Поворотись-ка, сынку

С этой пятницы редакция COLTA.RU начинает вести совершенно безответственный дневник

С этого дня и теперь каждую пятницу редакция COLTA.RU будет делиться с читателем своими впечатлениями за неделю. Впечатления могут быть самыми разнообразными: от промелькнувшей мысли или путевой заметки до цитаты из классика. В общем, по сути, мы учреждаем наш филиал Фейсбука.

Поскольку жанр это крайне безответственный и разношерстный, редакция не могла придумать, как все это должно неделя за неделей называться. Мы решили проявить в данном случае скорее несвойственный нам дадаизм и придумать все названия сразу до октября (нелишне напомнить, что с октября никакой COLTA.RU, возможно, и не будет).

Торжественно объявляем, как будут называться все выпуски редакционного блога на два с лишним месяца вперед.

3 августа — Поворотись-ка, сынку

10 августа — Старик, ты гений!

17 августа — Хочется жить и работать

24 августа — Лошади едят овес и сено

31 августа — Неволей иль волей, а будешь ты мой

7 сентября — Качнувшись влево

14 сентября — Темные улицы рождают темные чувства

21 сентября — Переход на Калужско-Рижскую линию

28 сентября — Милосердие — поповское слово

5 октября — В городе свирепствует метафизическая чума

12 октября — Мы отдохнем, мы отдохнем

Поехали!

Глеб МОРЕВ

Изобретая велосипед, главное — знать, что изобретаешь велосипед. Я прекрасно помню рубрику «Лаки страйк» в газете «Сегодня» середины 1990-х. Авторы полосы «Искусство» еженедельно отчитывались о самых сильных своих культурных впечатлениях. Никаких социальных сетей не было и в помине, идея публикации, говоря старорежимно, редакционного дневника, а говоря попросту — блога, была остра и свежа, как устрица на праздновании первой годовщины «Независимой газеты» (откуда потом и пришли в «Сегодня» авторы полосы «Искусство») в голодной Москве 1991 года.

Теперь не то.

Дневник давно является для нас важнейшим из искусств. Явочным, так сказать, порядком. С дневника на экране начинается день, с дневником в телефоне он проходит, дневником заканчивается. Дневником теперь никого не удивишь. То есть блогом не удивишь. А вот Дневником — таким, чтоб кричали: «Под кат! Под кат!» — как раз можно.

Эти дни я читал дневники С.К. Островской — неопубликованный пока объемный том записей почти за весь ХХ век: с десятых до шестидесятых годов (фрагменты из него про Ахматову вскоре появятся на COLTA.RU). Чем-то он напоминает нашумевший в прошлом году дневник Шапориной — террор, Ленинград, блокада, примерно один круг персонажей. Чем-то — сильно от шапоринского отличается. Но речь сейчас не об этом. Читая блокадные записи Островской, документирующие непредставимую реальность человеческой катастрофы, я поймал себя именно что на удивлении: на грани жизни и смерти обессиленный человек выводит строку за строкой подробного, неторопливого текста. Забытый нами, в общем, соматический опыт.

Было бы интересно вернуть хоть где-то дневниковому высказыванию объем, преодолеть то, что я назвал бы cut-синдромом, — 140 ли это знаков твиттера или фейсбук-формат.

А что до впечатлений недели: текстуальное — дневники Островской, их вы скоро прочтете; визуальное — фотография из блога Другого: Навальный перед строем, под прицелом десятков камер, у входа в Следственный комитет. Ее вы все видели.

Такие дела. Продолжение, как говорится, впредь.

Денис БОЯРИНОВ

Запрещаешь себе вступать в фейсбук-полемики на горячие темы, но все время вступаешь, как в глубокую холодную лужу, и сильно расстраиваешься. В среду наткнулся на многочастный статус Юрия Сапрыкина о том, «почему Гэбриел и Стинг поддерживают Pussy Riot, а Лагутенко и Земфира — нет». Обсуждалась скандальная история, произошедшая на лондонской площадке Олимпийского комитета России во время выездной сессии фестиваля Red Rocks. Один добрый человек из движения «Говорите громче» пытался нарядить в заботливо изготовленные майки со слоганом «Free Pussy Riot» Олега Скрипку, Гарика Сукачева и Илью Лагутенко, выступавших на этом мероприятии. У него не получилось. Больше всего добрый человек пострадал от реакции Ильи Лагутенко, «который категорически отказался не только разговаривать, но и вообще поставил условие организаторам, чтобы ни при каких обстоятельствах рядом с ним я не появлялся, чтобы не было никаких фотографий, где мог бы он быть запечатлен рядом со слоганом». После такого у доброго человека, теперь называющего Лагутенко «истеричной звездой», появилось сильное разочарование в русских рок-музыкантах и вообще человечестве. Как и у многих комментаторов в блогах и ФБ, после того как он предал этот сюжет огласке.

