Мой сын был наркоманом

СВЕТЛАНА РЕЙТЕР поговорила с женщиной, у которой сын умер от героина и «винта»

Наталья МАЙДАН, 57 лет, гостиничный администратор

Сына моего звали Дмитрием. С детства он был мальчишкой интересным и необычным. Ходили с ним в походы, прошли все реки на байдарках. Смотрите, вот этот бородатый человек на фотографии — мой второй муж, Боря. С ним связаны самые счастливые годы моей жизни, вот только как Димка колоться начал, муж Боря от меня ушел. Не выдержал: «Ты мать, ты можешь жить в этом дерьме, а я — нет».

Но это я вперед перескакиваю, простите.

С первым мужем, биологическим отцом Димы, Сергеем Майданом, мы учились в одной школе — с первого класса и до последнего. Он был самым красивым мальчишкой в классе, я тоже была не последней красавицей. Случилась любовь, и как-то так все хорошо пошло, что мы поженились, стали вместе жить.

А потом Сережа попивать начал, и как мы жили тогда, я толком и не помню, но есть стержневые моменты: он сидит пьяный в туалете, спит, и добудиться его невозможно. Или — руку на меня поднял, избивать начал, а Димка маленький с ангиной лежит. В общем, расстались мы с ним, и в моей жизни появился Борис — опять любовь случилась. Он повел нас с Димкой в походы, окутал заботой, и жили мы счастливо десять лет: украшали свою жизнь как могли, я участок дачный купила по Каширской дороге.

Как говорится, ничто не предвещало. Димка все время был со мной рядом, учился хорошо, его даже старостой класса выбрали.

Потом получилось так: в пятнадцать лет он с классом на практику поехал, в Краснодарский край. Возвращается — я изменения в его поведении вижу, какой-то он не такой, уж больно заторможенный. Пришлось в его комнате обыск провести — обнаружила траву. Что делать? Орать? Молчать? Полный шок. Стала за ним следить, а у него же возраст подростковый, нервный. Я помню, когда мы с Борей его на ту практику в Краснодарский край провожали, он на нас кричал, что мы ему не те вещи в чемодан положили, а я шла домой с вокзала и плакала.

Вскоре после того, как я у него траву нашла, начался ад. Я вспоминаю, и меня до сих пор трясет: вечер, а дома его нет, а он должен быть, он всегда вечерами дома! А тут я прихожу домой — никого. Давай друзей обзванивать, говорят — на дискотеке. Середина девяностых, новых клубов — море. Где искать? Говорят, он в дискотеке на «Автозаводской». Бежим с Борей туда, и я никогда не забуду — грохот, цветомузыка по глазам бьет, а я в гардеробе ищу курточку коротенькую кожаную, которую Димке из Турции привезла. Нашли куртку, побежали в зал — лица странные, Димы нигде не видно. Потом появляется — зрачки узкие, размером с иголочку, нас как будто и не видит.

Мне потом менты говорили: «Мамаша, что ж вы сына упустили!» А я им отвечала: «Да не дай вам бог узнать, как это упускается!» Димка умер полтора года назад, а за ним только в нашем доме из-за наркотиков в одном подъезде десять человек ушло, да вот сосед наш, тоже Дима, он раньше моего сына колоться начал! А они — дружили.

Откуда они героин берут, я не знаю. Смотрите, вот мешок, я его никак разобрать не могу. Тут кассеты с музыкой, которую мой сын слушал, а еще диктофонные записи, это я прослушку дома ставила. Я все его разговоры слушала — подключила диктофон к телефону и слушала.

Учился он тогда в школе и в последнем классе уже кололся как следует. Я предполагаю, раза три в день. Вы на фотографии посмотрите, вы видите, как его взгляд меняется? В шестнадцать лет еще нежный, детский. А в восемнадцать уже отстраненный, как будто он по ту сторону жизни.

Я возила его к врачам, устраивала в группы — «12 шагов» и все прочее, и все впустую. Знаете, в чем проблема? От наркомании вылечиваются те, кто хочет вылечиться. А мой сын, получается, не хотел. А вылечиваются единицы.

Я видела одну телевизионную передачу, в которой выступала такая же мама, как я. Она сказала: «Да, жить в таком аду невозможно, но я же не могу застрелить собственного сына!» Хотя есть случаи, когда и убивали, потому что терпеть — невыносимо. У матерей инфаркты, из дома все вынесено. У нас тоже все выносилось — три компьютера, например. Мебель из гостиной Дима не выносил, но из своей комнаты — да, продавал.

Этот процесс длился пятнадцать лет. Сын никуда не поступил и ни дня не работал. Сначала он кололся героином, в последние годы варил «винт», на героин ему не хватало. Мне трудно объяснить, как все это было. Вот он стоит перед тобой, и ему всё по фигу. Ты плачешь, стоишь перед ним на коленях, а он рвет твои фотографии. Начало было ужасно, а конец — еще ужаснее.

