Сергей Станкевич: «Главная ошибка была — устроить этот идиотский путч»

Герой августовской революции 1991 года рассказал ОЛЕГУ КАШИНУ об ошибках демократов первой волны и о том, почему Борис Ельцин не смог расстаться с «генетическим кодом партократа»

В 1991 году Сергей Станкевич был заместителем председателя демократического Моссовета и в событиях августа сыграл одну из ключевых ролей — в частности, именно под его руководством на Лубянке сносили памятник Дзержинскому. Во власти Станкевич не удержался, а в середине девяностых, будучи обвиненным во взятке в $10 тысяч, скрывался в Польше и даже провел месяц в тюрьме. После отказа в экстрадиции получил статус политического эмигранта. В Россию вернулся осенью 1999 года, политикой больше не занимается. По просьбе COLTA.RU в годовщину августовского путча 1991 года с Сергеем Станкевичем поговорил специальный корреспондент ИД «Коммерсантъ» ОЛЕГ КАШИН.

— Вы разочарованы тем, как закончилась та революция? Или все было точно так, как должно было быть?

— Конечно, есть разочарование, но как историк я понимаю, что разочаровываться не в чем. Да, цена избавления от коммунизма могла быть меньше, мы явно исторически переплатили. Ошибок могло быть меньше. Уйти можно было бы дальше. Но это, конечно, зависело от людей, от обстоятельств, от везения в том числе. А в целом, по большому счету, мы имеем то, что исторически и должны были иметь.

— Даже в те три дня все было как надо? Или была какая-то главная ошибка?

— В те три дня главная ошибка, конечно, была сделана не теми, кто защищал Белый дом, главная ошибка была — устроить этот идиотский путч. Это была фатальная ошибка, потому что мы должны были подписать тогда выстраданный и вылизанный, казалось бы уже, Союзный договор, и в принципе мы могли бы жить сейчас, если бы договор был подписан, в совершенно другом государстве. Напомню, что в том договоре, который не был, к сожалению, подписан 20 августа, у нас были общая оборона, общая внешняя политика, общий парламент, общий президент, общая валюта, и в перспективе предполагалась общая конституция. Я думаю, многие сейчас с тоской представили бы себе, как жаль, что всего этого не случилось.

— Погодите, неужели вы верите, что общим президентом мог остаться Горбачев, а Ельцин смирился бы с ролью человека рангом ниже?

— А здесь мы как раз уже и ступаем на скользкую дорогу межличностных конфликтов. Конечно, здесь межличностный конфликт Ельцина и Горбачева сыграл роковую роль, поистине роковую. Осенью 1991 года, уже после путча, он дошел до почти физиологического неприятия друг друга, и это было ужасно. Именно в тот момент, когда нужно было, наплевав на все, наступив на горло всем амбициям, объединить усилия, вот именно в этот момент они разошлись диаметрально и окончательно. После путча им нужно было объединить усилия, это был один из немногих шансов. Ельцина тогда боялись, Ельцин невероятно усилился после победы над путчистами, он внушал очень серьезные опасения всем лидерам тогда еще советских республик, они его опасались. Горбачев как модератор, как переговорщик мог сыграть тогда прекрасную роль, если бы выступал в союзе с Ельциным. Но Ельцин продолжал его топить и ослаблять до самого конца.

— То есть это вина Ельцина?

— В терминах персональной вины здесь бессмысленно рассуждать, потому что личность Ельцина решающее значение имела только в момент противостояния с ГКЧП; вот здесь личный момент был, пожалуй, действительно решающим. А дальше работал механизм исторической неизбежности. Когда этот идиотский путч рухнул, республики побежали от чреватой новыми путчами Москвы при внезапно возникшей, обрушившейся внезапно возможности самостоятельно командовать на достаточно огромной территории. Республики побежали, и это уже был механизм исторической неизбежности. Нужно было в режиме пожарной команды пытаться это если не предотвратить, то хотя бы заморозить на какое-то время. И тут Горбачев и Ельцин могли многое сделать.

— Вы в августе были одной из топовых фигур новой российской власти, а потом почему-то из нее выпали. Вы жалеете об этом или у вас и была такая миссия — совершить революцию и исчезнуть?

— На самом деле мне надо было раньше уходить. Я ушел после октября 1993 года, а уходить надо было раньше, потому что когда власть уже завоевана и начинается длительный пир победителей, то сохранить в этом пире лицо и остаться самим собой крайне сложно. Поэтому уходить надо было пораньше, но постоянно казалось, что вот сейчас уйти — это будет предательство, вот выиграем референдум «Да-да-нет-да», а потом — вот разрешим конституционный кризис, и тогда уже можно думать об уходе. В итоге я не жалею, что ушел в октябре 1993-го, а жалею, что не ушел чуть раньше.

— Как вы считаете, на уровне Москвы воцарение лужковской команды и самого Лужкова — это было неизбежно или тоже вы чего-то не учли?

— Здесь тот же пример, что и с Ельциным. То, что вначале является прекрасной находкой, выигрышем и победой, постепенно перерождается, если пересиживать во власти. Во власти нельзя пересиживать. И пример Ельцина, и пример Лужкова об этом просто вопиют. Что касается Лужкова, когда мы его назначали сначала главой исполкома, а потом он вице-мэром избирался в паре с Поповым и избрался исключительно благодаря тому, что шел в паре с Поповым, — так вот, когда он назначался, он был абсолютно необходим. Потому что тогда город хотел есть, хотел пить, хотел жить в тепле. Ежедневно. Тогда не было частной экономики, не было частных магазинов, не было фирм, которые поставляли бы городу все необходимое. В сфере торговли работало полтора миллиона человек, и все они были муниципальными служащими, которые тоже должны были работать и получать зарплату. И все, что появлялось в магазинах, не было результатом деятельности частных компаний, все нужно было где-то достать, привезти, распределить. Выжить девятимиллионному городу можно было, только если этими процессами в круглосуточном режиме управляют те, кто понимает, как это делается. И, слава Богу, тогда не послушали призывов наших революционеров всю старую команду выгнать и поставить проверенных демократических бойцов.

