Хочется жить и работать

Редакция COLTA.RU продолжает вести дневник наблюдений за окружающей действительностью

Варвара БАБИЦКАЯ

Каждому громкому судебному процессу у нас сопутствует прекраснодушная публицистическая линия, которая пытается разобраться в устройстве темной судейской души: «Неужели им не жалко девочек, просто по-человечески?»; «Как они Бога не боятся?»; «Какую память они оставят своим детям?» Это естественные вопросы для человека частного, но я думаю, что наша проблема при столкновении с человеком-функцией — не столько этического, сколько лингвистического свойства. Ведь на самом деле поражает откровенное до невинности надругательство над здравым смыслом: ладно, будь судья мерзавец, но вот ему говорят (адвокаты, свидетели): «Дважды два — четыре». И он не отвечает: «Нет, дважды два — пять» или «Дважды два — семнадцать»; тут я бы увидела еще почву для дискуссии — нет! Он отвечает: «Дважды два — манная каша». И тут бессмысленно спорить привычными нам способами, при помощи слов, потому что человек-функция при исполнении не оперирует словами, это слишком мелкая моторика, слишком подробная смысловая единица. Он оперирует монолитными фразами, вроде знаков дорожного движения: на уровне рефлексов. Никогда не сталкивавшись, слава Богу, с российской судебной системой напрямую, я имела множество случаев видеть дьявола в деталях, по самым мелким поводам. Ну, например, когда в лучшей гостинице города Перми после завтрака налила кофе в пластиковый стаканчик, намереваясь выпить его у себя в номере, и дорогу мне преградил официант со словами: «Не положено выносить продукты питания из ресторана отеля».

О эти пустые глаза русского человека, когда он говорит: «Не положено». Любопытно, что человек-функция никогда не разнообразит и не переформулирует свой отказ. Я не думаю, чтоб он получал садистическое удовольствие. Он не скажет: «Древние боги этих мест заповедали: всякий, съевший или выпивший что-либо за пределами специально отведенных мест, да будет убит молнией на месте — и не вам, варягам, оскорблять их законы»; или: «Знаем мы вас, командировочных: одной разрешишь кофе вынести, другой весь сервировочный столик с сосисками уволочет»; или: «Так написано в бессмысленных правилах внутреннего распорядка, и если это увидит менеджер, он меня оштрафует». Если спросить его: «Почему не положено?» — он повторит целиком всю фразу: «Не положено выносить продукты питания из ресторана отеля». «Но это ведь даже не еда, это кофе в одноразовом стаканчике. Я могла бы выпить его здесь и налить еще шесть раз». — «Не положено выносить продукты питания из ресторана отеля». — «Кому от этого плохо?» Бесполезно взывать к его рассудку или пытаться узнать причину запрета. Человек, переключившийся на автоматический режим, не задается вопросами целесообразности, добра и зла.

Глаза на этот механизм открыл мне брат, перевернув мой мир: я в тот момент пыталась дискутировать с комментаторами в интернете — в огороде бузина, а в Киеве дядька, как разговаривать с этими людьми! Брат сказал: «Ты зря бесишься, их способ спорить не свидетельствует ни о злонамеренности, ни о тупости. Скорее всего они искренне заинтересованы разговором. Просто не для всех логика — добродетель».

 
Михаил РАТГАУЗ

Случайно попалась короткая ремарка Дэвида Денби о том, что политкорректность практикует формальное уважение к человеку, которое нужно, чтобы замаскировать вполне настоящее равнодушие к нему или страх. Это как-то сразу и полностью объяснило собственную давнюю неприязнь ко всякому формальному респекту. Зоны его — как и у всего мертвого — превосходно очерчены. Нельзя скверно о калеках, нельзя плохо о кавказцах, нельзя дурно об аутистах, нельзя о неграх, о евреях можно только евреям, нельзя ничего о пидорах и др. Я сразу вспомнил, как в ФБ я как-то мельком упомянул, что ехал в «джихад-такси», и немедленно получил свою порцию уверенных пиздюлей. Отчитывали меня за разрушение норм, и без того развинченных в ксенофобском обществе. Теперь стало яснее, что в этом мешало. А именно — странная двойная арифметика (как и в благотворительности). Тебе предлагают выгодно приобрести какую-то несомненную истину. Но одновременно с ней в нагрузку, одним пакетом, спускают тебе свои собственные, гораздо менее прозрачные цели. Ты как бы вынужден, подписываясь под хорошими делами, сразу приобретать и сомнительные побуждения тех, кто их рекламирует. (Это процветало во время скандалов с Гальяно и фон Триером.) И если в благотворительность лучше не погружаться, то тут ситуация прозрачнее. Стерильные требования к языку — это способ отгородиться от предмета. Корректность выступает в роли вакуумной упаковки, в которую закатывается гигиенически опасный объект. Человек, который страстно борется с выражением «джихад-такси», скорее всего предпочтет не садиться в джихад-такси.