Я даже начал писать что-то такое в ветке, но тут пришел писатель Адольфыч и намекнул, что я — московский пидорас. И я бросил это бессмысленное занятие.

Юрий Сапрыкин попытался коллективное разочарование заговорить, объяснив, что Лагутенко и Сукачев не считают Pussy Riot коллегами, в отличие от Гэбриела и Стинга, и потому не проявляют цеховую солидарность. «Но вообще-то — это, конечно, свинство», — подытожил Сапрыкин. Разгорелась какая-то дискуссия, а потом пришел писатель Адольфыч и сказал, что Лагутенко — гандон. На этом дискуссия практически закончилась.

Я думал было написать в ветке у Сапрыкина, что акции в поддержку так не организуются. Так вообще не делается — это и нечестно, и невежливо даже по отношению к дрессированным обезьянкам, не то что к рок-музыкантам. Faith No More, Энтони Кидис и Питер Гэбриел поддержали Pussy Riot по собственной инициативе — их никто не ставил перед выбором за кулисами «надевай мою майку или ты — истеричная звезда». Ими никто не хотел воспользоваться, чтобы, потерпев неудачу, назвать «гандоном», но самому при любом исходе показаться «виконтом де Бражелоном».

Я хотел написать, что не важно, что думает защитник амурских тигров Лагутенко о деле Pussy Riot. Какое у него мнение и есть ли оно вообще. Важно, что защитники PR часто ведут себя ровно так же, как люди, называющие девушек «кощунницами» и (или) «мокрощелками», — отрицают право другого человека на собственное мнение (на право хранить молчание и не пристраиваться к хору) во имя истинно верного своего. И при этом еще норовят уязвить побольней.

Всем интересны подписи под своими открытыми письмами и лайки под своими статусами. Никому не интересно проявлять уважение к оппоненту — тем более виртуально-воображаемому. Все хотят сказать погромче, слушать друг друга никто и не собирается. Я даже начал писать что-то такое в ветке, но тут пришел писатель Адольфыч и намекнул, что я — московский пидорас. И я бросил это бессмысленное занятие.

Мария СТЕПАНОВА

Есть мнения, и в последнее время их все больше, которые едва ли не полностью исчерпываются личностью говорящего. Кажется, на свете не осталось заявлений, не соответствующих действительности, — любой афоризм из сборника «фразы великих людей», любой слоган с демотиватора, любая дельная мысль и любая ерунда набирают вес и смысл (или разом его теряют) в зависимости от того, кто именно их произносит. Кто говорит, из какой точки он это делает, к кому и для чего обращается. Иначе получается вот как: мне говорят «мы недоучли, не поняли, не захотели, дурно сделали то и это» — но, чтобы согласиться или возмутиться, мне надо увидеть, кто говорит, понять, как именно он сам обращается с тем и этим, за что отвечает и что отстаивает. Про это, как и про все остальное, можно найти афоризм из сборника, такой, например, из Гюго: «Одна и та же строчка может быть признана хорошей и плохой в зависимости от того, в какой поэтической системе она находится». Это не только про стихи, хотя и про стихи тоже.

Кажется, в нынешней ситуации, когда так и тянет сказать кому-нибудь «вы мне не мы» или что похлеще, на новой территории расслоившихся общностей и съехавших границ начинать любой спор и даже разговор можно только с «я». «Мы, журналисты», «мы, левые/правые», «мы, которые были и придем еще», «мы, нижеподписавшиеся» — все объединяющие рамки на время утратили и вес, и смысл, и каждая попытка вернуть их на место приводит только к новой цепочке разрывов и размежеваний.

