Не превратиться в диссидентов

АРТЕМ ТЕМИРОВ в начале нового политического сезона призывает пересмотреть программу протеста

Скоро уже девять месяцев, как гражданское общество в России пробудилось. Но за это время ничего не было достигнуто. Хочется растянуть эти девять месяцев на большой карте и отметить на ней все важные события, отметить изменения, происшедшие в наших умах. Уверен, не одного меня гложет чувство, что мы делаем что-то не так.

Уже с трудом верится, что перед первым митингом мы с друзьями ощущали смесь страха, сомнения и душевного подъема. Помню, как вечером 9 декабря мы собрались для серьезного обсуждения происходящего. Конечно, главным вопросом, который предстояло каждому решить для себя, был вопрос о походе на митинг на следующий день. Казалось, мы стоим перед чем-то важным, принятие этого решения виделось Поступком. Опасались последствий. Боялись провокаций, агрессии властей, разочарования, боялись быть использованными в чужой игре. Пойти на митинг 10 декабря для всех нас означало доказать себе, что мы — свободные граждане, что мы не будем бояться властей. Вдруг все поняли, что можно не только говорить о политике, но и влиять на нее своими действиями. Мы освободились от того гнетущего чувства, которое преследовало многих долгое время. Его рождало чтение новостей, где каждый месяц мы узнавали о новых фактах коррупции, чиновничьего и ментовского беспредела, разрушения науки и культуры. И вот мы вышли.

Остатки сомнений начали исчезать, еще когда мы шли от метро «Октябрьская». Мы увидели кругом таких же людей, как мы, — благожелательных, улыбающихся горожан. Люди, жесты, разговоры — все это пробуждало чувство, что мы проснулись в другой России. Всех, конечно же, переполняли эмоции. Главной эмоцией для ноября и начала декабря было «заебало». Именно это стало мотивацией для выхода на улицы. Мы вышли, в определенном смысле, от эмоциональной истощенности. Больше было невозможно переживать внутри себя, уже не осталось ни сил, ни места. Все заполонила глубочайшая тоска. А когда мы вышли на митинг, тоска стала уходить. Ее место заняла надежда, надежда на перемены.

Помню, после первой Болотной все делились впечатлениями и говорили, что почувствовали в воздухе свободу. Мы все находились в состоянии приятного волнения, вызванного осознанием случившихся и ожиданием грядущих изменений.

Все эти прекрасные чувства продолжались какое-то время, но первую трещину они дали 5 марта. С каждым следующим митингом радость от пребывания в одном месте со всеми этими прекрасными людьми стала уходить. На нее давило ощущение бессмысленности. Майская волна протестов, рожденная агрессией властей 6 мая, тут же сняла все вопросы о смысле протеста, но не потому, что он появился, а потому, что вновь возникшая эйфория единения вытеснила все остальное. Июнь снова поставил все эти вопросы перед каждым из нас. И грядущее 15 сентября поднимает их еще острее: зачем?

Зачем мы с вами выходим протестовать? Зачем я побежал на пикет на Петровку, 38, сразу же, как узнал о задержании Саши Духаниной? Зачем все шагали на пикеты к Хамовническому суду? Это было ради кого: ради себя, ради заключенных, ради свержения Путина?

После каждого нового ареста или очередного издевательства в суде над Pussy Riot и «узниками Болотной» ты чувствовал гнев и, как ни странно, униженность, твой рассудок заволакивался каким-то туманом, и тебе хотелось сделать все, лишь бы вернуть себе чувство собственного достоинства.

И вот ты делаешь то, что считаешь правильным в данной ситуации, то, что считаешь единственно возможным для свободного, честного гражданина, который хочет жить в свободной стране: подписываешь какую-нибудь петицию, может, пишешь открытое письмо или пост в социальную сеть, берешь плакат и идешь к СК или к очередному суду.

Если вы узнаете в этом описании себя, значит, вы наверняка уже заражены этой болезнью — «диссидентством». Давайте вспомним.

Диссиденты тоже действовали так, как им диктовали их совесть, их представление о порядочности и свободе, внутренняя свобода, а не внешняя необходимость. Читаем на сайте «Мемориала»: «Далеко не все из них считали себя политическими оппозиционерами — просто собственную личную, профессиональную и гражданскую независимость они ценили выше, чем благополучие, и готовы были платить за эту независимость достаточно высокую цену, вплоть до тюрьмы».

Я могу сказать и про себя, что мои поступки, решение идти на митинг или подписать петицию также определяет желание жить в согласии со своими убеждениями. Но на этом сходство с мотивациями диссидентского движения не заканчивается.

Чем в основном занимались диссиденты? «Поездки по стране на политические суды, составление протестов и воззваний, сбор и выпуск правозащитных новостей, самиздат» — так характеризует  их деятельность один из самых активных участников диссидентского движения, основатель Московской Хельсинкской группы Юрий Орлов. Сегодня подавляющее большинство активных протестующих занимаются тем же: пишут письма протеста, собирают информацию о задержаниях, делают репосты.

Вспомним, с чего все началось: власть врала о своей честной победе на выборах 4 декабря. Мы вышли на улицу, требуя соблюдать закон, признать выборы сфальсифицированными и назначить новые. Все протесты проходили под теми же знаменами требований соблюдать право и Конституцию. В истории с Pussy Riot власть опять грубо плюет на закон, протестующие опять выходят на пикеты с требованием его выполнения. Все эти девять месяцев повестку нашего протеста задавала власть, мы лишь реагировали на ее действия.