— Каким тогда у вас было соотношение этих революционеров и тех, кто был готов принять Лужкова?

— Движение «Демократическая Россия» тогда имело две трети мест в Моссовете. Моссовет состоял из 450 депутатов, такой был монстр. В этом монстре две трети было у нас. А в самой «Демроссии», наверное, половина была достаточно радикальной. И, конечно, эта половина требовала крови и изгнания партократов и старой команды. И буквально на крике, на конфликте, на ругани нам удалось протащить Лужкова, причем он поставил условие, что он берется, только если списком утвердят всю его команду, а не будут ее драконить и выборочно менять. Назначение прошло, и Лужков действительно очень много сделал для спасения города, и за этот период честь ему и хвала, а все тяжелое и сложное началось уже где-то во второй половине девяностых годов, когда город оказался во власти семейного клана и Лужков подмял под себя все. Вот этого допускать было нельзя, и я надеюсь, что уроки будут извлечены хотя бы новым поколением политиков. Нынешнее поколение активных политиков, как мы видим, этих уроков не извлекло.

— Новое поколение, о котором вы говорите, просто никогда не придет к власти.

— Во всяком случае, нескоро, да. Но история в России течет медленно.

— То есть о назначении Лужкова вы не жалеете, а о чем тогда жалеете?

— Главная наша ошибка — мы не создали партию на базе «Демократической России». Надо было превращать ее в нормальную политическую партию с разветвленной региональной структурой. Первая попытка была — в 1992 году мы это Ельцину предложили, но тогда было не до того, вторая попытка была после выигранного референдума на базе так называемой апрельской коалиции — то есть всех людей, проголосовавших за Ельцина уже после того, как они познали все трудности реформ, мы хотели призвать объединиться в партию, и он даже дал согласие, но потом его отговорили силовики, которые были тогда с ним рядом.

Осенью 1991 года, уже после путча, Горбачев и Ельцин дошли до почти физиологического неприятия друг друга, и это было ужасно.

— Коржаков? Но ведь считается, что Ельцин сам сторонился любых партийных проектов, потому что ненавидел любые партии со времен работы в КПСС. Я это слышал от многих людей, которые с ним тогда работали.

— Нет, именно силовики, находившиеся рядом с ним, постоянно ему говорили — Борис Николаевич, зачем вам это надо, вы только от одной партии избавились, а эти умники пытаются вам навязать новое Политбюро. Все эти коллегиальные решения принимать опять — зачем? Вы национальный лидер, вам и так понятно, что нужно делать. Отговорили они его, и это была главная ошибка, и мы продолжаем за нее достаточно дорого платить.

— Из тех людей, которые тогда составляли ядро революционного движения, многие практически сразу в начале девяностых ушли из власти. Кого вы считаете наибольшей потерей для российской политики, для демократии?

— Тогда от активной политики отошла почти вся Межрегиональная депутатская группа, народ в основном был там интеллигентный и совершенно не управленцы. Были профессора, академики, народные артисты, писатели, поэты, причем действительно писатели, поэты и ученые первого уровня, поэтому понятно, что оставаться в практической политике на постоянной основе им было не с руки.

— Но Гавел же в Чехии остался.

— Гавел был скорее исключением, нигде больше этот опыт не был повторен. У нас практически вся Межрегиональная группа отошла от политики, за уникальными исключениями вроде Попова и Собчака, но это тогда было одним из последних политических решений самой Межрегиональной группы: один был направлен в Москву, другой в Ленинград «для прорастания вглубь» — дословно так звучало это решение. Каждый смог сделать то, что успел. Кстати, если внимательно смотреть не на уровне газетных статей и лозунгов, а на то, что они сделали, — оба ведь сделали немало, именно они заложили основы новых городских систем в двух наших столицах, и именно они позволили городам выжить. Все, что делалось позже, делалось именно на их фундаменте. Так что надо сказать спасибо обоим первым мэрам.

— Спасибо им нужно сказать в том числе за Лужкова и за Путина тогда уж.

— Ни тот, ни другой мэр не были профессиональными управленцами, они были вынуждены формировать команду на марше, причем на длительные размышления не было времени, и естественно, что у каждого команда оказалась разнородной и они не всегда могли ее контролировать и ею управлять.

— Вы считаете, Ельцин все-таки мог подняться над своими царскими амбициями и сделать Россию полноценной демократией или это было невозможно?

— Скорее невозможно, потому что последовательным демократом он никогда не был, он был ситуативным демократом, постепенно утверждался в этой вере, набирал терминологию, какие-то собственные представления, но по-настоящему приверженным демократии так и не стал, за исключением каких-то отдельных вопросов — есть же хрестоматийное представление о нем как о человеке, очень терпимо относившемся к свободе слова, к прессе. Но генетический код партократа никуда не делся, поэтому очень скоро он пришел к классическому партийному фаворитизму, к борьбе кланов вокруг себя и в конце концов перестал слышать.

— Вообще перестал?

— Перестал слышать неудобные вещи, критику. Рядом с ним какое-то время были соратники, люди, которые вместе с ним пришли к власти из Межрегиональной группы, рассматривались в качестве соратников, имевших привилегию говорить неприятную правду. К таким людям относились, естественно, и Собчак, и Галина Старовойтова, отчасти и я тоже, но постепенно шла замена соратников на функционеров. И терпимость к неприятной правде ушла.