Апофеоз милицанера

«Тяжелый случай» Константина Мурзенко и Станислава Зельвенского: первые впечатления

На фестивале «Окно в Европу» в Выборге показали «Тяжелый случай», режиссерский камбэк Константина Мурзенко и, кажется, самый странный российский фильм года.

Вообще писать о «Случае» человеку, хоть как-то внедренному в киносообщество, и неудобно, и странно, и смешно: сценарий «Случая» написал кинокритик «Афиши» Станислав Зельвенский, главную роль сыграл его экс-коллега, а теперь режиссер Михаил Брашинский. Guest stars — главред «Сеанса» Любовь Аркус, Лидия Маслова, арт-критик Константин Агунович, Вячеслав Курицын (последние трое подозрительно убедительно играют ментов). Плюс — камео сценариста в роли эксгибициониста, а под занавес наверняка не случайное, но тем более внезапное упоминание вскользь фамилии Ратгауз. В эпизоде также появляется Иван Турист из НОМа, едва ли не самый недооцененный актерский талант последних десятилетий.

Впрочем, начнем по порядку (или по старшинству). Режиссер «Тяжелого случая» Константин Мурзенко — если кто не помнит — это фашист из второго «Брата», автор сценария важнейших фильмов рубежа тысячелетий («Мама, не горюй») и пары незаслуженно забытых лент 90-х («Тело будет предано земле, а старший мичман будет петь», например). Режиссер мощнейшей гангстерской драмы «Апрель», которую в видеопрокате пытались выдать за комедию. Человек из давнего прошлого, которого очень не хватало в прошлом недавнем. Сам факт возвращения такой фигуры в кино способен затмить любые инстаграмы со съемочной площадки — даже те, на которых Маслова в мини-юбке и фуражке.

Камбэк такой фигуры вполне мог бы превратиться в ночь живых мертвецов, возвращение демонов девяностых: драгдилеров, братвы, морячков и прочих вымерших животных. Но нет, ночи нету, сплошной день-деньской. Несколько аутичный и даже приговский мент Михал Иосифыч (тезка играющего его Брашинского) живет себе тихо с женой, работающей в издательстве (Аркус). Пинает балду с товарищами по службе. Пишет на клочках бумаги сюжетные ходы для какого-то плохого криминального романа — о том, что гастроном закрыт, а врали, что работает, например. Но в какой-то момент по стечению обстоятельств М.И. получает по голове цветочным горшком и теряет память. После чего жизнь героя превращается в этот самый плохой милицейский роман. Милиционер называет себя Джоном Крымским и начинает новую жизнь — то ли в поисках себя истинного (не дай боже), то ли в попытках вспомнить, кем он, в конце концов, работал.

Во всем этом чувствуется старая школа — и есть в олдскуле некоторый кайф. Например, давненько на экране не появлялось коммуналок — а вот они, с полоумными соседями, бабами в творожных масках и фланелевых халатиках. Те, кто знает почерк Мурзенко, никогда его манеру ни с чьей другой не спутают: такие вроде как случайные встречи посреди дороги жизни, кончающиеся неизменной мейханой, никто больше живописать не умеет.

Но почему-то главное здесь все-таки не профессионализм (какое-то не слишком подходящее к «Случаю» словцо) и не обилие знакомых приятных лиц на экране («эх, думали мы, дерутся хорошие люди»). Есть здесь кое-что другое, пробирающееся под кожу, скручивающее сердце ностальгией не по позавчерашнему кино — но по чему-то более давнему, глубинному, возможно — не столько пережитому, сколько смутно желаемому.

Музыковед (такое определение к нему лучше всего подходит) Соломон Волков в свое время написал «Историю культуры Петербурга», в которой высказывал идею, что специфика питерского мировоззрения — в том, что главным предметом рефлексии тут является лузерство. Вернее, отношения неудачника с миром — трагические, смешные, глупые, галлюциногенные. Вот и Масловой приписывают утверждение, что кинокритик — это и есть лузер. И почему-то чем дальше, тем больше становится понятно, что его — упавшего, но не разбившегося маленького большого человека и не хватает больше всего сегодня. А у Зельвенского и Мурзенко куда ни плюнь — в настоящего, клевого лоха попадешь. И так хочется к этой хорошей компании. За толковым делом идете — меня возьмите! Человеческое лицо? Ну да, оно.