Новорусский формализм

МАРИНА ДАВЫДОВА о том, как культура России добровольно обрекает себя на чудовищную провинциальность

Не знаю, заметили ли вы, а я вот давно уже заметила, что эстетические разногласия стали в России гораздо важнее политических. И вообще всяческих. Никто давно не полемизирует о том, хорош или плох Путин. По этому вопросу у тех, кто вообще в состоянии полемизировать, вроде бы достигнут консенсус. Никто не обсуждает экономическую программу его правительства и экономическую программу оппозиции, ежели таковая — и программа, и сама оппозиция — вообще имеется. Зато проблемы художественной и околохудожественной жизни готовы обсуждать буквально все и буквально везде — от вузов до ДЭЗов.

Кто еще не принял участия в споре, является ли акция Pussy Riot произведением искусства? Кто не ввязался в дебаты о попранных — особенно в одном отдельном взятом Театре им. Гоголя — традициях Станиславского? С каждым днем растет армия людей, уверенных, что в наших оперных домах бесчестят классику, а на выставках — религию, и готовых набить за это морду. Про политику спорить уже невозможно, про нее даже пошутить уже не очень-то удается. Но эстетика!.. Вот подлинный и неизменный камень преткновения. Она в России — царица всех раздоров.

Поймите меня правильно: споры о том, хорош или плох тот или иной режиссер, писатель или, скажем, акционист, совершенно нормальны в любой стране. Но только у нас из твоих эстетических предпочтений собеседник легко готов сделать далеко идущий этический вывод. Только у нас после того, как ты объявишь талантливым того или иного деятеля современного искусства, от тебя могут отодвинуться в испуге, как от человека, открыто объявившего себя сатанистом. Я много раз пыталась истолковать этот специфический ход мысли иностранным друзьям, которые искренне не могли уразуметь, почему неприятие  произведений Х в состоянии породить такую антипатию к нему как к человеку. То есть логику «я считаю, что Х — говно, поэтому мне не нравятся его спектакли (фильмы, книги)» мои собеседники еще как-то готовы были понять. Но логика «спектакли (фильмы, песни) Х мне категорически не нравятся, так что скорее всего Х — неважнецкий человек» приводила их в совершеннейший ступор.

За абсолютизацией сферы эстетического проступает, как мне кажется, куда более интересный феномен — абсолютизация любой привычной формы, которая даже при совершенно выхолощенном содержании продолжает сохранять для огромной части россиян свою значимость. Эта абсолютизация вообще искони присуща русскому сознанию.

Давным-давно, впервые оказавшись в Лондоне и зайдя в англиканскую церковь, я вдруг поймала себя на том, что, стоя здесь, посреди чужой страны, я понимаю все произнесенные с амвона слова. В русской церкви, к которой я принадлежу, я не понимаю порой и половины. Вопрос о переводе службы с церковнославянского на современный русский язык слишком сложен и болезнен, чтобы здесь его всерьез обсуждать, но сама по себе ситуация очень показательна.

Откройте Библию по-русски. А теперь по-английски. Наш синодальный перевод сделан в XIX веке, английский — в начале XVII, при короле Джеймсе (Иакове I). По сравнению с русским переводом английский кажется совершенно прозаичным, даже приземленным, но он, несмотря на то что нас отделяет от него куда большее количество столетий, чем от русского, совершенно внятен и прост. Его в состоянии понять любой человек, более или менее овладевший английским языком. С русским текстом иностранцу придется куда сложнее, но и самому русскому тоже. Этот текст приходится читать, местами продираясь к смыслу через возвышенно-архаический стиль. И нет сомнений, что в этом вопросе, как и в случае со службой, любая идея модернизации вызовет огромное сопротивление. Сама литературная форма перевода, которому, в сущности, не так уж много лет, уже тоже сакрализована в сознании большей части клира и прихожан.

Для церкви такая абсолютизация формы, конечно же, куда органичнее, чем для сферы изящных искусств, но все же зацикленность именно на формальной стороне дела в ущерб его существу и тут несколько настораживает.

