Марлен Хуциев: «Наше время отвратительно: все интересуются только тем, был Чайковский гомосексуалистом или нет»

Режиссер «Июльского дождя» и «Мне двадцать лет» рассказывает ИННЕ ДЕНИСОВОЙ о короткометражке, снятой им для альманаха Венецианского фестиваля, и о том, как хорошо было быть режиссером при советской власти

— Вам нравится название альманаха — «Перезагрузка будущего»?

— Ничего о нем не знаю. Знаю, что позвали призеров прошлых лет и поставили условие снять фильм не длиннее полутора минут.

— А как сформулировали, про что снимать?

— А мне никто ничего не формулировал. Сказали, что нужно посвятить это кинематографу будущего.

— Ваша новелла называется «Inperpetuum infinituum». Почему?

— Просто так. Я же не снимал ничего, я схитрил. Сделал из материала своего фильма «Невечерняя». Из хроники, которая у меня в начале фильма используется.

— А почему «схитрили»? Почему не захотели что-то новое снять?

— Дело в том, что у меня лежало это приглашение долго, а потом я спохватился, позвонил и узнал, что у меня всего ничего времени остается. Звоню, там по-итальянски говорят, одно только понял: «Шепотинник, Шепотинник». Петр мне объяснил, что нужно все сделать быстро. Я все-таки опоздал на два дня, но фильм все равно приняли.

— Вы не любите делать быстро?

— Нет. Я так и не привык к сегодняшней суете. Привычки остались с юности. Да и не нужно уже себя перестраивать. Я люблю от руки писать. А потом на машинке печатать. Люблю кассетные магнитофоны. (Задумывается.) Но я вам о другом сегодня хотел рассказать. О важности кинематографа в прежние времена и неважности сегодня. Вот я пересмотрел фильм «Кутузов», который вышел во время Великой Отечественной, и был удивлен. Кинематографу придавали значение, даже когда страна жила в невероятном напряжении, когда средства нужны были на другое.

— Когда вы сказали, что не любите сегодняшнюю суету, я подумала про ваш фильм «Невечерняя», где Толстой с Чеховым спорят. Один патриархален и не любит современность, другой устремлен в будущее.

— В моем фильме нет особенных споров. И мне не кажется, что Толстой не устремлен вперед. Мой фильм — о другом.

Сейчас, если снимают биографию, непременно нужна «клубничка», не обязательно интимная, а любая. Например, как в том фильме, что англичане сделали («Последнее воскресенье». — Ред.), — про последний год жизни Толстого.

Когда я собирался снимать кино о Пушкине, всех интересовало, кто играет Пушкина, Натали и Дантеса. И как его будут убивать. Все. А у меня был большой сценарий: я пытался осмыслить жизнь гения, как она радостно начинается в юности и что происходит дальше. Поскольку «гениальный человек» и «гений» — не одно и то же. «Гениальный» — это то, чем человек одарен от природы, а «гений» — то, что вызрело. Гений выше обычных людей, и его должны обязательно посетить трагические обстоятельства.

— Вы так и не сняли фильм про Пушкина?

— Не случилось.

— И уже не будете?

— Что вы, нет, конечно. Неподъемно. У меня нет сил, чтобы убеждать кого-то в его нужности. Если «Невечерняя», где всего два персонажа, пошла с таким трудом…

— Все-таки о чем «Невечерняя»?

— О визитах Толстого и Чехова друг к другу. Их разговорах. В которых раскрывается внутренний мир, отношение к окружающей жизни, к общественным явлениям и к вопросам смерти и бессмертия.

Я, кстати, сделал картину о бессмертии, она называется «Бесконечность». Она получила в Берлине приз, его почему-то называли утешительным (приз экуменического жюри. — Ред.). В прокате она так и не была. Зато каким-то образом получила Госпремию.

— А фильм «Невечерняя» в итоге так пока и не закончен?

— Его судьба — показательный пример сегодняшнего состояния киноиндустрии. Которое, с организационной точки зрения, не устоялось и до сих пор шатается.

