Темные улицы рождают темные чувства

Беда с едой, «Конде Наст» и Генпрокуратура, Дикий Запад и контрреволюционное кино — в новой серии редакционных дневников COLTA.RU

Станислав ЛЬВОВСКИЙ

Рига, в которой я оказался впервые за двадцать (на самом деле больше) лет, разумеется, меньше и медленнее, чем мне тогда представлялось: неожиданно много деревянных домов; заросшие травой трамвайные рельсы на Миера; конечно, дождь, принимающийся идти четыре раза в день; люди под зонтами; флаги, развешанные чуть не на каждой булочной.

М., впрочем, жалуется, что уютным и небольшим город быть перестал, а до по-настоящему большого не дорос. Приехав на несколько дней из Москвы, почувствовать это, конечно, невозможно. Напротив: выходишь в восемь утра покурить, а навстречу тебе идет поэт А. Заходишь после полудня в турецкую кофейню неподалеку от того места, где курил, — там снова поэт А., отвечает на срочные письма. Девушка за стойкой (почему-то варит она обычный эспрессо, а в джезвах подает к нему молоко) бодро болтает на пяти языках: очевидные русский и латышский, чуть менее очевидные английский и немецкий и совсем уж неочевидный турецкий. Трое молодых турок за соседним столиком заняты самостоятельным изучением русского. Выходя оттуда, видишь на соседнем доме стрит-арт. Ну, какой-нибудь вот такой, к примеру:

В церкви Св. Петра в Вецриге — такие парные чтения (это потому что происходят «Дни поэзии в Латвии»): сначала двое поэтов пишут вместе одно стихотворение, а потом читают его на два голоса. Десять пар выступающих; на заднем плане довольно убедительный (при всем моем скептическом отношении к жанру) видеоарт; хорошие музыканты играют вживую и шумят что-то электронное. Публики человек двести — и это, конечно, самое удивительное в происходящем.

Сергей Тимофеев и Семен Ханин на чтениях в церкви Св. Петра

Снимал на сигаретную пачку, не обессудьте, но слышно, кажется, хорошо.

*

У входа в Старый город, прямо напротив Милды, — pro-life-инсталляция: на земле разложены нерожденные младенцы с цветами. Возле каждого — пояснения на тот счет, почему он, младенец, не появился на свет. Люди ходят вокруг, читают.

Я отношусь к религиозным правым понятно как, но тут интересное. Поясняющие тексты устроены так, что женщина почти никогда не несет ответственности за то, что сделала аборт. Виноват всегда кто-то другой: муж, врач-мужчина, свекровь, начальница на работе. С пропагандистской точки зрения это очень умно — не вызывать комплекс вины, а представить жертвой. Однако возникает, конечно, заметный когнитивный диссонанс: феминистский pro-life, довольно успешно апроприировавший язык современного искусства (но не собственно языки — в английском и русском полно ошибок).

Рядом бродят три девушки, делающие то ли фильм, то ли дипломный проект. Спрашивают по-английски: «Ну и как вам такое в самом центре Риги?» — и записывают ответы на камеру.

*

Ну и напоследок — цитата из Вайры Вике-Фрейберги, президента Латвийской Республики с 1999 по 2007 год:

«Садовые гномы, фламинго, любые военачальники, да вообще кто угодно — всякий человек свободен устанавливать их скульптурные изображения на своей земле или у себя дома».

Приятно было бы думать, конечно, что некие враги свободы подвергли сомнению священное право граждан страны устанавливать у себя на участках садовых гномов, а президент решила это право публично защитить. На самом деле у высказывания есть непростой локальный политический контекст — но без него табличка выглядит, согласитесь, гораздо лучше.

Михаил РАТГАУЗ

Фильм Разбежкиной и ее учеников «Зима уходи» — антипод фильма Аркус. Если Аркус тебя вскрывает, то Разбежкина утаивает. Аркус развязывает узлы, а Разбежкина завязывает и прячет. Наиболее хорошо спрятанный из узлов, конечно, выставлен напоказ, он в названии. Оно вроде бы повторяет чужой призыв — уходи, мол, путинская зима! — но совершенно к нему не присоединяется. Не случайно от этого призыва тихо отвалился, как от брежневского неона на крышах, восклицательный знак (с запятой).

Вкратце это кино про протестную зиму как про выкипающую кашу. Каша выкипает, потому что у нее нет повара, нет рецепта и нет едоков, но есть огонь, пузыри и много пара. Нет, едоки вроде есть. Вокруг каши обозначены люди с ложками — так называемые лидеры протестного движения, фигуры, пустые, как сюртуки блоковских мистиков, — которые вроде бы намерены ей пообедать. Но как-то тоже не знают, как толком подступиться к кастрюле. Это те, кто вокруг. А есть те, кто внутри, кто — каша.