Боря терпел это два года, а когда Диме исполнилось семнадцать лет, он ушел к нашей соседке по даче. Я его не осуждаю: у нас ад кромешный, Дима себе руки режет, у нас деньги постоянно пропадают, сплошные скандалы. Наверное, его надо было приковать наручниками к батарее, но я думала, что достучусь, я думала, я смогу.

Я не смогла. Я не знаю, вот те единицы, которые от наркотиков уходят, — может, у них дети есть или другая сильная мотивация? А Дима…Он выходил из очередной больницы, я помню, идем мы с ним как-то по улице в районе Серпуховки, солнце светит, весна. И он говорит: «Мама, солнце какое яркое! И небо синее!» Тогда я сказала: «Дим, тебе просто надо понять, что в этом ужасе, в этом мире есть столько прекрасного!» Но он, наверное, не понял.

Когда Дима только рос, я боялась, что ко мне толпы девок с пузами будут ходить. Красоты сын был просто необыкновенной! И высок, и ухаживать он умел, и девчонки его любили. Но он оказался не бабником, а наркоманом. Позже, когда я приходила со смены домой и заставала его друзей, которые были в страшном состоянии — кто ползает, кто лежит, кто уже говорить не может, — то я думала, что лучше бы он девок водил и половину Москвы перетрахал.

Ночью встаешь — на кухне колются. Я кричала: «Да что ж вы делаете! Вы б лучше перетрахали все что есть!» А им — по барабану. Выгоняла его из дому, так у нас на лестничной клетке на детских санках спал, я ему же кефир и булочки носила. Потом не выдержала, обратно пустила.

Замкнутый круг получается — мы с ним вдвоем, живем на мою зарплату. Уйти с работы? Следить за Димой? А жить на что? На что, простите, его лечить? Денег ему не давать? Так он сам берет, меня не спрашивая.

А еще я все время помнила, что очень долго не могла забеременеть и ходила по врачам. Они говорили, что шансы на беременность низкие и ничего мне не поможет. Как я радовалась, когда забеременела и здорового мальчика родила! Жалко, фотика тогда не было, не сфотографировал нас никто.

Самое главное, что я хочу сказать: наркотическая волна пошла с восьмидесятых годов, и пик ее пришелся на середину девяностых. В то время это считалось нормой практически, и в больницы люди ложились не с тем, чтобы вылечиться, а с тем, чтобы дозу снизить, отдохнуть, а затем все заново начать. Только единицы говорили: «Мам, помоги, я хочу опять быть нормальным!» А большая часть вела себя так: «Пошли вон, я не хочу быть лохом, я не хочу жить как вы!» Такое было время.

Полтора года со дня его смерти прошло. Я реву ночами, и те же соседи говорят: «Что ж ты так долго печалишься?» А как же? Я же сына в пятнадцать лет потеряла, а остальное время в аду жила, любя его.

Незаметно от сына осталась одна оболочка, хоть и любимая, родная. Пошел тромбоз вен, он заразился гепатитом С и ВИЧ.

Я считаю, что пока не введут принудительное лечение, наши мальчишки будут умирать. Я находила врачей, я платила деньги. Дима лежит неделю, максимум — десять дней, и уходит из больницы.

А потом и деньги кончились. Полтора года как его нет, я живу с постоянным чувством вины и спрашиваю: что еще я могла сделать? Вы поймите, он же из больниц сюда возвращался, в этот же дом, в этот же район, в Зябликово. Только Мишка, его школьный друг, вырос прекрасным мальчиком, а половины дома — нет. И части класса — тоже. Многие девчонки пробовали героин, но соскочили — родили детей, завели семью. Правда, три девчонки от «винта» все-таки умерли.

Умерли те, кто даже у него на похоронах был. Дима Крайнев, я говорила про него, сосед наш по лестничной клетке, он дольше всех лечился, он сильный был, даже в какую-то коммуну в тайге ездил. Почти год потом держался, а потом — все, развязался и умер.

Перед смертью бывали у сына моменты просветления, и тогда он говорил: «Мам, расскажи мне про бабушку, про дедушку». И тогда я понимала, что он остался на уровне пятнадцатилетнего мальчика, хотя перехитрить мог любого.

Помню, ему исполнилось восемнадцать лет, он кололся уже три года. Его забирали в милицию, я его выкупала. Уставала смертельно. Перед своим днем рождения сын сказал мне: «Мама, я больше не буду, все!»