***

Впечатление дня: Ассанж, осажденный в эквадорском посольстве в Лондоне. Начинаешь себе представлять. Ассанж в течение двух месяцев ждал решения Эквадора внутри посольства. То есть два месяца жил среди людей с другим цветом кожи, выходил на завтрак, спал в одной из комнат. Тут несколько зарисовок: белое и черное, салфетки, бледные улыбки, разговор, который нужно заканчивать, но ни к чему, время, которое сворачивается другим клубком, чем прежде, в гостевой спальне у эквадорского посла. (Только что узнал: никаких дипзавтраков. Надувной матрас, голый пол, доставка еды из города — тоже по-своему выразительно.)

Дальше. Ассанж похож на Питера Пэна. Человек с одутловатым лицом младенца и с волосами такого белого цвета, который бывает только у кукол (или у Уорхола).

Дальше. Три государства (а на деле — четыре) схватились за доступ к телу одного человека, который скрывается за тонкими и пока символически непроницаемыми стенами посольства маленького латиноамериканского государства. Это не обычная экстрадиция из нулевых, не Закаев и не Милошевич, а человек, с которым легко соотнести себя. Возможно, авантюрист, но играющий на открытом поле публичной морали. Несомненно, плейбой (посмотрите на шведских феминисток, которых он обесчестил на правильной скорости). В общем, перед нами герой 70-х. Первым делом вспоминаешь триллеры времен поздней холодной войны о перебрасывании диссидентов из посольства с коврами цвета медвежьей крови в посольство с диванами цвета прелой листвы. На это наплывом — толпа, штурмующая дворец, чтобы добраться до тела монарха («Королева Кристина»). Хрупкость и значение того, за кем охотятся, возрастают с каждой секундой штурма.

Все это подтверждает, что мы вдруг начали натыкаться на личностей в истории. То есть вступаем, как и было обещано, в новую, героическую эпоху. Интересно.

 
Станислав ЛЬВОВСКИЙ

Вчера, как известно, В.В. Путин поручил (почему-то региональным уполномоченным по правам человека) придумать новую разновидность советского народа. Собственно, он ее уже сам некоторое время назад под давлением обстоятельств придумал, а региональным уполномоченным, видимо, остается нанести, так сказать, последние штрихи. Это «простой народ», живет он в малых городах и поселках городского типа (потому как люди уже даже в средних городах плохо укладываются в эту воображаемую концепцию). Люди эти руководствуются тем, что Рональд Инглхарт и Кристиан Вельцель называют ценностями выживания (можно, конечно, называть их консервативными), особых вопросов властям не задают, голосуют как положено, осуждают единодушно, одобряют тоже более или менее единодушно.

Новая политика властей, складывающаяся на наших глазах, ориентирована на этот самый «народ», который не будет возражать против сурового приговора ни по делу Pussy Riot, ни тем более по «болотным делам», фактический запрет на митинги вроде как тоже одобряет, а уж об иностранных агентах и говорить нечего. Примерно к той же идее апеллируют и представители, так сказать, культурной общественности в широком диапазоне — от Прилепина до, не знаю, Ваенги.

Происходит все это в стране, где 73% населения живет в городах, где за восемь лет (прошедших до последней переписи) количество городского населения выросло в 19 субъектах, а 40% населения городов уже сейчас сосредоточено в миллионниках. Т.е. начальство и его обслуга по собственной воле апеллируют не просто к меньшей, а к постоянно уменьшающейся части страны.

Впрочем, об обеих этих частях известно не очень много, большая часть информации даже сугубо прикладного характера выводится из довольно косвенных данных. Но если начать просто подряд читать данные социологических опросов — можно даже не «Левада-центра», а ВЦИОМа, — не возникает ощущения наличия хоть сколько-нибудь однородного общества с хоть сколько-нибудь однородными ценностями даже в пределах одного города, не то что нескольких городов. Можно опросов не читать, а поговорить с людьми — картина та же. Утоптать эту разноприродную реальность в «новый советский народ», или два (один, как мы помним, с айфоном, другой — с шансоном), или даже в десять разных народов не получится: тем более что и во времени эта система, разумеется, не статична.

Я вовсе не имею в виду сказать, что Россия более либеральна по убеждениям, чем то представление о ней, которое нам продают федеральные каналы. Но она более либеральна по природе — просто потому, что более разнообразна и все это разнообразие, на самом деле, как-то само с собой уживается — по крайней мере, пока начальство не пытается этот сложный процесс порегулировать.

