьезную дискуссию об акуле Дэмиена Херста, развернувшуюся без году веком позже. Когда работа Херста «Физическая невозможность смерти в сознании живущего» (1991), представляющая собой стеклянный контейнер с телом гигантской тигровой акулы в формальдегиде, подгнила из-за неправильного консервирования, художник заменил тушку, чем вызвал серьезную концептуальную дискуссию в профессиональной среде: можно ли считать, что перед нами по-прежнему аутентичная инсталляция, или это ее копия? Если бы Аркадий Аверченко узнал, почем нынче на рынке дохлые акулы, у него глаза бы вылезли на лоб (Херста, кстати, упрекали среди прочего в том, что он «крысу не сам поймал»). Однако со времен Аверченки стало вроде бы общим местом, что искусство оценивается не только с точки зрения затраченного труда, ремесленного умения и долговечности. Что дохлая акула (условно говоря) может обозначать живую мысль. Очевидно, что обе позиции — каноническая и новаторская, иерархическая и рефлексивная — необходимо должны сосуществовать, чтобы культура, с одной стороны, сохранялась, а с другой — развивалась. И это возвращает нас к «Пушистому Иисусу».

Дохлая акула может обозначать живую мысль.

Не то чтобы я поддерживала вандализм, но мне не кажется бесспорным решение городских властей в случае, если испорченную работу Мартинеса так и не удастся восстановить, закрыть это место ее копией. Пока я это пишу, 23 029 человек подписали петицию о том, чтобы не реставрировать больше Ecce Homo и оставить как есть. Time World цитирует аргументацию подписантов: «В своих самых диких фантазиях Дэмиен Херст не мог бы вообразить такой эффект. Эта работа одним выстрелом затрагивает все тренды авангардного искусства». В тексте петиции говорится, что работа Хименес — «умная рефлексия над современной политической и социальной ситуацией; [работа] изображает тонкую критику креационистской теории Церкви, в то же время исследуя возникновение новых идолов».

Конечно, это текст иронический. «Пушистый Иисус» немедленно разошелся как интернет-мем и всех изрядно повеселил. Комментаторы замечают, что Мартинес должен быть благодарен пенсионерке за неожиданную славу; старушку называют великим популяризатором искусства и шутят, что следующим ее проектом станет «Мона Лиза».

Однако в каждой шутке есть доля истины.

Эта история и реакция на нее — прекрасная и редкая иллюстрация к мысли, что искусство — это способ рефлексии, а не канон, то есть красивая картинка, которую следует сохранить в неизменном виде и по возможности воспроизвести, и что цель искусства — не создание объектов, а создание языка. Это верно для современного искусства — и это, в идеале, верно для христианского искусства, которое всегда находится на спорной территории: что перед нами — музейный экспонат или предмет культа? И соответственно — что правильнее: оставить икону в музее, куда она попала в результате грабежа, или вернуть в церковь, где она будет исполнять свое оригинальное предназначение, но ей быстро придет конец от неправильных температурных условий и слюнявых поцелуев?

Фреска Элиаса Гарсии Мартинеса до и после реставрации Сесилией Хименес

В наиболее концентрированном виде аргументы в этом споре развивались во время известного скандала 2008 года с «Троицей» Андрея Рублева, когда РПЦ попросила Третьяковскую галерею вывезти икону в Троице-Сергиеву лавру на престольный праздник. Одни говорят: вона, спохватились! Церковь сама сплошь и рядом выбрасывала иконы за ветхостью или записывала старые фрески, уничтожая, таким образом, культурные ценности во имя нужд верующих — которым, видимо, сподручнее было молиться перед чистенькой, разборчивой и нарядной иконой. Но ведь с «Троицей», справедливо возражают другие, ничего подобного не происходило: эта почитаемая икона оказалась в музее в результате грабежа, а до того преспокойно выполняла свою прямую функцию в храме — там ей и следовало оставаться. На это первые возражают: так потому «Троица» и пришла в аварийное состояние, а помещение в музей ее только и спасло, сохранив до наших дней. И так до бесконечности.

Видимо, в каждом отдельном случае эту проблему нужно решать заново, и все же, если как-то обобщить, я бы сказала, что, воспринимая искусство как пространство рефлексии — или, если угодно, истинного духа христианства, — мы это противоречие снимаем. Самым примечательным в этой истории мне кажется тот факт, что Сесилия Хименес трудилась над своим оригинальным произведением два года, и за все это время ни одна живая душа не обратила внимания на метаморфозу. Я не специалист, но в данном случае верю общему мнению, что прежняя фреска не была выдающимся художественным произведением; что сделано, то сделано, и вокруг раздаются голоса христиан, которые полагают, что новый Христос, написанный с детской верой и благонамеренностью, куда больше соответствует живому духу христианства, чем вполне дежурная фреска XIX века. Если музей — не церковь, то и церковь ведь — не музей.