— Это с какого момента так происходит?

— С развала СССР. Знаете, какой бюджет мне выделили на «Невечернюю»? 600 тысяч долларов. И сказали: «А что там снимать, это же говорящие головы». Люди, которые это сказали, назывались экспертным советом. И сейчас есть такой же. Это ширма, за которую прячутся руководители. При этом я знаю, что в экспертном совете сидели люди гораздо младше меня, ничем себя особенно не проявившие.

— И как вы вышли из ситуации?

— Никак. Я из нее не вышел. Вот уже прошел парный юбилей Чехова и Толстого, к которому все должно было быть готово. При прежних временах такого просто не могло бы случиться. В государстве должен быть подход к важным темам. При советской власти были структуры вроде Госкино. Тогда понимали важность кинематографа. А сейчас все разрушилось. При этом про устройство кинопроцесса в СССР все почему-то вспоминают только плохое. Только цензуру вспоминают, когда все старались угодить первому лицу…

— Прямо как сейчас.

— Наверное. При этом было столько всего хорошего. Повторяю: все было разумно с точки зрения организации производства. Это сейчас непонятно кому дают непонятно какие суммы. А тогда директор картины и режиссер составляли смету. Рассчитывалось все: экспедиции, декорации, объекты. И на основе этой сметы выдавались деньги. Их не нужно было бегать и искать, как сейчас.

— Сейчас деньги дают либо компаниям-мейджорам, либо тем, кто снимает госзаказ. Ваш оппонент, Никита Сергеевич Михалков, к примеру, не испытывает проблем с бюджетами.

— Он не испытывает. И некоторые мои бывшие ученики не испытывают — им дают по 30 миллионов долларов. Сейчас — самотек и любительщина. Никому не важен фильм о Толстом и Чехове. А раньше был бы важен. В СССР было Госкино — организация, которая занималась только кинематографом. А сейчас Министерство культуры занимается всем подряд: и Большим театром, и музеями, и выставками, и объектами реставрации, ну и еще кино постольку-поскольку. Я считаю, что нужно вернуться к идее существования Госкино. Не внутри Министерства культуры, а самого по себе. Может, тогда что-то изменится. Что ни говори, советская система была очень качественной. Совэкспортфильм был министерством иностранных дел от кинематографа. Они продвигали картины, знакомили с ними международную публику, все организовывали. Я помню, как меня встречали, когда я куда-то приезжал, потому что у Совэкспортфильма везде были свои представительства и даже свой кинотеатр в Париже. Сегодня продвижением наших фильмов на Запад занимается Роскино. Довольно хорошо, надо сказать, у них получается. Если бы им еще государство помогло. Будут опекать меня в Венеции, как раньше Совэкспортфильм. Мне приятно. Но для того, чтобы хоть что-то заработало, нужно возродить все хорошее из советской системы.

— Вас же самого эта советская система била очень сильно? «Июльский дождь» критиковали, «Мне двадцать лет» клали на полку.

— Ну да, критика была. Подставная, что еще обиднее.

— Вы разве не переживали тогда?

— Как не переживать, я же живой человек. Вот я сейчас еду в Венецию на фестиваль. Там собирают призеров. Я в свое время получил там приз за режиссуру. Он особенно мне дорог, поскольку я разделил его с Луисом Бунюэлем. Потом был там членом жюри. Мог бы быть председателем, но не стал, поскольку не владею иностранными языками. Председателем в результате была актриса Маргарет фон Тротта. Так вот, мой фильм тогда не хотели выпускать отсюда — помогла компартия Италии. Потом, правда, чиновники все равно не выпустили «Июльский дождь»: ну что ж, очень надеюсь, что Венецианский фестиваль покажет его у себя когда-нибудь.

— А вы говорите, что в СССР хорошо было. Могли выпустить фильм или не выпустить.