В области изящных искусств она в последнее время достигла апогея и кажется поистине смехотворной. Нигде балет в пачках и на пуантах не превращен в столь неистовый предмет поклонения, как в России начала нового тысячелетия. Нигде так не ценят портики с колоннами и современную фигуративную живопись. Я не знаю страны, где приверженность традиционным художественным формам почиталась бы добродетелью, а нарушение неких сугубо эстетических конвенций на сцене или на экране могло бы быть объявлено не просто художественной неудачей, но моральным преступлением. Эта специфическая зацикленность на привычной форме уже не позволяет рассмотреть истинную суть вещей. Подмена понятий происходит буквально на глазах. Критики, имеющие специальное «-ведческое» образование, ничтоже сумняшеся называют театр, сделанный в привычных формах, гуманистическим, а в непривычных — соответственно антигуманистическим. Втолковать им, что спектакли большей части современных режиссеров, включая страшного радикала Корнеля Мундруцо или куда лучше известного нам Ромео Кастеллуччи, несут в себе именно гуманистический, а не какой-то иной посыл (у Кастеллуччи сострадание к каждому живому существу вообще составляет сущность всех постановок), практически невозможно. В российском контексте любая «неправильная» упаковка напрочь убивает содержание.

С каждым днем растет армия людей, уверенных, что в наших оперных домах бесчестят классику, а на выставках — религию, и готовых набить за это морду.

В случае с самими изящными искусствами примат формы неизбежно ведет к стагнации, а потом и к деградации. В российских творческих вузах не учат работать со смыслами — только с привычными формами. Все «вызовы» нового времени — от нового представления о человеке до новой политической или экономической реальности, не укладывающиеся в эти формы, просто отвергаются как несуществующие. А значит, культура России добровольно обрекает себя на чудовищную провинциальность.

Но проблема куда шире. Огромная часть населения страны — в том числе ее креативного класса — вообще не в состоянии вникать в суть явлений. Она умеет считывать только их внешние, формальные признаки, а считав, делать скоропалительные выводы. Любопытно, что множество людей, в том числе совершенно невоцерковленных, на вопрос, чем их так оскорбили действия Pussy Riot, словно сговорившись, отвечали мне: «Как это чем? Формой!» То есть если бы девушки пришли не в лосинах и балаклавах, а в платочках, со свечками и правильными голосами затянули: «Богоро-о-о-дица, Путина прогони-и-и-и!» — претензий к ним, в сущности, не было бы. Никто не предлагал бы оторвать им головы, ведь головы были в платочках. То, что нарушение некоей обрядовой формы оскорбило чувства православных, я могу понять, но неправославных-то почему? Богородица их разберет… Впрочем, согласно социологическим опросам, значительная часть тех, кто объявляет себя православными, отрицательно отвечает на вопрос, веруют ли они в Бога. И это все тоже в нашу копилку.

Я давно уже упорно пытаюсь понять, что заставляет россиянина с таким остервенением держаться за привычные и, повторяю, зачастую выхолощенные формы. Ну кроме очевидных вещей — ограниченности, заскорузлости и т.д. Что еще? Мне кажется, что за этим специфическим обрядоверием (в том числе редкостным, почти уникальным обрядоверием в области культуры, которого я не встречала даже в коммунистическом Китае) стоит ощущение, что в стране все идет вразнос. Даже на самом примитивном бытовом уровне. Брошенная мужем женщина с малолетними детьми на Западе охраняется законом, на Востоке — привычным укладом жизни. Ей не дадут умереть с голоду. У нас она будет брошена на произвол судьбы — выворачивайся как знаешь. Ни закон, ни привычный уклад жизни тут уже не работают. Россия оказалась пространством какой-то глобальной нравственной аномалии, на которой стрелка компаса начинает метаться, утрачивая какую бы то ни было систему координат. Маниакальная зацикленность на привычных художественных формах, борьба за нормативность в тех сферах, которые в прочих странах давно лишены налогообложения в виде этикета, — это, я бы сказала, очень специфическая компенсаторика. За ней маячат не только тоталитарные потуги властей, но еще и исходящая из недр народного сознания попытка уберечь жизнь от полного распада, а заодно унаследованная от прошлых времен уверенность интеллигенции, что поэт в России — больше, чем поэт, художник — больше, чем художник, а искусство — больше, чем искусство. Но это все равно как если бы человек, обнаружив язвы на своем теле, не лечил поразившую его болезнь, а прибегал к услугам косметологов.

Не помогут нам ни балет в пачках, ни портики с колоннами, ни «гуманистические» спектакли, ни традиции Станиславского, ни изгнание современных художников из выставочных пространств. Весь этот толстый слой декорума не предотвращает процесс разложения. Он лишь стократ усугубляет его.

Ибо уже смердит.