Гневный взгляд и алый шарф

АНДРЕЙ АРХАНГЕЛЬСКИЙ о журналистской независимости и журналистском профсоюзе

«Там, где мы бывали, нам танков не давали»
(Из одной известной журналистской песни)

Я пишу этот текст вдали от родины и даже вдали от интернета. Такое тоже бывает. И вот я сделал для себя открытие, которому ужаснулся — даже с поправкой на некоторую отпускную расслабленность. Я забыл, кто возглавляет Союз журналистов России. Забыл имя этого человека. Какое-то количество ключевых имен российской действительности — сто или двести — я помню даже в бреду. И вот я пытался вспомнить важные события, в которых должен был подавать свой мощный голос Союз журналистов России, надеясь попутно вспомнить также и имя его лидера.

Права журналистов нарушались за последние полгода сотни раз — и по идее каждый раз в таких ситуациях должен был бы появляться перед телекамерами человек, защищающий права журналистов, и — с гневным лицом и развевающимся на ветру алым, допустим, шарфом — возмущаться, требовать и цитировать Конституцию.

Делегаты X Съезда Союза Журналистов России голосуют на выборах председателя СЖР в Колонном зале Дома Союзов, 2013

Он должен был бы появляться каждый раз, когда журналистов куда-то не пускали, сажали в автозаки или просто игнорировали. И всякий раз, когда закрывалось или банкротилось какое-нибудь издание, особенно общественно-политическое. Впрочем, закрытие любого издания — даже про искусство, как «Артхроника», — тоже нарушение свободы слова, если вдуматься. Если что-то закрывается, значит, свободы слова — выбора слова — стало меньше на одно издание. То есть разнообразия стало меньше, однообразия — больше. И Союз журналистов России должен был хотя бы как-то комментировать это событие, не обходить его стороной. Возмущаться, требовать, цитировать Конституцию, вообще шевелиться. Человека с алым шарфом или платком, шелковым или шерстяным (из-за хронической простуды, он ведь постоянно на месте происшествия, постоянно что-то говорит в телекамеры, такая работа, как в МЧС), все должны были бы запомнить, он должен был бы всем надоесть. И вот я не могу вспомнить его лицо и имя.

Позор мне. Ведь это мой профессиональный союз, хоть я в нем и не состою. Еще у союза точно должна быть какая-нибудь профессиональная премия. С названием в духе «Блестящее перо России». Я хорошо знаю лучших журналистов России, я их постоянно читаю и этот список все время держу в голове. Но что-то я не припомню, чтобы кто-то из них был награжден премией Союза журналистов России. Я помню, что, например, Светлана Рейтер недавно получила премию «ПолитПросвет». Кто стал победителем премии Союза журналистов за 2012, например, год, я не знаю.

Стейк «От Москвы до Бреста», или заливное «Аграновское», или бифштекс имени Боровика.

Полезно бывает вот так остаться без интернета. Я подписывал письма и собирал подписи в защиту коллег, стоял в пикетах. Я участвовал во всех более-менее крупных журналистских движухах последних лет, но я не помню, чтобы Союз журналистов был где-то рядом. Вероятно, он делал какие-то заявления — в этой классической советской форме, как будто это ты, но вроде и не ты говоришь: спрашивается... требуется... кажется... только за последние месяцы в России пострадало... Ох. Как будто оно само — взяло и пострадало.

Наконец, в памяти всплывает место под названием «Домжур», или ЦДЖ, там ресторан, ничем не выдающийся по московским меркам. Я давно там не был, но не думаю, что там что-то изменилось: что появилось уникальное предложение, стейк «От Москвы до Бреста», или заливное «Аграновское», или бифштекс имени Боровика.

У Сартра есть такая тема — небытие; причем оно не такое вот, цельным куском, Небытие — а разлито по всему бытию маленькими порциями, присутствует в каждом слове, жесте и движении, и его надо распознавать. Так вот, если пытаться распознать небытие в нашем журналистском бытии, то это как раз и будет Союз журналистов. И — по Сартру — он именно в таком виде нам и необходим: без этого небытия наше бытие было бы неполным.

Да, в этом качестве, в качестве небытия, Союз журналистов оказал неоценимую услугу журналистам. Всем своим несуществованием он показывал, как жить нельзя. Он вел себя так, что у меня никогда не возникало желания стать членом этого союза. Напротив — держаться подальше от этих пиджаков, дыроколов и учетных карточек, потому что к журналистике это не имеет никакого отношения. И когда в телефонной трубке чей-то незнакомый голос представлялся: такой-то, член Союза журналистов... хочу предложить вам текст... — сразу понятно, что это голос из какой-то другой, прошлой жизни, и эта приставка не помогала, а скорее вредила неизвестному автору, честно говоря. Всегда возникала подлая мысль, что ничего, кроме этой приставки, у автора нет — и что эта организация нужна именно таким авторам.

