Этгар Керет: «Крах больших идеологий породил поколение, для которого насилие — часть ландшафта»

ЛИНОР ГОРАЛИК поговорила с самым известным молодым писателем Израиля об отношениях политики и литературы

Линор Горалик: Россия сейчас переживает очень сложное с политической и социальной точки зрения время. Израиль, в свою очередь, сталкивается с немалой долей волнений и беспорядков на политической почве. Мы здесь, в России, склонны в такие периоды к почти что обсессивно-компульсивной привычке искать литературные аналоги происходящего, надеясь обрести когда понимание ситуации, когда успокоение, а когда и пророчество. С какими литературными ситуациями образованное израильское общество сравнивает происходящее сегодня в локальной и глобальной политике?

Этгар Керет: Честно говоря, у меня есть ощущение, что у нас не так уж много литературных примеров, отражающих текущую ситуацию. В течение десятилетий весь здешний литературный нарратив крутился и развивался вокруг израильско-палестинского конфликта, а другие процессы постоянно маргинализировались. Сегодня же две основные угрозы израильскому обществу — несправедливое распределение экономических благ и иранское ядерное оружие. То есть Израиль обнаруживает себя в совершенно новой реальности и вынужден иметь дело с принципиально новым набором страхов, почти не отраженных в отечественной литературе. Единственная книга, которая приходит мне на ум, — роман Амоса Кейнана «Дорога к Эйн-Харод»: там идет речь о постапокалиптическом Израиле, полностью растерявшем прежние ценности и ориентиры.

Горалик: Когда общество теряет покой, любой объект искусства, любой текст получает новый контекст, иногда обретая особые обертоны — вне зависимости от того, хотел ли этого автор. Доводилось ли вам когда-нибудь чувствовать то же самое применительно к своей собственной работе? Доводилось ли чувствовать, что ваш текст, изначально не имеющий отношения к текущей ситуации, превращается в текст о происходящем вокруг вне зависимости от вашего желания?

Керет: Когда я опубликовал (в 1992 году) мой первый сборник рассказов «Трубы», на этот сборник всерьез нападали писатели вроде Алеф-Бета Йегошуа: они утверждали, что описываемое мною насилие в среде израильской молодежи на самом деле не существует — я, мол, привношу его в свои сюжеты из американских фильмов. Двадцатью годами позже это насилие стало печальным фактом. Израильтянам приходится признать, что в нашем регионе — в целом переполненном насилием — крах «больших» идеологий породил поколение, для которого насилие — почти необходимая часть ландшафта.

Горалик: Многие поэты, писатели и художники говорят о том, что во времена вроде нынешнего они чувствуют себя некоторым образом повязанными политической и социальной ответственностью за свои высказывания. С одной стороны, раздаются голоса, утверждающие, что писатели или художники не должны даже обращать внимание на такие сиюминутные и преходящие вещи, как политика. С другой стороны, в России всегда существовала исключительно сильная традиция, в соответствии с которой писатели становились голосами тех или иных политических и социальных движений. Сегодня сами писатели иногда говорят о том, что их мучает необходимость разрываться между политическими высказываниями и собственными творческими интересами, лежащими зачастую в абсолютно других областях. Происходит ли с вами что-нибудь подобное?

Керет: Лично я ощущаю, что невероятная и уникальная сила подлинного искусства происходит из того факта, что искусство лишено прагматики и не имеет никакой функции в реальной жизни. Я чувствую, что в тот момент, когда сила искусства оказывается прирученной ради того, чтобы нести специфический месседж, она теряет большую часть своего потенциала. Я хотел бы написать великий рассказ, который возносил бы голос против войны, против оккупации или против изнасилований. Но я не могу. Все, что я могу, — это пытаться обращаться к глубинам моего собственного человеческого естества, поскольку я верю, что некоторым непрямым и нетривиальным способом мои тексты способны побудить моих читателей к размышлениям и рефлексии.

Горалик: Существует вопрос не только непосредственно о текстах, но и о самом участии интеллектуалов в политическом активизме как таковом: от участия в маршах и забастовках до политических высказываний в прессе и (в экстремальных случаях) до физических попыток помешать армии проводить военные операции (Израиль знает такие примеры писательского поведения). Я знаю, что вы принимаете участие в определенных формах политической активности. Как эта ситуация устроена для Керета-писателя и для Керета — частного лица?