Все акции диссидентов тоже были реакцией на поведение властей: дело Синявского и Даниэля, протест против ввода советских войск в Чехословакию, «процесс четырех». Диссиденты так же, как и мы, требовали соблюдения закона и прав человека, прописанных в Конституции.

Диссиденты боролись словом, они были категорически против насилия. Нужно кричать громче — и мы победим! Словом, они боролись за правду. Но громко кричать оказалось недостаточно, и они проиграли.

Мы тоже против насилия, но кроме слова у нас еще есть митинги (диссиденты пытались митинговать, но власть не давала). Мы еще протестуем телом. Вспомните: зачем мы это делали? Мы хотели, чтобы жители страны узнали о фальсификациях, чтобы наши тела служили поводом усомниться в информации, идущей из телевизоров. Сегодняшние протестующие тоже вдруг поверили, что если донести до граждан правду о чиновниках, о работе государственного аппарата, о Путине и его друзьях, то она ударит точно в сердце каждому и все выйдут на улицы. Думаю, именно поэтому такую важную роль в нынешнем общественном движении играли журналисты. Они были той частью общества, которая соприкасалась чаще всего с ложью, доподлинно зная, что это ложь.

«Меня потрясает то, что правда действительно торжествует над ложью, несмотря на то, что физически мы здесь. Мы свободнее, чем все те люди, которые сидят напротив нас на стороне обвинения, потому что мы можем говорить все, что хотим, и мы говорим все, что хотим». Это цитата из последнего слова Нади Толоконниковой, которая прямо вспоминает про диссидентский опыт: «Не искажайте и не перевирайте все нами сказанное и позволяйте нам вступить в диалог, в контакт со страной, которая в том числе и наша, а не только Путина и патриарха. Я, как Солженицын, верю в то, что слово в итоге разрушит бетон».

Для нас сейчас не стать диссидентом означает не превращать митинг в форму самовыражения.

Но спустя девять месяцев нужно констатировать, что это слово и эта правда никому не нужны. О том, как все плохо, все и так знают, а подробности не прибавляют дополнительного энтузиазма. Вера в возможность изменить ситуацию не вырастает от того, что человек узнал истинное положение вещей.

В прошлом деятельность диссидентов как политиков имела бы успех только в двух случаях: если бы власти вняли их крикам и сами начали себя переделывать, занявшись либерализацией системы. Или если бы правительства западных стран применили серьезные экономические санкции по отношению к Советскому Союзу.

Диссиденты действительно исходили в своей деятельности из такой возможности (об этом писал Орлов). Но ошиблись в обоих случаях: Запад так и не применил никаких санкций, а власть внутри страны наплевала на свой международный имидж ради полного самоуправства.

И хотя диссиденты сделали многое для облегчения участи политзаключенных в СССР, то есть были эффективны как правозащитники, но систему изменить они так и не смогли. На протяжении почти двух десятков лет они писали письма протеста, печатали «Хронику текущих событий», информировали советскую и западную общественность о нарушениях прав человека в Советском Союзе и продолжали заниматься этим, несмотря на отсутствие результата.

Многие осознали несостоятельность петиций, разочаровались. На последнем этапе их деятельность вообще перестала быть связанной с эффективностью. Они боролись, чтобы просто сохранять ту самую внутреннюю свободу. «Мы видели смысл протестов против беззаконий прежде всего в самих протестах, в нарушении рабьего молчания, не рассчитывая на какой-либо заметный результат» (из воспоминаний Людмилы Алексеевой).

Борьба не служила достижению политических задач, а стала самоцелью. То, что они делали, стало образом жизни.

И наша теперешняя опасность связана именно с этой психологией. Поэтому сейчас мы должны подвергнуть прошлое трезвому анализу. Мы должны понять, где диссиденты совершили ошибки, чтобы не повторить их.

Все мы сегодня похожи на диссидентов: мы так же, как они, освободились от страха, наше «нам не наплевать» стало выражаться в каких-то действиях, а не только в кухонных разговорах. И мы так же, как они, боимся растерять это чувство собственного достоинства. Кажется, что, не участвуя в акциях и пикетах, мы потеряем его. Но мы тоже можем не заметить, как борьба станет для нас процессом без задач и результатов.

Для нас сейчас не стать диссидентом означает не превращать митинг в форму самовыражения. Протест не должен сводиться к индивидуальному несогласию. Нужно ставить вопросы о своих задачах, средствах, эффективности и причинах неудач, делать выводы, менять тактику.

Прошло девять месяцев, результаты выборов никто не отменил и не собирается, Путин тоже не ушел и не планирует. Если вы боролись только за честные выборы, ответьте себе: верите ли вы, что митингами вы сможете добиться отмены их результатов? Сколько вы еще будете готовы так выходить? Еще год, два или пять лет, вплоть до следующих выборов?

Если вы все же верите, что в стране возможны реальные перемены, то давайте думать: почему за девять месяцев движение принципиально не выросло количественно? Вы скажете — народ пассивен? А вы знаете, например, что за шесть месяцев 2012 года этот пассивный народ устроил 146 трудовых протестов? Гораздо больше, чем 100 000 человек, считают, что в стране все плохо. Почему же выходят на митинги только эти 100 000?

Этот текст не о том, что делать. А о том, что если мы хотим, чтобы наша борьба была эффективной, мы должны остановиться и подумать.

Первый вопрос, на который каждый должен для себя ответить, — зачем я борюсь, зачем я протестую. Каждый должен ответить себе, что конкретно он бы хотел изменить в России. И только зная, каких именно перемен мы хотим добиться, нужно думать, как это сделать. Исходя из того, что Путин точно будет у власти ближайшие шесть лет.