Помимо Запада и Востока

СТАНИСЛАВ ЛЬВОВСКИЙ о новой книге Александра Эткинда «Внутренняя колонизация»

Только что вышедшая по-русски книга Александра Эткинда «Внутренняя колонизация. Имперский опыт России» — из тех, что, вообще говоря, должны выходить тиражом существенно больше заявленных полутора тысяч экземпляров. Впрочем, дело даже не в тираже. Книга эта — из тех, что в любой стране вызывают бурю эмоций, многомесячное обсуждение в медиа, а если повезет — со временем меняют представление этой самой любой страны о самой себе. Одновременно «Внутренняя колонизация» — это научная монография, которой вроде бы и положено выходить тиражом 1500 экземпляров в издательстве «Новое литературное обозрение». Здесь и критик, и читатель, и, наверное, автор попадают в сложную ситуацию: жанровая рамка текста несоразмерна ни его энергетике, ни задачам, которые он перед собой ставит. Соловьеву или Ключевскому в этом смысле было гораздо легче: в те времена на границе историографии и литературы пограничные столбы уже, конечно, стояли, но до минных полей и колючей проволоки было еще далеко.

Не сказать, чтобы Александр Эткинд попадал в эту переделку впервые. Его только что переизданная (к сожалению, с некоторыми сокращениями) книга 1998 года «Хлыст. Секты, литература и революция», в которой было предложено весьма радикальное по меркам отечественной исторической науки переосмысление как революции 1917 г., так и советского проекта вообще, тоже, кажется, получила куда меньше внимания читающей публики, чем полагалось бы. Впрочем, в девяносто восьмом многим было не до того — про 2013-й через пятнадцать лет, возможно, скажут то же самое, но мы-то с вами знаем, что разница есть. Новое исследование уж точно заслуживает и более многочисленной, и более внимательной читательской аудитории. А в идеале — и (хоть сколько-нибудь) внятного обсуждения за пределами академического сообщества.

Перед нами — авторизованный перевод книги, изданной в 2011 г. по-английски. За эту переводческую работу следует сказать отдельное спасибо казанскому филологу Владимиру Макарову: терминологический и понятийный аппарат, используемый Эткиндом во «Внутренней колонизации», транслируется на русский язык неочевидным образом. Однако в результате сотрудничества переводчика и автора мы имеем на выходе текст, не вызывающий явных затруднений при понимании: это важно.

Собственно говоря, тут самое время перейти к предмету статьи.

Во «Внутренней колонизации» Эткинд предлагает масштабную ревизию общепринятого взгляда на русскую имперскую историю, которую он предлагает рассматривать через оптику постколониальной теории. Однако речь идет не просто об очередном случае применения западной теории к отечественным реалиям. Эткинд, применяя методологию постколониальных исследований к России, одновременно раздвигает их рамку, демонстрируя, что «водные пространства» и «цвет кожи» — т.е. критерии колониальной ситуации, принятые в современной теории, ориентированной на классические западные империи вроде Британской, — если и достаточны, то не необходимы. Таким образом, оказывается, что современные постколониальные исследования, в своем классическом уже изводе представленные трудами многочисленных персонажей в диапазоне от Фанона и Саида до Янга и Спивак, могут быть довольно радикально переосмыслены в отношении континентальных империй — и России особенно.

У рассуждений Эткинда о внутренней колонизации есть сразу несколько отправных точек. Например, одной из них оказывается фраза Сергея Соловьева о том, что «древняя русская история есть история страны, которая колонизуется» (автор здесь обращает особое внимание на необычную возвратную форму глагола).

Эткинд видит историю России как историю империалистической экспансии на Север и Восток, но утверждает при этом, что описанный Ханной Арендт эффект «колониального бумеранга» (перенос колониальных практик принуждения/насилия из колоний обратно в метрополию) сопровождал Россию на протяжении всей ее истории. Последнее связано, в частности, с тем, что, как пишет автор, противопоставляя пространственную модель российской колонизации американскому фронтиру, «на протяжении веков граница колонизации все двигалась на восток, оставляя позади огромные пространства столь же девственными, как и прежде. В дальнейшем эти пространства приходилось колонизовать снова и снова. У американского фронтира и российской колонизации — разные топологии: первый непрерывен <…>, вторая оставляла разрывы, карманы и складки».

Иеремия Бентам придумывает свой Паноптикон как фабрику-общежитие для князя Потемкина.