Решили устроить праздник, отметить: крестную позвали, друзей, семью. Дима предлагает: «Мам, в магазин сходить надо?» Написала список, дала деньги. И вот сидим мы за столом, все такие красивые, а его все нет и нет. И так — до вечера. А потом звонок из милиции: «А вы в курсе, что ваш сын в подъезде лежит? С передозировкой?» А дальше — хуже. Вызываешь «Скорую помощь», у сына температура — сорок, тромбоз вен. А врачи говорят: «Мама, а куда мы его такого повезем?»

Он разбил все окна, выбил все замки. Я вызывала психиатрическую помощь. Его спрашивают: «Ты в каком году родился?» Не помнит. Я прошу: «Заберите его в больницу, дайте мне хоть два дня передохнуть!» Не берут. Родителям наркоманов никто не помогает.

Я снимала сына на камеру и на телефон: что он творит, как нечеловечески себя ведет. Потом показывала: «Посмотри, во что ты превращаешься, это же конец!» А у него такая реакция: «Ну и что?» Ничего не помогало: всегда находились добрые люди, как потом выяснилось, даже из моих знакомых, которые привозили ему наркотики, чтобы он не мучился.

Я боролась за него десять лет: клала его в больницу № 17 и по блату — в больницу имени Ганнушкина. Он убегал отовсюду.

В последние пять лет он потерял человеческий образ, и я поняла, что бороться уже бесполезно.

Когда его положили в НИИ наркологии в Люблине, откуда убежать было нельзя, я пришла домой и подумала: «Какое счастье получить передышку! Какое счастье положить на стол кошелек и знать, что его не украдут!» Но из больницы ведь домой выписывают, годами не держат.

Да, врать не буду, были три года, когда он не кололся: в двадцать лет Диму в тюрьму посадили за то, что он у человека телефон украл. Какие он мне письма из колонии писал! И я только помню, как под Новый год мой мальчик пришел домой, сказал: «Мама!» А дальше опять — снова.

«Винт» варил, валялся. Я его опять сняла на телефон, показываю. А он смотрит — глаза пустые, нет жизни внутри.

Последние годы он при мне варил и при мне кололся. Соседи сверху милицию хотели вызвать: ну запах же жуткий из нашей квартиры идет. Я к ним поднимаюсь: «Вы поймите, они его в отделение заберут и побьют, а сделать с ним ничего нельзя. Вот вы заявление пишете, что воняет, а я в этой вони сутками живу, я ночью на кухню выхожу, кричу: “Чтоб ты сдох, скотина!” — и ничего, ну ничего не помогает».

Полтора года со дня его смерти прошло. Я реву ночами, и те же соседи говорят: «Что ж ты так долго печалишься?» А как же? Я же сына в пятнадцать лет потеряла, а остальное время в аду жила, любя его.

Я вот думаю — у стольких известных актеров дети от наркотиков умерли, наверное, и в правительстве тоже с такими случаями сталкивались. Ну ладно я, мне помощи неоткуда ждать было. Но они почему молчат?! Тишина, никто тревогу не бьет. В этой стране не нужны наркоманы, не нужны пенсионеры. Только здоровые люди, которые доход дают.

Он умер 14 марта 2011 года. Перед этим он опять в больнице на «Кантемировской» лежал, потом — в Ганнушкина. Забрала я его оттуда 10 марта, он был в жутком состоянии: температура постоянная, колоться некуда — ушли вены на руках и на ногах. В пах колоться пробовал, но и там вены забились. Он за мной бегал, просил его убить. В ночь с тринадцатого на четырнадцатое марта он всю ночь на кухне пролежал, но такое и раньше с ним случалось. Потом стонать начал. Тогда я «Скорую помощь» вызвала, его в больницу забрали. Я звоню утром, сказали — от кровоизлияния в мозг умер, все.

Я думаю, ему там лучше. А я по-прежнему ужас чувствую. Да, мне легче в собственном доме — и стекла никто не бьет, и кошелек я могу положить куда хочу. Но я постоянно ловлю себя на мысли, что я, если нужно, еще пятнадцать лет бы вытянула, поскольку любила его безумно. Хотя какая разница? Скололись и те, кого любили, и те, на кого всем было наплевать.

Он деградировал на моих глазах. Сначала читал, потом — перестал. Одно время, когда он только из колонии вышел, появилась у него девушка, Аня.

Вместе с ней он потом и кололся. Когда он умер, я ей позвонила: «Помяни Диму, ведь он тебя любил».

Я его похороны на видео сняла, на телефон. Я не знаю, почему снимала, но вы поймите — он очень красиво лежал.

Пока еще надежда была, я стихи писала. Могу одно прочитать.

«Ночь, тишина. Я сына жду, и я совсем одна. Мне страшно.
Что скажут мне его глаза? Мне ясно, что властвует в них снова Сатана.
И, стоя у дверей, я чуда жду — напрасно.
Вот так, всегда одна. Мне — страшно».