На смерть героя

ИРИНА ПОПОВА прощается с героями, без которых еще совсем недавно сложно было представить фотожурналистику

Последние несколько лет, а возможно, и десятилетий мы слышим один и тот же приговор: «Фотожурналистика умерла». С этой фразы каждый год Жан-Франсуа Леруа начинает свой знаменитый фестиваль в Перпиньяне, посвященный не чему иному, как фотожурналистике в чистом виде. Приговор звучит чем пафоснее, тем абсурднее, особенно в свете самого мероприятия, собирающего от года к году все большие толпы, которые уже не помещаются в местном амфитеатре, а перекинулись и на главную площадь города, где между столиками юрко снуют официанты с блюдами пасты и бутылками первоклассного бордо, а на больших экранах тем временем идет война и льется кровь — возможно, как острая приправа ко вкусным, но давно надоевшим яствам.

Фотожурналистика не умерла, но обрела новые черты. О ее смерти любят говорить особенно те, кто больше всего ею ангажирован. Не парикмахер, не дантист, а исключительно сами фотожурналисты. Возможно, это кокетство или подмена понятий.

Умер привычный нам герой-фотограф. Эдакий мачо в модных штанах с карманами, такой глазированный сырок с пучком камер на плече, летающий из Парижа в Нью-Йорк, из Нью-Йорка в Зимбабве, по пути успевающий заделать пару детей где-нибудь на пересадке в Парагвае и потом таким обычным голосом рассказывающий: «И тут нас похитили, увезли в джунгли и уже огласили нам смертный приговор, как тут...»

Герой-любовник, герой-изменник, герой-плут, по пути спасающий мир. Культ со времен подвигов Геракла всегда оставался самой сладкой темой массовой культуры. В XVII веке испанские плутовские романы о необычайных похождениях хитрого прохиндея без рода, звания и образования будоражили умы людей. У него всегда в запасе пара тысяч историй о том, как он выкарабкался из трудных ситуаций. Герой должен всегда кого-то спасти, кого-то разоблачить и обезвредить, ловким и обманным путем куда-то проникнуть, но это не важно: наша симпатия к герою остается неизменной. Так народная любовь не дала в советское время запретить романы про Остапа Бендера, эталона весельчака-смельчака-авантюриста.

Фотограф для такой мачо-плутовской истории — самый что ни на есть подходящий герой. Фотограф умудряется проникнуть везде, использовать все каналы и лазейки, обойти чиновничьи причуды и запреты на съемку, всегда при этом оставаясь непопранным эталоном чести, эдаким Робин Гудом.

Его цель — не богатство, не слава (это все приходит само собой), а фотоизображения мира. Фотоизображения, способные что-то изменить. Его жизнь может обрастать байками о невероятных похождениях, доказательством которых будут его картинки. Причем история о похождениях, легенда вокруг фотографии, сложности ее добычи и уникальности момента порой важнее самой картинки, как это было с героической съемкой Капы высадки в Нормандии, которую, по легенде, запорол взволнованный лаборант, хотя на самом деле, возможно, фотографии были сняты в полной темноте и оттого попросту сильно недоэкспонированы (мое робкое предположение).

Фотограф умудряется проникнуть везде, использовать все каналы и лазейки, обойти чиновничьи причуды и запреты на съемку, всегда при этом оставаясь непопранным эталоном чести, эдаким Робин Гудом.

Несмотря на косяки, за спиной у легендарного фоторепортера-героя всегда самая заботливая на свете редакция, способная заказать самолет, чтобы выслать пленки, и раскладывающая на магически светящемся столе индекс-принты.

Первым фотографом, предпринявшим попытку героизировать свою личность, а тем самым поднять в цене и статусе свое творчество, был Роберт Капа, известный плут (Картье-Брессон был для этого слишком интеллигентен и тонок). Ходят легенды, как мачо Капа был способен в десять раз раздуть свои похождения. Даже имя его — продукт такого абсурдного обмана, попытка продать карточки некоего «известного фотографа Капы» в разы дороже, чем они бы стоили у безвестного венгерского еврея-изгнанника, балующегося камерой.