Фильм осторожно (так что не все — да почти никто не заметил) подводит ходока на митинги к той части айсберга, которую он от себя скрывал и скрывает. В этой части друг на друге лежат окислившиеся вопросы: я был уверен в том, что я делаю, я понимал, зачем я шел, точно? Я был я, то есть я отдавал себе отчет в своих действиях? Или я играл в какую-то веселую, но бессмысленную коллективную игру на открытом воздухе? Или вот, скажем, Удальцов с Навальным. Я, единица каши, делал столько мысленных пируэтов вокруг этих фигур, объясняя, где я как бы с ними, а где уже совсем не с ними, что в этих пируэтах совсем запутался, как упавшая гимнастка в лентах или, точнее, как Лаокоон в своих змеях. Я им верю, не верю? Сарра, где я?

Но фильм нигде не подает тебе руку, чтобы ты поднялся и огляделся, и нигде не дает тебе даже ясно рассмотреть твое сконфуженное состояние. То есть он не ставит перед собой педагогических задач (в лучшем смысле этого слова). Он ставил бы их, если бы разделял общие основания для огня под кашей. Если бы он тоже волновался. Да, конечно, он и не должен. Он скорее, напротив, действует очень осмотрительно и, пожалуй, слишком скрытно. Для союзника, за которого он себя выдает.

На самом деле Разбежкина с учениками сделали яркое контрреволюционное произведение (я, пожалуй, преувеличиваю, но все так заботливо недоговоренное хочется уж потверже проговорить). Однако это становится понятно только после второго просмотра и еще одного дня раздумья. «Контр-» — в данном случае это фигура не столько отрицания, сколько неприсоединения. Если хотите — трезвости (трезвость — это всегда хорошо? Мы, романтики, против!). И когда я говорю «контрреволюционное», я не имею в виду, что это непременно что-то плохое. Может быть, даже наоборот, это что-то крайне необходимое. Особенно если бы оно себя таким заявляло. Но Марина со товарищи же в этом никогда не признаются. А вот это, кстати, немного жалко. Марина? Друзья?

Глеб МОРЕВ

Первая смерть в моем гугл-токе — dragomoschenko слева на экране больше не горит зеленым огоньком чата. Прежде ушедшие оставались в наших записных книжках телефонными номерами, которые уже не набрать; теперь будут — потухшими адресами, по которым не послать письма и некого вызвать в скайп.

*

Парадоксальная экономика сети — не всемирной паутины, а московских кафе: американо в «Шоколаднице» стоит дороже, чем в «Пушкине». Просто никогда не приходило в голову внимательно посмотреть на цену. Идея априорной сетевой дешевизны, идущая от «Макдональдса», притупляет бдительность. Впрочем, если бы «Макдональдс» придумали в Москве, его ждала бы судьба «Кофемании». Не изменив ничего в интерьере и дизайне, хозяева за десять лет превратили ее из сетевой кофейни в премиальный ресторан. Вот и при «Маках» понастроили бы деревянных террас с пледами и стали бы носить гамбургеры с чипсами как в фильме Олтмана — на серебряных подносах под специальным колпаком.

*

Шел по Большой Дмитровке из нового кафе «Молоко» (там, кстати, кроме шуток подают вполне макдональдсовский гамбургер с чипсами за 520, кажется, рублей, без подноса). У конденастовской подворотни заметил, что, проходя в штаб-квартиру русского гламура и заповедник глянцевых фиг в кармане, теперь непременно минуешь свежевыкрашенную железную дверь с табличкой: «Генеральная прокуратура Российской Федерации». Вспомнил, что рядом, на Петровке, дорога в бутик Marc Jacobs идет через Музей ГУЛАГа. Бывают в Москве странные сближения, другой морали не выдумал.

Екатерина БИРЮКОВА

Михаил Плетнев не любит режиссерский оперный театр (определение для наших краев расплывчатое, но в принципе понятно, что это когда не как в детстве). И об этом он как-то совсем безутешно рассказал на недавней пресс-конференции по случаю старта очередного фестиваля РНО — слушать, честно говоря, было грустно и неловко. Но Плетнев — как раз тот музыкант, которого надо слушать, когда он играет, а не когда разговаривает. Его ответ ненавистной режиссуре с «Евгением Онегиным» Большого театра во главе — сначала постановка «Онегина» в Казани, где условием Плетнева-дирижера было «чтобы все как положено». Музыкальная часть этого проекта была в результате воспета прогрессивной критикой. И вот вчера в зале Чайковского — концертное исполнение оперы Чайковского в рамках фестиваля РНО.