В последние месяцы стало вдруг понятно, что разговор о базовых вещах — например, о том, зачем и для кого мы работаем, — пора начать заново, с ноля или около того. Вот только разговаривать хочется после некоторой паузы, а паузу растянуть как можно дольше. Потому что беседа выходит довольно безрадостной — ведут ее на обломках и всем участникам хочется сказать друг другу много лишних слов. У Лидии Гинзбург сказано так: «когда человек бранится, мне всегда кажется, что он отчасти прав». Еще кажется, что для начала надо отойти от поля боя на несколько шагов или недель. На расстоянии видней, что никому уже нельзя сказать «вон из профессии»: профессия распалась на три или четыре разные, никак и ничем друг с другом не связанные, кроме старинного самоназвания «журналист». Общей территории, устроенной по законам прозрачным и признанным всеми, кто на ней стоит, тоже больше нет — и если захочешь с кем-то побраниться (кроме себя самих, конечно), сперва придется выяснить, совпадают ли ваши да и нет, черное и белое, хорошо и плохо. А они скорее всего не совпадут — и все наконец почувствуют, что отлегло. «Ведь оно ж и легче».

 Василий КОРЕЦКИЙ

После почти месячного перерыва дочитал наконец трехтомную полемику Гутова с Осмоловским о реализме и абстракции, на последних страницах обнаружил такой вот пассаж: «Фундаменталистские тенденции будут возрастать, бессмысленный левый активизм и агрессивный модернизм будут этому всячески способствовать. Попы своим усердием не по разуму в более долгосрочной перспективе вырастят поколение, ненавидящее религию уже телесно, а не теоретически, и лет этак через 13 все опять повторится сначала». 2004 год!

***

У Кураева — смешная конспирологическая теория относительно высокопоставленных подстрекателей акции в ХХС. Особенно трогательна ее живость и способность к развитию — месяца два назад там фигурировал Гельман, теперь его сменил Капков. Вообще градус общего безумия, поднявшийся к августу, поражает, понятно, почему каждая вторая колонка сейчас пишется в жанре троллинга. От жары повсюду повылезали тараканы, в медиаполе тоже — вот и революционный писатель Прилепин зарядил про величие Сталина в духе «до самого утра в его окошке не гас свет». Зевота.

***

Ни свет ни заря позвонили с какого-то радио, просили рассказать про «Темную лошадку» Солондза. Ведущую больше всего интересовал вопрос, поднимаются ли в новом фильме С. проблемы мастурбации и педофилии. Предположил, что эти проблемы уже утратили актуальность, но, кажется, переубедить собеседницу так и не вышло.

Марина ДАВЫДОВА

То, что Великобритания — остров, отделенный от Европы Ла-Маншем, начинаешь особенно ясно понимать, когда приезжаешь сюда именно из самой Европы — из Франции, Германии, Голландии, Польши или Финляндии. Я неделю назад, аккурат в день открытия Олимпиады приехала.

Нет-нет, Лондон прекрасен. И газоны по-прежнему зеленеют, и шезлонги в парках стоят, и люди улыбчивы и доброжелательны, и толп олимпийских болельщиков, которыми меня пугали, нигде не видно, и забавный английский традиционализм не лишился своего лучезарного обаяния. Все еще встречающиеся краны без смесителей, королева, неизменно уезжающая в отпуск в Шотландию (представляю, как осточертела ей эта Шотландия, там же холодно — бр-р-р, но ничего не поделаешь — традиция), депутаты парламента, сидящие на мешках с шерстью и обращающиеся друг к другу «мой достопочтенный друг», восстановленный театр «Глобус», в котором играют «как при Шекспире», — весь этот традиционалистский аттракцион в должной мере оттенен фирменной английской иронией и кажется увлекательным, с детской непосредственностью сыгранным спектаклем. Надо, право, быть каким-то чудовищным занудой, чтобы не полюбить всем сердцем старую (да и новую тоже) добрую Англию.

И все же, все же…

Посреди зеленых газонов, красных автобусов и импозантных констеблей глаз все время примечает раздражающую меркантильную подоплеку этого традиционалистского карнавала и вообще всех без исключения сфер жизни. Принцип «все на продажу» тут поистине тотален и доведен до абсурда.

Только в Англии и породненной с ней Америке на постерах рядом с театрами (а еще на знаменитых двухэтажных автобусах) принято помещать мнения театральных рецензентов в качестве рекламных зазывалок.

Мнения обычно лаконичны:
«Terrific» (The Guardian);
«The best of the season» (The Times);
«It will take your breath away» (The Daily Telegraph).

Только в Англии на первой странице театральной программки будет написано аршинными буквами: «Купи билет на этот спектакль, и ты получишь билет на следующий за полцены, а билет на третий — бесплатно».