Его знаменитое изображение «смерти солдата» — не подлог, а всего лишь невинное искажение кэпшена ради красного словца. Никто там не умирает, а всего лишь — изображает смерть, падает, играет перед камерой. Однако это не умаляет ни символического значения фотоснимка, ни героизма самого Капы, отправившегося на войну в Испании и поплатившегося жизнью своей возлюбленной Герды Таро. Но даже ее смерть он позже превратил в героический момент собственной биографии, каждому встречному показывая ее потертую фотокарточку и говоря, как он страдает.

«Смерть республиканца»

Заслуга Капы состоит в том, что он не поленился написать книги о своих похождениях (самая известная из них — «Слегка не в фокусе», почему-то переведенная на русский как «Скрытая перспектива»). Она написана простым, доступным языком и повествует о похождениях в манере, сходной с героическими и плутовскими романами. Очарование Капы — в самоиронии, что напоминает порой «Дон Кихота». Но именно документация этих баек, объединение их в книгу, создание своего рода законченного продукта, доступного массам, стали вехой на пути героизации собирательного образа фотографа.

Капе достаточно было «размочить счет», привлечь внимание к человеку, стоящему за изображением, как фотожурналист в целом перестал быть безымянным и безвестным поставщиком картинок, а сам по себе превратился в героя и медиаперсону. Следом за ним были многие другие герои: потрясающе раскованная автобиография Shutterbabe Деборы Коган как женский вариант такого героя, фильм о невероятно честном Нахтвее, монахе от фотожурналистики, и автобиографический «Черный паспорт» Стенли Грина вместе с его «крутым» и чуть небрежным интервью о Чечне («Моя жена бросила меня, и вместо того, чтобы стать алкоголиком, я отправился снимать войну. Паф! Паф! Паф!» — до сих пор у меня звучат в ушах его чуть небрежный искаженный английский, рубленые фразы, пожалуй, слишком четкие и прямые, чтобы быть стопроцентной правдой, и застряли в глазах его беретка на манер Че и пальцы в серебряных перстнях, как у блатного или рок-звезды).

Фотожурналист, с тех пор как стал персонажем-героем, больше не тихая овца, мирно пасущаяся на лугу значимых событий и потом несущая шерсть — фотографии на страницы газет и журналов. Вместе с пафосом мачизма и всеми сопутствующими привилегиями (деньги, слава, женщины, дорогие отели в столицах воюющих государств, реки вина, иногда слишком похожие по цвету на реки крови, и т.п.) пришел груз моральной ответственности за то, что ты делаешь.

Джеймс Нахтвей в «War photographer»

Фотожурналист пал жертвой неразрешимого конфликта своей профессии — или, если хотите, борьбы этики и эстетики. Фотожурналист — это не просто продвинутый экстремальный турист, по ходу еще и производящий некий продукт. Неизбежный цинизм профессии сродни только, пожалуй, цинизму хирурга. Он нарастает с годами как панцирь, только, в отличие от хирурга, ты никого не спасаешь. Никого не должен спасать. А потом, когда привозишь карточки, оказывается, что ты кого-то должен был еще и спасти.

Еще не символом смерти фотожурналиста-героя, но уже ее предзнаменованием стало самоубийство Кевина Картера и его посмертное клеймение. Кевин Картер как раз принадлежал к той банде героев-мачо, щелкающих камерой, хотя, если бы не изобретение фотографии, возможно, в их руках мог бы оказаться только автомат — а как еще быть в непростое время, в опасном месте, с бурлящей молодецкой душой, жаждущей приключений и прижизненной славы?

