Начало шестого сигнала

ИННА ДЕНИСОВА считает, что пришло время с тоской вспоминать 90-е

Любимой игрой моего детства, лет эдак с двух, были похороны генеральных секретарей. Гроб с телом (пластмассовый таз с куклой) торжественно следовал от Исторического музея (диван) через Красную площадь (комнату) под бой часов на Спасской башне (деревянная ложка колотила в крышку алюминиевой кастрюли) до Кремлевской стены (балконная дверь). За гробом-тазом ехала подушка с орденами (были взяты в аренду из бабушкиного комода): часы на Спасской башне начинали звонить тише, чтобы не разбудить бабушку и чтобы я не получила нагоняй. Церемониал заимствовался из телевизора, где мыльная похоронная опера длилась года три без перерывов на рекламу — менялся только исполнитель главной роли.

С радиовещанием я и вовсе вступила в непозволительно близкие отношения. Сначала по наводке радиоприемника переименовала игрушечных зверей: доминантные битломаны-родители насильно называли их «Полами» и «Джонами». Я же, открытая миру, имела собственное мнение и собственных героев, которые все время встречали кого-нибудь в аэропорту. Заяц стал Зайковым, Лиса — Рыжковым, Верблюд — Слюньковым, Дед Мороз в тулупе — Воротниковым. Ну, а ворону с большим, загнутым вниз клювом я особенно уважала, поэтому обращалась к ней на «вы» и по имени-отчеству: Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе.

Вторым витком моих БДСМ-отношений с радиотрансляциями стала первая политинформация. «Дети, — сообщила злая воспитательница в колготках, стрелки на которых в нескольких местах были накрепко зашиты нитками другого цвета, — вы должны выучить адрес бомбоубежища. Горбачев и Рейган поссорились в Рейкьявике. И если вы вдруг услышите длинный сигнал по радио — это начало ядерной войны».

Думала ли профессиональная укротительница детей в тот момент о радиоприемнике, прибитом гвоздем к стене каждой советской кухни? О том, что в три часа дня (в Петропавловске-Камчатском — полночь, это объявляли с особенным торжеством, как нечто невообразимое) последний сигнал точного времени звучал длиннее остальных?

И никаких кащеев с бармалеями, никаких онанистов, притаившихся за каждым кустом среднестатистического московского парка, я впоследствии не боялась так сильно, как этого «шестого» сигнала. Он звучал, а я выдергивала вилку из розетки в мучительном страхе увидеть фиолетовый гриб за окном.

Илья Лагутенко, фотограф Катя Гайка и Инна Денисова через неделю после выхода альбома «Морская»

Детство никак не отделялось от государства: меня отказывались принимать в пионеры за жвачку Juicy Fruit, подаренную возле Мавзолея иностранцем, и ставили двойку в четверти по ИЗО за авторский портрет Ленина, преисполненный художественного мастерства Кисы Воробьянинова. За последующие грехи мне уже не воздавалось: случилась школьная дискотека с ритуальным танцем на пионерских галстуках — кто-то привычно стукнул директору, вызвали, погрозили пальцем, но уже как-то неуверенно, не понимая, в какую сторону грозить, вправо или влево. Следующий флэшбэк: вместо уроков мы, пригнувшись, смотрим телевизор, а по крышам нашего района бегают снайперы. В американской школе, куда меня благополучно отправили учиться по обмену, я сама оказалась политинформатором поневоле: а любите ли вы Горбачева? А полный ли кошмар Жириновский? А рады ли вы, что приняли конституцию? Рады, отвечала я. Но уже больше отшучивалась. Простите, а можно я не буду читать молитву вашему флагу? Почему? Мне нельзя. У меня вот Ленин на портрете, в рамке зелени густой. Мы ему обычно перед уроками молимся, спасибо, вижу, что вы поняли. О чем я в свои 15 лет действительно хотела поговорить с американцами — так это об их нормальном, счастливом детстве-без-политики: со жвачками, с ластиками, пахнущими клубникой, со стикерами, джинсовыми юбками (которые не нужно было варить на плите в хлорке), об Артуре Миллере и Теннесси Уильямсе, которых переводил мой папа, так и не побывав в Америке. О 101-м концерте Depeche Mode, который прошел здесь у них, в Пасадене. И не отдадут ли они мне — нет-нет, только не гуманитарная помощь, она все равно на восемь размеров больше — старых журналов Rolling Stone и томик The Catcher in the Rye?