И если я вдруг слышу, что кто-нибудь говорит о «народе», который то ли есть, то ли будет, — о «простом народе», о «глубинной России», о «простых тружениках», о «среднем классе», о новой «новой исторической общности», о том, что «народ» интернетом не интересуется, и что там еще — то реакция на это все у меня только одна: перестать слушать. Потому что этот кто-нибудь либо живет в воображаемом мире сам, либо, не особенно даже и скрываясь, пытается меня обмануть.

 
Денис БОЯРИНОВ

В поезде Москва—Хельсинки, который вез меня на фестиваль Flow, делил купе с милой семейной парой, направлявшейся туда на отдых. Мужчина оказался страшно разговорчивым. Он работает в сфере private banking, занимается аналитикой приходов и расходов, статистическим учетом. Если по-простому, то рассказывает своим клиентам, на что они тратят деньги. Я спросил: на что? Мужчина стал сетовать, что состоятельные русские — люди совсем неинтересные, без увлечений. Главный пункт расходов — рестораны. Следующая по размерам статья расходов — это траты на «вторые семьи», на любовниц и т.п. Мол, для этого private banking и нужен. Никто не коллекционирует contemporary art — дай бог, если собирают гравюры. Никто не жертвует на театр — дают на православные храмы, но это не потому, что от души, а потому, что «попробуй не дать». Меценатов нет. Обильно покупают недвижимость за рубежом; многие (особенно чиновники) — непонятно зачем, поскольку по напряженности своей работы не могут себе позволить от нее отлучиться. То есть буквально стоят по миру принадлежащие русским особняки, виллы и замки, в которые давно не ступала нога человека. Есть один интересный клиент — содержит на свои деньги пилотажную группу «Русь». Да и все — больше рассказать нечего. И мы с ним переключились на группу Rolling Stones.

 
Мария СТЕПАНОВА

О том, как устроен русский текст: у него нет expiry date. Если вывести за скобки имена и слишком очевидные детали, все прочее применимо к любым обстоятельствам:

***

Этот год еще был отмечен странной переменчивостью масштабов. Вещи и события растягивались и сокращались по каким-то почти непостижимым законам. В сущности, происходило вот что: с нами случались новые для нас события, место которых в иерархии жизненных фактов не было нам известно — поэтому их размеры плясали и плыли перед глазами.

***

<…> люди правительственного аппарата подразделялись на мерзавцев, полумерзавцев и полупорядочных. Мерзавцы с помощью мракобесия продвигались выше и душили также и по собственной инициативе. Полумерзавцы мракобесием удерживались на своих местах и душили по приказанию. Полупорядочные от полумерзавцев отличались тем, что приказать им можно было почти все, но не все без исключения. Для некоторых надобностей их не употребляли. Что же делали порядочные? — они не принимали участия. У них были имения, и они имели эту возможность.

***

В литературе примерно пятнадцати лицам присвоено звание значительного писателя. Звания распределили по методу дедукции, исходя из того, что в литературе должны же быть значительные писатели.

Отсюда страшная путаница: Тынянов, который оскорбляется, когда его сравнивают с Мережковским; Козаков, который думает, что он культурная оппозиция Чумандрину; Шагинян, которая сама с собой обращается как с Флобером.

***

После моей истории с К. я сказала Тынянову: «Вот прихожу в зрелый возраст и начинаю наживать себе врагов». Тынянов (восторженно): «О, вы не знаете, как быстро это пойдет дальше!»

(Лидия Гинзбург. Записные книжки)

 
Екатерина БИРЮКОВА

Новостей, пригодных для нынешней московской культурной журналистики, «Новая опера» не производила очень давно, практически со смерти своего основателя Евгения Колобова, случившейся девять лет назад (ну, о'кей, мелькали там такие знаменитые режиссерские имена, как Ахим Фрайер и Виллер с Морабито, но они совсем затерялись среди другой, гораздо более анонимной продукции). И в каком-то смысле этому можно было только позавидовать. Ни тебе надругательств над классикой, ни педофильских скандалов. Внятно артикулированной стратегии тоже нет, премьер мало, и проходят они незаметно, но публика ходит, солисты поют не стыдно, а некоторые так даже очень хорошо, и на «лужковские» зарплаты вроде не бедствуют. Тихая заводь в центре Москвы в саду «Эрмитаж».