Однако крах был повсеместный — не столько из-за оголодавшей девочки и символического стервятника. Точнее, вообще не из-за нее. Ее полностью повесили на Картера уже после смерти, привязав слишком простую причину к трагическому следствию. Но камнем, о который споткнулся герой, были скорее банальные безденежье, разлады в семье из-за долгих командировок, смерть друзей-коллег на войне, потерявшиеся пленки, наркотики. Кевин Картер был не первый, не последний, но — знаковый.

Как это ни печально, но крах образа героя-фотожурналиста — это крах прежде всего финансовый. В наш лагерь пришел технический прогресс, и мы ему преждевременно возрадовались. Этот прогресс разрушил элитарность фотожурналистики, которой мы так гордились. Говорят, самолеты и интернет сделали наш мир маленьким, но еще и цифровые камеры сделали свое дело. Благодаря этим трем факторам стал возможным продвинутый фотографический и порой экстремальный туризм. Возможность создавать изображения стала массовой. Не только фотографироваться на фоне памятников, но и снимать пытки на мобильные телефоны. Блогеры, ютьюбы и бесплатные фотобанки стали реальным конкурентом профессиональных изданий. Первым значимым прецедентом стали падение башен-близнецов и последующая фотовыставка, которая сравняла профессионалов и любителей. Об этом незадолго до своей смерти успела написать Сьюзен Зонтаг. Получается, в этой извечной борьбе формы и содержания в фотожурналистике стопроцентную победу одержало содержание. Когда мы гонимся за событием, побеждает тот, у кого быстрее ноги, а не тот, у кого более острый глаз и поэтический взгляд, затуманенный дымкой монокля.

Рефлекс отвечать на значимые события спуском затвора — это условный рефлекс, но его очень легко воспитать. И фотожурналисты путем героизации своих, порой чрезмерных, эго воспитали армию не поклонников, но подражателей. И с тех пор техника ответила на массовый спрос простотой автоматических настроек: человечество больше не думает о выдержке и диафрагме. Пользователю полезно знать об этом только в рамках общего развития, как знание Канта полезно при практике бухучета.

Получается, в этой извечной борьбе формы и содержания в фотожурналистике стопроцентную победу одержало содержание.

Да и брессоновская теория решающего момента в итоге оказалась не такой уж правдивой и универсальной. Смотря на фейерверк в небе или на кричащего человека в толпе, нам хочется это сфотографировать, «поймать момент», особенно в том случае, когда он не является привычным, нормальным состоянием вещей. И даже — именно поэтому. «Поймать момент» стало таким же общим, рефлекторным местом, как хлопнуть себя по уху, если кажется, что комар жужжит именно в нем. Это могут делать абсолютно все.

Щелкать фотоаппаратом можно научить даже обезьяну (и возможно, некоторые из ее снимков тоже окажутся шедеврами). Да, есть еще несколько моментов — умение ориентироваться на местности, находить нужных людей, отделять главное от второстепенного. Но этим всем тоже научились владеть продвинутые туристы с фотиками. Это еще иногда называется гражданской фотожурналистикой, а некоторые отечественные исследователи почему-то сравнивают это с движением рабкоров и селькоров в 1920—1930-х).

В упаковке нового времени нам достались не только новые рабкоры, но еще и безумное многообразие платформ и почти неостановимые потоки информации, называемые интернетом. Журналы, предоставляющие качественную информацию под своим авторитетным брендом, утратили влияние. Ушел Life, продав свои архивы Google, что стало знаком новой эпохи, подменяющей осмысленные и красиво поданные истории прошлого мелко нарубленным оливье из непроверенных компонентов в настоящем. Мы уже никогда не определим автора того, что всплывает перед нами в Google Images. Автор перестал быть знаковым, значимым — гарантом честности и правдивости изображений.

Одновременно с этим ушла иллюзия, что фотография и фотоистория может быть самостоятельным авторским жанром. Победило оливье плоских иллюстрашек, где все в лоб, где карточка повествует о событии четко и коротко, даже если дым над разбомбленным городом в десятки раз прифотошоплен.