Маша Цигаль, Тутта Ларсен, Африка, Андрей Бартенев, 1997

То ли Америка компенсировала недостающее, то ли страна, куда я вернулась, стала другой — но она понравилась мне сильно больше прежней. Хоть первый же мэр и задал дурной тон, порушив первые памятники, и все же: выхлопные газы политинформационного яда, отравившие детство моему поколению, начали выводиться из организмов. Уступая место разным другим наркотикам (в переносном и прямом смыслах, кто как хотел). Место детского радиокошмара заняли М-радио и «Максимум» с модной иностранной музыкой. В клубах «Пилот» и «Булгаков» сидели мрачные парни в малиновом — но там уже игралось какое-то европейское техно. В «Оме» и «Птюче», главных журналах десятилетия (их читали все, от первой до последней страницы), писали про Дженезиса Пи-Орриджа и Пьера и Жиля, Харви Кейтеля и Кристофера Уокена, Илью Лагутенко и Земфиру. Устные лайки ставились в «Луче» или «Пропаганде» за тексты о бельгийских дизайнерах (автора моего любимого текста звали Светлана Рейтер), за рецензии на «Прирожденных убийц», «Трейнспоттинг» и «Неглубокую могилу» (еще несколько лет, и Сэм Клебанов и Антон Мазуров начнут показывать артхаус в кинотеатрах). За альбом «Морская» группы «Мумий Тролль», которая в семье своей родной казалась девочкой чужой. За первый альбом Земфиры, где тоже не просматривалось тяжелой наследственности — ни пугачевской «задушевности», ни толкуновской невинности, ни зыкинского монументализма. Рок-звезды сняли галифе и перестали обличать круговую поруку; все вдруг обратили внимание, как ловко Илья Лагутенко играет в слова — «перетряхивали сердце на романы». Муратовско-литвиновские «Три истории» на фоне отсутствия российского кино оказались первым фильмом без злобы дня, без назидания, без морали — и героине можно было наконец сидеть в чулках и не быть при этом интердевочкой. Все-таки настоящая свобода — это когда никто никому ни за что не грозит Страшным судом. Когда можно веселиться так, чтобы забыть расстроиться, что деньги обесценились. Когда никто не догадался испугаться новогоднего сюрприза — нового президента: слишком занимали вопросы нового звука на альбоме «Kid A», выход новых Кундеры с Макьюэном и новый поворот в карьере Дэнни Бойла. И вообще, года не прошло со дня премьеры «Бойцовского клуба» — пусть политические дебаты подождут своего скучного часа.

Поступательное движение к скучному часу началось в те самые нулевые. В кинотеатрах уже жевали попкорн под дубляж, ковши экскаваторов рыли старые московские площади, в погоню за тиражами Акунина устремились сочинители детективов и их литературные рабы. Глянец обесценил журнальный текст, обернув красотой словосложения часы и запонки. Группа «Ленинград» вышла на рынок с предложением покричать «хуй» на всех московских корпоративах разом. «Музыка сдохла», — сообщила Земфира. К тому времени она давно перестала бесстрашно задирать бычье в подвальных клубах, стрелять сигареты и покупать вещи в секондах: напротив, стала взрослой и солидной эстрадной певицей. После нее в этой самой музыке так и не появилось хоть кого-нибудь значимого. Зато на дискотеках всерьез ставят песню «Свобода» Шевчука, и никто из вчерашних эстетов не морщится. Как поет Юра-музыкант — не важно, сейчас не время решать, хорошая музыка или плохая. Не нравится Юра — иди в другую песочницу, где слушают Газманова и Ваенгу.

Инна Денисова, Илья Лагутенко, до выхода альбома «Морская», Лондон, 1997

У сегодняшнего дня советская риторика: плакатная, пафосная, обличительная, гневная. И лицо как из советского фильма про «девчат» — лицо Светы из Иванова. И ее же голос, задорный, как «Пионерская зорька», озвучивает теперь голливудские блокбастеры — а фильм-призер Роттердамского фестиваля, купленный Сэмом Клебановым, не получает прокатной лицензии, потому что там есть сексуальные сцены. За акцию, хулиганским куражом и азартом отсылающую в сумасшедшие 90-е, дают тюремный срок. В эфире больше нельзя говорить «гей». Котенку больше нельзя говорить «гав». Стрелки часов двинулись вспять — куда-то к началу шестого сигнала.

На детской площадке гуляют мама с трехлетней дочкой. Подхожу ближе, заметив неваляшку — прямо как из моего советского детства. «А ну-ка, вали ее, — командует мама дочке и неожиданно сообщает мне: — Мы называем ее “Навальный”. Смешно, правда? А еще (достает из кармана потертого плюшевого щенка) у нас есть “Собчак”!»

Оставьте ребенку его детство. Не забудьте выключить телевизор.