Эткинд складывает свою мозаику из, казалось бы, давно известных деталей: культурная пропасть между властной элитой империи и народом; крепостнические практики контроля/насилия; сословная природа российского общества; наконец, петровские реформы. Однако постколониальная оптика позволяет увидеть в знакомых исторических реалиях нечто новое. Так, петровское бритье бород Эткинд интерпретирует в качестве попытки сконструировать сословное различие как видимое, наподобие расового с его цветом кожи (одна из глав книги так и называется — «Бремя бритого человека»). Известный же и, в общем, хорошо изученный специалистами в области экономической истории сюжет с зависимостью (по-разному устроенной) Новгорода, а потом и Московского государства от экспорта пушнины в книге уподобляется — весьма убедительно — сюжету нынешнему, т.е. зависимости от нефтегазового экспорта.

Историю «освоения» (а на самом деле колонизации) Сибири и Русского Севера Эткинд предлагает мыслить в тех же представлениях, что советскую историю освоения Севера и Сибири, — т.е. как историю экспансии на территории, где локализован критически важный для существования государства «моноресурс». Попутно книга предлагает концептуализацию формируемого такой экономической моделью общества — оно оказывается подобно «кастовому: малая и сущностно важная часть населения, которая участвует в торговле моноресурсом и его охране, живет иначе, чем большая и избыточная часть, которая существует дотациями, получаемыми от первой части, и натуральным хозяйством». Отсюда перекинут мостик к институциональной теории — т.е. к «Насилию и социальным порядкам».

Предлагая новый взгляд на русскую историю (причем не для отдельного периода, как в «Хлысте», а целиком), «Внутренняя колонизация» при более пристальном чтении заставляет читателя задаваться не очень простыми вопросами. Насколько методология постколониальной теории действительно может корректно применяться к тому, к чему Эткинд предлагает ее применять? Отрефлексирована ли в тексте — и насколько — позиция автора по отношению к предмету письма? Действительно ли здесь соединяются, как пишет автор во введении, «два нарратива о России <…> в один — историю внутренней колонизации, в которой государство колонизовало народы, включая и тот народ, который дал этому государству его загадочное название»? Кто оказывается субъектом, а кто объектом «внутренней колонизации» — и как мы в связи с этим должны понимать «государство» из предыдущей фразы? Наконец, насколько методологически корректно заявленное стремление автора преодолеть разрыв «между двумя дисциплинами, историей и литературой»?

Эткинд заявляет внутреннюю колонизацию «в качестве метафоры или механизма, который делает возможным изучение Российской империи вместе с другими колониальными империями прошлого» — иными словами, как оптический прибор. Представляется, что именно в этом качестве его концепция более чем плодотворна: она позволяет увидеть те констелляции обстоятельств и фактов прошлого, которые прежде ускользали от внимания исследователей — а если и не ускользали, то оставались частными, единичными явлениями, не объединенными в сколько-нибудь последовательное, цельное повествование.

В этом повествовании оба ультимативных «ресурсных проклятия» нашей истории — меха и нефть — измеряются баррелями (то есть бочками) и экспортируются на Запад одними и теми же путями. Здесь Ханна Арендт и Иммануил Кант — пусть в разное время, но и вместе — переживают опыт оккупации Кенигсберга русскими войсками. Здесь Иеремия Бентам придумывает свой Паноптикон как фабрику-общежитие для князя Потемкина (true story!). Здесь Пропп оказывается обязан своей известностью изучению русских сказок как речи субалтерна, а «сердце тьмы» Джозефа Конрада бьется не только в Бельгийском Конго, но и в Тамбове, основанном в 1636 году в качестве форпоста Московской колонизации — т.е. как «передовая крепость для защиты от кочевых племен, владевших этими землями до русского вторжения, и база для дальнейшего продвижения на юг Русской равнины».

Во «Внутренней колонизации» довольно много неочевидных утверждений, которые вкупе с не всегда внятно аргументированными предположениями хотелось бы впоследствии обсудить обстоятельнее, подробнее и спокойнее. Местами автор явно торопится, как бы опасаясь, что читатель заскучает — а то и закроет книгу, потеряв из виду большую картину, которую «Внутренняя колонизация», собственно, и стремится нам представить.

Но торопиться тут некуда: текст мог быть куда более медленным и подробным. Автор конструирует исторический нарратив такой захватывающий, такими неочевидными способами из многажды описанных элементов синтезирует новые вещества, что бросить книгу на середине не выйдет: оторваться от интеллектуального приключения, в которое «Внутренняя колонизация» погружает читателя практически с первых страниц, решительно невозможно. И даже тот читатель, который, закрыв книгу, поймет, что не согласен ни с методом автора, ни с его выводами, — даже он навряд ли сможет думать о русской истории точно так же, как думал прежде.

Александр Эткинд. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России / Авториз. пер. с англ. В. Макарова. — М.: Новое литературное обозрение, 2013. — 448 c. (Библиотека журнала «Неприкосновенный запас»)