Всеми созданными на данный момент фотоизображениями, даже если их распечатать с горошину, можно несколько раз устлать земной шар. На любой конференции десятки фотокорреспондентов стараются запечатлеть министра одновременно на фоне логотипа и с одной стороны, чтобы не влезть друг другу в кадр, — это и есть последний оплот журналистики. Фотографы, которых я встречаю на мероприятиях, выглядят теперь почти так же уныло, как телеоператоры. И они почти так же неизменно ноют: «Ну почему ничего не происходит?» — или: «Ну когда же все это кончится? Хочу есть, спать, хочу домой к детям». Я почти не вижу героев. Да и нет их почти. За исключением людей старой закалки типа Юрия Козырева. Но и они поют старую песню о том, что это «их выбор — быть там, где происходят события».

Автор перестал быть знаковым, значимым — гарантом честности и правдивости изображений.

А многие, как Максимишин, не выдержали Беслана и отказались от экстремальной фотожурналистики. И они отчасти правы: не только фотожурналисты существуют для войны, но и война зачастую устраивается для фотожурналистов (об этом не так давно на COLTA.RU писал Александр Гронский — Ред.). Уже не время идеалистического Вьетнама, когда остановить войну было возможно. Все, что было после, можно считать относительно неудачными попытками спасти мир или изменить хоть что-то к лучшему силами фотожурналистики. И неизбежным приходом цинизма, если не вранья.

Где-то должен быть конец всему этому, и он настал. Возвращаясь к Перпиньяну: вспомнилось, как толпы начинающих фотографов с бейджиками охотились за фоторедакторами, лишь бы показать им свои расчудесные портфолио, а те скрывались от них на VIP-ланчах. Эпоха героев закончилась, но кто-то, по старым следам, еще мечтает стать одним из них.

Издания больше не могут позволить себе послать фотографа на войну, землетрясение или даже в курортный поселок: фоторедактор перестал быть лучшим другом фотографа и стал куском, уже давно расплющенным между молотом и наковальней — между своей любовью к фотографическому мастерству и жесткой редакционной политикой, когда и пишущий корреспондент может фоткать между делом. В лучшем случае они говорят: «Ну ты съезди, привези, а там мы посмотрим».

Никому, кроме фриков-фотографов и полысевших-поседевших фоторедакторов, по большому счету не важно, будет это суперфотография на разворот или просто дешевая иллюстрашка. Профессионалы давно не верят в объективность фотокадра, каким бы правдивым он ни был. А обывателю подавай удобоваримую информацию, где качество — хоть в сантиметровых пикселях, как бревно в глазу. Все равно самое главное — это подпись.

Тим Хетерингтон (справа) на съемках «Рестрепо»

Арабские революции показали всю карикатурность профессии. Когда разъяренные толпы насиловали журналисток на египетских площадях и армии убивали журналистов на подступах к Триполи, это перестало быть смешно. Смерть гениального Тима Хетерингтона стала для меня точкой невозврата. Пришел конец, но для умных людей любой конец — это только начало. Как в игре «Марио»: ты просто прыгаешь с одной платформы на другую, а если долго стоишь, она под тобой обваливается в пропасть.

Да здравствуют новые медиатехнологии, какого бы черта под ними ни понималось. Именно потому, что никто не знает, что это за зверь такой, всем очень интересно. Тот, кто первый шагнет в эту неизвестность, и будет новым героем. Функции видео во всех новых фотоаппаратах — несомненный знак на этом пути, освоение нового сегмента рынка, хотя я ужасно не люблю эти экономические термины. И пусть даже новому герою придется не прыгать на войне в пуленепробиваемых автомобилях по бездорожью джунглей, а вместо этого сидеть в душной монтажке, сводя видео, звук, фото и текст, да еще и выпрашивая денег чуть ли не в краудфандингах, мне этот новый герой нравится даже чуточку больше, как бы ни ныли те, кому, по сути, предстоит осваивать теперь пять профессий вместо одного нажимания на кнопку. Да здравствуют многофункциональные гении!