Ни в какой Германии или Финляндии вы ничего подобного не увидите. Там тоже, конечно, торгуют, но не всегда, не везде и не с такой степенью откровенности. В Англии буквально все становится товаром и превращается в рекламный слоган.

Ни в какой другой столице мира я не видела, чтобы прямо в сердце города (рядом с Трафальгарской площадью) красовался музей M&M's — это то ли три, то ли четыре этажа какой-то несусветной эмэндэмсовской параферналии: сумок, чашек, игрушек, среди которых снуют толпы детей и их родителей.

От музея M&M's не сильно отличаются шекспировские места в Стратфорде-на-Эйвоне. Увидев этот «диснейленд», даже самый упрямый «стратфордианец» начнет сомневаться в официальной версии жизни Барда.

Вот уж воистину «общество спектакля» — даже непонятно, почему Франция, а не Англия подарила нам Ги Дебора.

Моя подруга из «Золотой маски» рассказывала, что как-то раз к ним на спецпрограмму Russian Case, куда приезжают иностранные критики и продюсеры со всего мира, пожаловала делегация из Англии, которая до того не жаловала нас вниманием. Продюсеры из других стран поступают так — они сначала смотрят спектакли, а потом интересуются, сколько эти спектакли стоят, каков их технический райдер и т.д. И только англичане внимательно изучили технические райдеры и финансовые параметры представлений и сразу же по ним отобрали то, что они будут смотреть. То есть буквально: спектакль, где на сцене пять человек и один контейнер декораций, — смотрим; спектакль, в котором на сцене 20 человек, — сразу вычеркиваем из списка.

Вообще градус общего безумия, поднявшийся к августу, поражает, понятно, почему каждая вторая колонка сейчас пишется в жанре троллинга.

Про остальное не скажу (я все же очень люблю Англию и нахожу в ней много прекрасного), но для английского театра эта оголтелая коммерциализация, помноженная на бережное сохранение театральных традиций (с ними тут носятся как с писаной торбой), обернулась подлинной катастрофой. Английский театр ужасен. Я бывала на многих из тех спектаклей, которые «terrific». Самый бессмысленный отстой в каком-нибудь нашем Театре Сатиры гораздо лучше. А уж театр Словении или Румынии — про Польшу, Германию или Голландию не буду даже и заикаться — дает английскому театру сто очков вперед.

Сегодня вечером пойду в National Theater, посмотрю спектакль London Road. Мне его рекомендовали как лучший в сезоне. Заранее трепещу…

To be continued.

Варвара БАБИЦКАЯ

Большая проблема людей, думающих пальцами — то есть все время пишущих по своему основному роду занятий, — это «пластинки». Обычно пластинками называют отполированные от длительного использования истории про встречу с Анной Ахматовой или, там, травматический эпизод из детства, которые мы все проигрываем автоматически снова и снова, раздражая своих домашних. Их еще можно контролировать; но иногда ловишь себя на сущем пустяке — каком-то бонмо, сентенции или анекдоте, которые повторяешь с заученными интонациями, отрепетированными паузами и предсказуемым эффектом уже пятому собеседнику на вечеринке, чувствуя себя жалким человеком с убогим внутренним миром. Это происходит отчасти по застенчивости (проверенный способ заполнить эфир) — отчасти же из хозяйственных соображений, потому что некоторые анекдоты можно использовать как универсальную иллюстрацию к любой дискуссии, в зависимости от контекста приделывая к ним новую мораль.

Никола Охотин, владелец книготорговой компании «Берроунз», рассказывал мне, как вез книжки на фестиваль в Тбилиси. Во Владикавказе на вокзале его прихватили менты: а что это у вас за коробки? Книжки, говорите? Та-ак, понятно, знаем мы эти книжки, будем оформлять? Николе так и не удалось убедить их, что он не везет ничего запрещенного, а исключительно высокоинтеллектуальную литературу, пришлось откупаться. Причиной торжества ментов стал роман норвежского писателя Фробениуса «Застенчивый порнограф». Это само по себе комично, но Николу изумляло другое. «Понятно, — говорит он мне, — что менты не знали, кто такой Фробениус, но вот ведь глаз-то алмаз! Как они в этой кипе прайс-листов вообще его углядели. Какое нужно было упорство, чтобы все это прочитать!» И тут меня осенило. «Не надо было, — говорю, — им ничего читать. Представь, Ник, что перед тобой кипа прайсов по-китайски. И в одном из них — вдруг знакомое русское слово. Тебе бы составило труд его найти?»