Надо сказать, что концертное исполнение оперы — это один жанр. А концертное исполнение оперы симфоническим дирижером — совсем другой. Главный герой у Плетнева — конечно, оркестр. Партии певцов вплетаются в общую ткань наравне с гобоем или флейтой. Слушать увлекательно и немножко страшно, потому что к солистам дирижер стоит спиной и редко удостаивает их своим вниманием: совпасть с оркестром — это их проблемы, а не его. А совпасть не так-то просто — темпы непривычно замедленные, мельчайшие детали рассмотрены как под лупой. Но из-за этого опера оказывается непыльной и незаезженной, в ней обнаруживается много новых поворотов, которых раньше ты не замечал.

И если вдуматься, то примерно на тот же результат рассчитан хороший спектакль с незапуганной режиссурой. Так что после «Онегина» Плетнева мне первым делом захотелось пересмотреть «Онегина» Чернякова в Большом и сравнить результаты.

Варвара БАБИЦКАЯ

В Москве в сентябре, как обычно, бабье лето — только с едой беда. Есть, с одной стороны, после Италии ничего не хочется, а с другой стороны — даже и нечего, две недели гастрономического и потребительского распутства даром-то не проходят. Тем более что волка ноги кормят: фрилансер в отпуске не только деньги тратит, но и, что хуже, не зарабатывает, так что вроде как тратит вдвойне. Однако, как меня научили фуди, человек должен есть ту еду, которая растет у него под ногами, причем в то время, когда она растет. Гречневую кашу и капусту. Это очень удобный принцип, потому что сезонная еда же и дешевая. Молодая капуста по десять рублей кочан, заквасить, что ли.

В этом есть смысл: в Италии я набрала килограммов пять, и каждый из них составлял не жирок, а чистая радость жизни впрок. Как напоминает в таких случаях моя мама, сказано же: «могут ли печалиться сыны чертога брачного, пока с ними жених? Но придут дни, когда отнимется у них жених, и тогда будут поститься»; нет ничего глупее, чем следить за фигурой в Италии. Вот отнимутся у нас ризотто, сыр и бифштекс по-флорентийски, тогда схуднем. Станем злыми, деловитыми и поджарыми.

Для наслаждения едой (под которой следует понимать всяческую непосредственную радость жизни) нужны определенная сосредоточенность и спокойствие — наше же нервное существование скорее располагает к формулировке «не едим, не едим, потом погодим — да и опять не едим».

*

На флорентийском книжном развале листала старые номера журнала Storia Illustrata, развернула номер за сентябрь 1972 года с выносом на обложке «Настоящая история Запада» и завизжала от восторга, наткнувшись на эту фотографию (меланхоличный хиппи-букинист подарил мне журнал, отказавшись взять деньги):

Это Бедовая Джейн, героиня изумительного сериала Deadwood о покорении Дикого Запада. Чтобы выяснить, что происходящее в сериале основано на реальных событиях, а его герои — исторические лица, достаточно было заглянуть в Википедию, но мне никогда не приходило в голову поинтересоваться — а тут вдруг, как подарок, на трех страницах — и Дикий Билл Хикок в обнимку с Буффало Биллом, и Бутч Кэссиди на соседнем развороте, и виды Дедвуда.

Италия и ковбои исторически тесно связаны в моем воображении. Когда-то я учила язык по спагетти-вестернам Серджо Леоне. Кому-то это может показаться странным, поскольку там почти не разговаривают — только играет меланхоличная музыка Эннио Морриконе и простираются прерии. Но дело было в Триесте, где мне случилось в университете провести четыре месяца, и если сказать я уже хоть что-то могла — то понять итальянскую скороговорку не представлялось возможным, я страдала от языковой изоляции. А Клинт Иствуд «говорит мало — но он говорит смачно». Мне крепко запомнилась с юности, скажем, такая его сентенция: «Видишь ли, люди делятся на две категории: на тех, у кого пистолет заряжен, и на тех, кто копает. Ты копаешь».

Точно так устроено московское медийное безумие. Я не припомню, когда у изданий было время поработать с оттяжкой, сформировать, не торопясь, лица необщее выраженье и подкопить философический жирок: только успевай собрать в повозку нехитрый интеллектуальный багаж, кочуя с места на место, и выхватить кольт, пока тебя не накрыли индейцы, а твои товарищи, прищурившись, как Клинт Иствуд, не написали о твоей кончине, сделав на этом еще пригоршню долларов, — стреляй первым. И так каждую осень. Ну все, пора копать.