И вот случилось. Увольнение директора Сергея Лысенко, не поладившего со вдовой-хормейстером Натальей Попович, — это только на первый внутриоперный взгляд развязка долгого внутрисемейного конфликта (ведь «Новая опера» у нас все равно что вагнеровский Байройт — уникальное семейное предприятие). На самом деле это значит, что эпоха Лужкова и в опере тоже кончилась и теперь у нас Капков.

Над «Новой оперой» нависло страшное слово «переформатирование». К сентябрю обещано прояснить, каковы новые правила игры, кто и как будет руководить театром и т.д. Но уже понятно следующее. Во-первых, новая эпоха — новые любимцы. Если в Театр Гоголя — Серебренникова, то в «Новую оперу», судачит Фейсбук, — Василия Бархатова. Но это как раз самое понятное. Во-вторых, появляется целый пучок некомфортных вопросов, на которые гораздо сложнее отвечать, — сколько Москве нужно репертуарных оперных театров и чем они должны друг от друга отличаться, что лучше — мало, но хорошо или много, но средненько? На данный момент оперных театров в Москве по европейским меркам вообще-то перебор: помимо Большого, «Стасика» и «Новой» еще есть «Геликон», театр Покровского и театр Сац. Причем все, кроме «Новой», в последнее время очень озабочены грамотным позиционированием. В общем, тихой заводи, похоже, больше не будет.

 
Василий КОРЕЦКИЙ

Об Эросе и Гастросе: «И такая нынче поднялась суматоха вокруг изготовления гастрономических деликатесов и изысканной косметики... Вовсю процветают кондитеры и изобретатели постельных ухищрений, дело уже дошло до губчатых прокладок — это, видите ли, учащает сношения...» Дальше идет практически описание фильма «Антихрист».

Прочитал также в одной книжке про перформанс (!), что в некоторых американских школах младшеклассников, евших черемшу, отпускают с уроков. Почему-то сочетание бесполезности этой информации с медиа, в котором она появилась, вызывает жуть. Chaos reigns.

Видел в метро одного огромного культуриста в розовой майке с надписью Twinkie, а потом, через переход, — гражданина помельче в майке с имперским флагом и надписью «Владимирско-Суздальская Русь». Чего хотят эти люди?

Исчезла черешня, персики стали сладкими, появились правильные яблоки, подмосковные помидоры и местная мята. Только вот что делать с мятой в холода?

 
Глеб МОРЕВ

Что скрывать — любой дневник ретроспективно просеивается читателем сквозь сито исторических событий: мы отмечаем, где был, что делал и что чувствовал человек, скажем, 29 января 1837-го, 1 марта 1881-го, 25 октября 1917-го, 22 июня 1941-го, 21 августа 1968-го, 25 декабря 1979-го, 19 августа 1991-го. И если оказывается, что 25 октября 1917 года автор обедал дома, вечером был на «Дон Жуане» в Александринке и после лег спать, ничего не заметив, — мы делаем свои далеко идущие выводы.

17 августа 2012 года я сижу на даче в Абрамцеве и с утра читаю про предстоящий приговор Pussy Riot.

Чтение группируется как бы по двум линиям — комментарии и хроника событий. Забавно видеть, как некоторые «аналитические» тексты начинают трещать по швам и разваливаться, не успев, что называется, просохнуть. Политолог Марков в «Ведомостях» грозит усилением активизма и всяческими кощунствами в случае оправдания PR — а рядом в ленте идут новости про надпись на псковском храме, московские акции с балаклавами на памятниках и, наконец, про дикую выходку FEMEN в Киеве. Совершенно очевидно, что все это происходит в ожидании обвинительного приговора и в знак протеста против него. И что именно в ответ на жестокость власти усилится жесткость акционистов. Прежде всего за границей России, где существует суд и одновременно в том или ином виде существуют приходы РПЦ. Хельсинки, Вена, Киев, далее везде. Печально, если власти слушают марковых. Услужливый дурак опаснее врага, скоро мы в этом еще раз убедимся.

То немногое в ленте, что не касается PR, смотрится как из серии «нарочно не придумаешь». Опять священник на иномарке в кого-то врезался и скрылся с места происшествия. Мосгордума запретила гей-парады на сто лет. Аккуратно проверяю, не FogNews ли источник. Нет, те же «Ведомости», ссылаются на «Интерфакс».

Сто лет. Я хотел бы посмотреть на этих персонажей из Мосгордумы. До сих пор не было во всей новой истории России периода, когда бы за сто лет не изменилось вокруг всё. 1612 — 1712. 1812 — 1912. 1912 — 2012. Но вот нашлись люди, отыскавшие наконец для родины константу, вечную, прости господи, вертикаль, — гей-парад. Все умрут, а он останется. Вне закона.

Так и живем.