Керет: В последний год я был очень сильно вовлечен в социальные протесты. Я делал это как частное лицо, а не как писатель. Несмотря на то что я написал некоторое количество эссе об этих процессах и для израильской, и для западной прессы, я не вижу в таких эссе никакой эстетической или художественной ценности. Они — просто инструмент для того, чтобы передать ощущение сложности и двойственности текущей ситуации тем, кто до тех пор не утруждал себя лишними размышлениями. Моя художественная проза, связанная так или иначе с социальным протестом, еще ждет своего часа. Как ни странно, когда ко мне впервые обратились организаторы общественных протестов (в первую неделю прошлого лета), они все время повторяли, что мои тексты стали одной из причин, побудивших их выйти на улицы. Я счел это огромным комплиментом, но мне еще предстоит осознать прямую связь между моими рассказами и их политическими целями.

Горалик: В такие времена литература порой оказывается перед серьезным экзаменом «на временность». Некоторые тексты задевают исключительно важный нерв, связанный с текущим моментом, — но позже, когда ситуация меняется, эти тексты теряют свою привлекательность для читателей. Другие тексты, рассказывая о том же узком спектре текущих событий, остаются с нами навсегда. Дискуссия о механизмах, которые разделяют «сиюминутную» и «вечную» литературу, в такие периоды обостряется. Есть соображения?

Керет: Я думаю, что хорошая литература должна всегда касаться некоторой глубокой, фундаментальной правды. Этого можно добиться многими путями: например, говоря о текущей реальности или, напротив, изобретая другую реальность. В конце концов, сам я чувствую, что именно глубина художественной работы, а не конкретный предмет, с которым она соотносится, обеспечивает произведению долгую жизнь.

Горалик: Сейчас мы иногда слышим, что наступили плохие времена для любого типа лирики или «человеческих» историй, потому что внимание читателей съедается социальным и политическим контентом. Лично вы как писатель чувствуете, что ваши лирические или «человеческие» истории «падают в воду», как недавно сказал один русский поэт?

Керет: Я думаю, что политическая реальность построена на человеческих мотивациях. Политическая реальность обычно кажется более поверхностной и менее амбициозной, чем сложность человеческого мира, — но это не значит, что «человеческие» истории не могут быть актуальными для текущей политической реальности. Возьмите, например, новеллу Мелвилла «Писец Бартлби». Там рассказывается простая история о человеке, использующем очень странные, безумные способы письма, чтобы отказаться совершать те поступки, которые он совершать не желает. Этот рассказ кажется мне очень актуальным и очень вдохновляющим для любого человека, желающего изменить текущую политическую ситуацию. Я искренне чувствую, что дихотомия, которую мы создаем между «политическим» и «человеческим», между «актуальным» и «поэтическим», совершенно случайна. Человеческая мотивация создает политическую обстановку, а наши политические взгляды служат для легитимизации или делегитимизации наших человеческих желаний.

Горалик: В такие времена, как сейчас, возникает множество ситуаций, когда писатели и художники, известные читателям в основном по своим работам (которые читатели ценят и любят), начинают публично высказывать свои политические мнения. Эти мнения иногда оказываются неожиданно неприятными для читателей. Это возвращает нас к одному из самых сложных аспектов проблемы «автор как человек» — и к вопросу о том, как эта проблема влияет на читателей. Оказывались ли вы — как читатель — в ситуации вроде этой? Доводилось ли вам обнаруживать, что кто-нибудь, кого вы цените как автора, оказался «политически неприемлем» для вас? Как это повлияло на ваше восприятие текстов такого автора?

Керет: Как ни странно, мне доводилось часто оказываться в ситуациях, когда люди с отличными от моих политическими взглядами утверждали, что мои рассказы умнее меня, поскольку передают правду, истину и мудрость, которых нет в моих политических убеждениях. Такие заявления наполняют меня оптимизмом: если даже люди с противоположными политическими взглядами могут получать удовольствие от одной и той же литературы и поэзии, то разница между этими людьми не так велика, как могло бы показаться. Выходит, что, по большому счету, мы просто спорим об интерпретациях нашей человеческой природы, но разделяем одну внутреннюю истину. Естественным образом, людям легче одинаково относиться к объекту искусства, чем к политической идеологии, — по двум причинам. Во-первых, произведение искусства не имеет прямого влияния на вашу жизнь, вашу пенсию и вашу безопасность — а политические вопросы имеют. А во-вторых (и это, пожалуй, важнее), искусство способно совмещать в себе множество разногласий и противоречий, которые недопустимы в таком прагматическом деле, как политика. Но факт остается фактом: если мы можем иметь общие взгляды на такой важный предмет, как литература, то мы не настолько разделены между собой, насколько иногда может показаться.