Денис БОЯРИНОВ

Ходил на съемки караоке-шоу «Достояние Республики», посвященного поэту-песеннику Леониду Дербеневу. Дербенев, сочинявший для всех наших больших композиторов, от Арно Бабаджаняна до Юрия Чернавского, — соавтор многих хитов и шедевров советской эстрады. Его песня «Есть только миг» из фильма «Земля Санникова» (муз. Александра Зацепина) не первый сезон признается аудиторией Первого канала лучшей из лучших — и в этот раз ей было отдано предпочтение. Она опередила в зрительском голосовании шедевральные «Ты на свете есть» (муз. Марка Минкова), «Остров Невезения», «Разговор со счастьем», «Песню про зайцев» и «Ищу тебя» (муз. Зацепина), а также «Зурбаган» (муз. Чернавского). Гости в студии, вспоминая юмор и блеск Леонида Петровича, на разные лады говорили о том, что он, с детства удачно подбиравший слова под чужую музыку (начинал пацаном, сочиняя слова к американским песням на пластинках-ребрах), был гений, да и вообще раньше все было больше в размерах: и телефонные трубки, и магнитофоны, а главное — песни и люди, их сочинявшие. Не то что сейчас.

С этим не поспоришь. Леонид Дербенев обладал большим талантом укладывать сильные эмоции в простые созвучия, слова и предложения, мгновенно становившиеся народными. Он чувствовал «бесконечную силу музыки и слова» (его выражение — из песни «Сирена») и ею умело пользовался. Но всегда ли во благо? К концу 1980-х, когда коммунистическая реальность в Союзе сменилась кооперативной, Дербенев, точно подстраивавшийся под композиторов-партнеров, сочинял стихи для Вячеслава Добрынина, Александра Лукьянова и Игоря Матеты, отрабатывавших и зарабатывавших на вдруг возникшей ресторанной конъюнктуре, и делал звезду из длинноногой и пышногрудой Маши Распутиной, певшей в ресторане «АБВГДейка». Он, отдав в шашлычный шлягер «Льется музыка» сильные слова про «бесконечную, вечную, мудрую, от которой так хочется жить», участвовал в создании целой школы, которую впоследствии красиво назовут «русским шансоном». Очень живучей школы, выпускники которой (Стас Михайлов всем лучшим в себе обязан Вячеславу Добрынину, запевшему, кстати, с подачи Дербенева) сейчас вытравляют зачатки вкуса из массовой аудитории.

Есть бесконечно горькая ирония судьбы в том, что талантливый человек, который вначале сочинил исключительные ресторанные шлягеры для комических киношных бандитов («Бриллиантовая рука»), закончил тем, что штамповал их подобия десятками и сотнями для взаправдашних кабаков и взаправдашних бандитов. Без шуток, но с прежней хваткой, подпитывая каплями своего таланта их существование.

При всем почтении к величине фигуры Дербенева — в том, что мы сейчас живем среди пигмеев, есть доля и его ответственности.

P.S. А магазин DiG был вынужден съехать и теперь ищет новое помещение.

Василий КОРЕЦКИЙ

Уже неделю вокруг слышатся отголоски журавлиной истории. Тон комментариев — от недоуменно-раздраженного до ернического. Лучшая реакция на инцидент последовала от одного знакомого колумниста, вот уже три месяца вяло пытающегося устроиться на постоянную работу: мрачно выслушав получасовую полемику о нравах российской интеллигенции и ее карьерных перипетиях, он буркнул: «Быть может, это место для меня». Возможность подобных постмодернистских шуток — не очень радостный симптом: каждая новость жуется и пережевывается не от широты пространства. В Москве чувствуется одновременно суета, нервозность и духота. В кино смотреть решительно нечего, несмотря на то что в сентябре на рынок вышла пара новых компаний, прокатывающих хорроры или безобидный артхаус третьего эшелона.

Хотя, возможно, такой скептицизм — побочный эффект перелета «Молдавскими авиалиниями». «Тушка», набитая словно бы всеми персонажами Влада Иванова, навсегда изменила мое отношение к новому румынскому реализму. Через ряд сидели два юных делинквента, летевших в Москву то ли на похороны, то ли с похорон товарища. Трогательная бандитская сентиментальность: на правой руке поверх отутюженного спортивного костюма — черная кружевная тесьма, похожая на подвязку. Рейс задержали из-за поломки какого-то замка, поэтому в зону таможенного контроля я выпал вместе с пассажирами из Таджикистана. Этот рейс встречают по-особому: гости с юга попадают в коридор автоматчиков, сдерживающих напор десятков встречающих. Тележки с необъятными баулами, пиджаки, белоснежные рубашки. На лицах — выражение крайней сосредоточенности, как в военных фильмах у бойцов перед атакой.