— Зато сейчас диктат денег. Раньше мне знали цену. Сейчас тоже вроде бы знают, классиком называют, а толку? Раньше я закончил картину, через два-три месяца мне председатель Госкино говорит: «Какие планы? Чем хотите заняться?» Во мне были заинтересованы.

— А сейчас заинтересованы в блокбастерах и патриотическом кино.

— При советской власти было не так. Некоторые темы спускались. Но вовсе не весь кинематограф был заказным.

Марлен Хуциев на съемках фильма «Июльский дождь», 1966

— Ну вас же как раз ругали за «Мне двадцать лет», что, дескать, нельзя показывать, что у молодежи проблемы?

— Нет, не говорили так. Хотя… Было дело, долбали, чего-то там не поняли. Для того чтобы к чему-то прийти, необходимо сомневаться, сомнение — самое важное в жизни режиссера. Я и студентам говорю: вы должны быть убежденными и одновременно уметь сомневаться. Каждое из этих качеств по отдельности гибельно.

— А вот пример современной цензуры — ситуация вокруг фильма «Чайковский», где сценарист говорит в интервью, что гомосексуальность Чайковского не доказана, лишь бы не огорчить чиновников. Вас это не пугает?

— Наше время этим и отвратительно, что все интересуются только тем, был Чайковский гомосексуалистом или нет. А он — величайший среди композиторов мира. Знаете, когда я прочел, какой бюджет дают этому фильму — в десятки раз больше того, что дали мне, — у меня не осталось других вопросов. Прошлый министр заставил меня написать письмо банкиру или нефтепромышленнику. Чтобы я сам сел и написал. Попросил денег. И чтобы еще сам отвез. Вот такие у меня проблемы. А вы говорите.

— А вот Миндадзе не дали денег вообще. Сказали, что такой взгляд на войну «может задеть чувства ветеранов».

— Я не хочу об этом говорить. Наверное, это несправедливо. Но это тоже результат субъективного отношения экспертного совета.

— Они как раз проголосовали за то, чтобы Миндадзе получил деньги!

— Я считаю, что решать все должно квалифицированное начальство. Которое понимает и разбирается, а не спихивает решения на других. Я говорю о принципе, а не о конкретных людях. Вот мое мнение по этому поводу.

— Вы когда-то подписывали петицию против возвращения культа личности Сталина.

— Ну это давно было, да.

— Вы знаете, что ему сейчас в Гори памятник вернули? Как вы к этому относитесь?

— Эту проблему тоже не хочу обсуждать. По-моему, нельзя мазать все одной краской. Явления и личностей надо судить в контексте времени и истории. Вспомните, что было во времена Французской революции. Единственное, что я могу сказать, когда говорят, что во всем виновата Октябрьская революция: я прошу вспомнить, что монархию свергли в феврале. И устроили все это вообще не большевики. Мы абсолютно не умеем подходить к истории разумно.

— А как разумно подойти к тому, что памятник вернули?

— Как я могу судить? Может быть, этого хотели жители?

— Так многие и главу в учебники хотят вернуть о том, какой Сталин эффективный менеджер. Вы, как человек, который письмо против возвращения культа подписывал, — неужели вы от этого в ужас не приходите?

— Я на эту тему не хочу говорить, она слишком серьезная. Крайности всюду плохи. Все надо рассматривать в историческом контексте.

— А вы бы сейчас подписали такое письмо против возвращения памятника?

— Против памятника, наверное, подписал бы. Но дискуссию о том, кто выиграл войну — Сталин или народ, считаю глупой. Он все же имел к этому отношение. Зачем в обвинениях доходить до абсурда?

— Война могла бы быть выиграна куда меньшими жертвами.

— Я знаю, да.

— Вы когда подписывали, вами же двигало что-то очень искреннее?

— Я, не дай бог, не сталинист. Но я скажу так: там, где есть его заслуги, не надо их отрицать. Не будем идти по пути большевиков и отрицать все.

— А сейчас в протестах вы участвуете?

— А где эти протесты?