Я могу с ходу придумать шесть способов, как проиллюстрировать этим анекдотом: 1) дело Pussy Riot; 2) анатомию медиасрача в Фейсбуке; 3) расстроившую меня перемену участи литературной премии «НОС»; 4) собственную коммуникационную проблему, о которой тут говорю, когда диалог симулируется при помощи проигрывания отрывков из собственного внутреннего монолога; встроить их между репликами собеседника — техническая задача, посильная каждому пишущему человеку. И это пугает не на шутку. Одно время мне казалось, что дурную привычку проигрывать пластинки можно победить, если, поймав себя на очередной истории, которая начинает отливаться в виниле, немедленно ее где-нибудь печатать. Но, как выяснилось, это не помогает: при первой же паузе в разговоре я панически прокручиваю тот или иной анекдот из спасительного меню — только теперь уже со ссылкой на публикацию, отчего положение становится еще более унизительным. Как сейчас говорят — «Я об этом целый статус написал».

Екатерина БИРЮКОВА

«Дитя нашего времени» («A Child of Our Time») — совершенно удивительная оратория Майкла Типпетта, английского композитора, прожившего почти весь ХХ век, исповедовавшего троцкизм, юнгианство и пацифизм, не говоря уж о гомосексуализме. Написана в 1938—1941 годах на собственный текст под впечатлением от еврейских погромов «хрустальной ночи». Радостного, понятное дело, в ней мало, но беспросветности нет. Социальная острота монтируется с нежным, спокойным и совершенно не реформаторским музыкальным языком и честным следованием традициям ораториального жанра. Хочется снисходительно назвать это псевдоготикой или чем-то таким, если бы не одна довольно колоритная деталь — в роли комментирующих хоралов у Типпетта выступает несколько негритянских спиричуэлс, в том числе знаменитый «Let My People Go», и от чинного вплетения их в это идеально сбалансированное британское витражное кружево просто сносит голову.

«Мы, журналисты», «мы, левые/правые», «мы, которые были и придем еще», «мы, нижеподписавшиеся» — все объединяющие рамки на время утратили и вес, и смысл.

Пошла на фестиваль Proms послушать редкое сочинение — оказалось, что тут, в Лондоне, никакое оно не редкое, даже Джесси Норман в нем когда-то солировала, судя по масштабу и качеству исполнения это что-то вроде английской Девятой симфонии Бетховена, Восьмой Малера и «Страстей» Баха вместе взятых. Устоявшиеся представления о магистральных путях развития музыки в ХХ веке при виде такого если не корректируются, то как-то отодвигаются в сторону. Нынешнее исполнение — отборные солисты, элегантнейший оркестр Би-би-си (под управлением Дэвида Робертсона) и невероятных размеров молодежный хор (человек 300!), при этом совершенно прозрачный и отчетливый. И самое удивительное, что вместе со мной захотело услышать это сочинение, не являющееся (надо все-таки признать) Девятой Бетховена, Восьмой Малера и «Страстями» Баха, еще очень много человек, заполнивших огромный зал Альберт-холла, причем изрядная часть из них слушали стоя или лежа (фирменный демократический партер Proms по 5 фунтов). А для разогрева была музыка Чарльза Айвза, Самуэля Барбера и Бернда Алоиса Циммермана.

Станислав ЛЬВОВСКИЙ

Количество картинок разного рода в ленте FB и даже умирающего ЖЖ день ото дня увеличивается. Скажем, довольно бестолковое, но местами занятное ЖЖ-сообщество ru_travel за последние, не знаю, лет пять похудело в смысле буковок процентов на 70 — так, по ощущению. Картинок же ощутимо прибавилось. Т.е. модераторы отвели под чисто фотографические посты один день, но граждане легко обходят ограничения, снабдив два десятка картинок десятью строчками пояснений в духе «а вот это старинный форт, красивый, большой». Понятно, что модус коммуникации при этом изменился: полезную информацию из него теперь можно почерпнуть, только прибегнув к «социальному поиску», т.е. прямо задав вопрос.