Пресса должна быть врагом всех — это и есть ее привилегия.

Польза от этого союза была в том, что можно было отделить себя от него. Наконец понять и признаться — себе и другим: у нас нет ничего общего с той журналистикой, которая «от Москвы до Бреста», с Аграновским, Генрихом Боровиком и всеми другими. При всем их таланте и свободолюбии они были частью государственной журналистики, которая могла быть советской, могла — антисоветской, но никогда не могла представить свое существование без власти. Она всегда была с властью, и поэтому ее родовая черта — никогда не договаривать до конца. Всегда замолкать в том месте, где нужно сказать главное. И эта журналистика не могла представить, как можно жить без государственной груди, без родных дыроколов и учетных карточек.

Точно так же как сегодня они не могут представить, что можно как-то жить «без бизнеса». О, они знают, как это важно — бизнес! Поэтому не комментируют и не вмешиваются в «бизнес-истории» (а известно, какие у нас бывают бизнес-истории), потому что — как же можно! Ведь это бизнес, священная корова! И если у «бизнеса» испортилось настроение или закончились деньги и поэтому газета закрывается — это «нормально»; хозяин — барин, тут нет ничего «ужасного», в целом это «обыкновенная история».

Им на самом деле, искренне, не совсем понятно — кого и от чего защищать. Вот ты сидишь в рабочем кабинете в центре города, телефоны, возможно даже — правительственные, кулер с водой. Взял — попил. Налил еще. Очень трудно представить, что кто-то нуждается в защите. Что сейчас какого-нибудь неизвестного фотографа лупит ОМОН. И именно поэтому заявления союза всегда такие, как бы извиняющимся тоном. Они действительно не понимают, что журналиста нужно защищать от власти, от бизнеса, вообще от всех. Это невозможно представить, сидя в этом здании и пользуясь этим кулером.

На примере этого союза понимаешь, что у журналиста есть два врага — бизнес и власть; и чтобы это понять, нужно было пройти через некоторый ад индивидуально. И в этих боях спонтанно вызрели, сложились какие-то другие принципы журналистики, главный из которых — независимость. И цель журналиста — стать как можно независимее, уйти как можно дальше и от бизнеса, и от власти. Такое понимание — что это правильная, хотя и идеалистическая модель поведения, но отнюдь не невозможная — уже приходит; и то, что она имеет некоторый левацкий привкус, меня совершенно не смущает. Капитализм нужно клевать и щипать — именно для его же блага и пользы. У капитализма должен быть постоянный оппонент — и таким оппонентом является пресса, должна им быть. Пресса должна быть врагом всех — это и есть ее привилегия. Врагом народа, пассивного и равнодушного его большинства, в том числе — для его же, народа, пользы. Лучший журналист — изгнанный отовсюду, со всеми поссорившийся, со всеми испортивший отношения — именно потому, что эти «отношения» в русской журналистике — самая подлая вещь. Они мешают быть по-настоящему независимым — не только от власти или бизнеса, но и от цеховой, от коллективной морали «своих». Эта цеховая мораль нужна, она важна, но вот парадокс — ты не должен быть от нее зависим. Такой вот ницшеанский тип поведения журналиста — идеал; журналист, который больше никому ничего не должен, который совершенно свободен и может писать и говорить без недоговорок и оглядок.

Пресса закаляется во время гонений на нее, на свободу слова — сейчас как раз наша война. Именно в этом аду формируются новые принципы журналистики, основа будущей. И вот на каком-то этапе возникает наконец потребность и в некоем профсоюзе, который действительно, а не формально защищал бы наши права. Принципиальное отличие его в том, что он вызревает сам собой, естественным путем — когда наконец становится понятно, что и от кого защищать. Такая организация, безусловно, появится, и она не будет зависеть ни от государства, ни от бизнеса. Но скорее всего это будет не творческий союз и не профессиональный, а еще одна правозащитная организация. Которая будет отстаивать независимость журналиста — прежде и вопреки всему. Потому что это основа демократии, и это важнее, чем какие-то там бизнес-интересы. Мы должны понять, что наше право — свобода слова — первичнее бизнес-интересов. Что, как говорится, мы тут — власть. И авторитет этой организации будет расти — как растет сегодня авторитет любой негосударственной организации. И работы ей хватит. Фактически она уже существует: каждый раз, когда мы вступаемся за коллег, рождается этот Голем, коллективный образ, гневное лицо и алый шарф. Правда, он не имеет никакого отношения к председателю Союза журналистов России, имени которого я так и не вспомнил.