Это тривиальное, в общем, наблюдение — а вот что действительно интересно, так это необыкновенная популярность сервиса Atkritka.com, аналога англоязычного Somee Cards (оба сервиса, кстати, используют стилистику Married to the Sea). Это, собственно, чуть более изящный вариант демотиваторной машинки — и к тому же менее требовательный: для той надо подыскать картинку, а здесь она предоставляется в готовом виде, только придумай подпись. В результате мы имеем массу «открыток», для которых иллюстрация вообще неважна. Например, вот:

Какая разница, что там за человек, что у него в руках и вообще? Да никакой. Пойнт в том, что текст, который в виде буковок (FB-статуса или записи в ЖЖ) прошел бы незамеченным, превращается в картинку, заведомо привлекающую больше внимания. Вот это заведомо — оно требует, конечно, какой-то подробной рефлексии, не на ходу. Т.е. понятно про возрастающую скорость RSS-потока, в котором мы барахтаемся; понятно про огромную конкуренцию за внимание, но это, кажется, не всё.

Есть еще Tumblr, который меня очень занимает, но с ним вообще отдельная история.

Михаил РАТГАУЗ

Мы тут договорились писать о том, что не выходит из головы. Вечер, почти ночь, место действия — кухня. Занавески открыты, за ними шпарит луна. Спохватились поздно, поэтому на столе только пиво. И вечная, никак не кончающаяся бутылка водки. Водка, между прочим, «Чуровка», граненый сувенир зимы.

Сидим с приятелем. Как и полагается в этом июле, огибаем в беседе политику. Прямая политика (а не призывы к человечности) — этим летом выжженная поляна, на которой резвится чужой огонь. Пожалуйста, никакого Путина, которому ищутся эвфемизмы. Разговоры располагаются по контуру этого умолчания и в тонком дыму от пожара. Писать — да, отапливать воздух — конечно. Но не за летним столом, не под листвой, не со своими.

Но совсем свернуть не удается. Приятель глухим голосом, глаза в пиво, говорит: «“Не раскачивайте лодку, нашу крысу тошнит”. А нас будет тошнить гораздо сильнее».

Несколько дней не могу отмахнуться от этой фразы, которая тенью легла на мозг. Пересказываю другому близкому другу разговор. Друг спокойно мне объясняет: тебя же мучает не эта фраза, а то, что ты не смог на нее ответить. Верно. Я потерял легкость, с которой я мог отфутболивать. Потому что для того, чтобы футболить, нужен футболист.

Мне очень нравится вот этот текст Линор. Она делает то, в чем не хотят признаваться этими ночами, под шпарящей луной и в обществе друга. Да даже и без друга — не хотят. Текст про уроки, но уроков в нем как раз нет. Это чистый задачник, страницы с ответами в нем выдраны. Она просто не боится (наверное, потому что боится) начать перечислять вопросы этого лета скороговоркой.

Почему молчат за столами про Путина? Потому что столько переговорено. И потому что ничего не ясно. Что именно? Да навскидку.

Это всерьез? И надолго? Готовятся к осени? А что осенью?

Или. Ты долго защищал дилетантизм зимне-весенних походов. А тебе ясно предлагают профессиональное революционное поприще. Минутку, у меня вообще-то есть другие занятия.

Или. А мы, где тут мы? Ты присматриваешься к дыму и не понимаешь: эти головы, на которые ты рассчитывал, — они еще тут? Что-то не видно.

Или. Ты, конечно, боишься. Страх, разлитый вокруг, можно черпать ложкой. Это его витилиго, а не профиль Путина огибают разговоры этого лета (кстати, Путин — образцовое подтверждение старой обэриутской шутки про человека, у которого профиль ничем не отличается от фаса). Ты с трудом формулируешь этот страх. Чего ты именно боишься? Потери работы? Запрета на профессию? Глупо. Ты боишься страха.

Тебе надо сесть, лечь, завалиться, уехать в Саратов, чтобы отвечать на эти вопросы. Но ты не можешь, потому что ты ждешь, что они разрешатся сами.

Ты, возможно, вкладывал в это, протестное, слишком мало от себя, каким ты себя понимаешь, каким ты себя безоговорочно узнаешь, и это малое преподносил очень пышно.

Ты понимал себя через общее, а не сугубо, неотъемлемо твое. А теперь тебе — ровно тебе — нужно сесть, лечь, завалиться и подумать. Но на это ты уж точно не подписывался.

Скоро сентябрь, станет яснее.

И «Чуровка», кстати, почти закончилась. Приди, осень.