Диктатор Петр

COLTA.RU попросила своих авторов и друзей назвать всеми забытые, но важные сегодня тексты. ЛЮДМИЛА ПЕТРУШЕВСКАЯ рекомендует прочитать рассказ Николая Никандрова

 
До 12 августа COLTA.RU в небольшом летнем отпуске. Но, чтобы вам не было без нас совсем уж скучно, мы собрали на это время небольшую коллекцию всяких странностей и редкостей, в основном прошлых лет, которые, как мы надеемся, вам будет любопытно разглядывать.

Рассказ «Диктатор Петр» поразил меня тем, что это не вымысел и не беллетристика. Это документ. Причем документ гражданской войны — когда нет ни красных, ни белых, а война идет со всем миром. Это моя тема.

Голод в отдельно взятой семье и диктатор в отдельно взятой семье. Это бесконечно повторяющийся в России сюжет. Сейчас голод отошел, но диктаторство осталось. Моя подруга рассказывала мне, как ее отец, уходя на работу, разбрасывал пуговки по полу. Мать находила три, он говорил: «Завтра перемоешь, найдешь все».

В «Трех сестрах» Прозоров заложил дом — сестрам жить негде — он тоже диктатор.

Если б составляла антологию русского рассказа — я бы обязательно включила в нее забытый рассказ Николая Никандрова.

Людмила Петрушевская

 
Николай Никандров

Диктатор Петр

Рассказ

I

— Опять проворонили! — кричал он на семью, созвав всех специально для этого в столовую. — Опять недоглядели! Почему дали заплесневеть этому кусочку хлеба! Почему своевременно не положили его в духовку, чтобы засушить на сухари! Может, в трудную минуту он кому-нибудь из нас жизнь бы спас! Зачем же тогда печку топить, дрова переводить, если у вас пустая духовка стоит! И почему я всегда найду, что в духовку поставить, чтобы жар даром не пропадал, а вы никогда даже не подумаете об этом! О чем вы думаете? В-вороны!!!

Мать Петра, старушка Марфа Игнатьевна, его сестра, вдова, Ольга и ее дети, Вася, десяти лет, и Нюня, восьми, думая, что выговор уже кончен, косились потупленными глазами в сторону двери.

— Стойте, стойте, не расходитесь! — останавливал их Петр, подняв руку, как оратор на митинге. — Забудьте на минуту про все ваши дела и выслушайте внимательно, что я сейчас вам скажу, а то потом, боюсь, забуду! Да слушайте хорошенько, потому что это очень важно вам знать! Когда покупаете что-нибудь на базаре, не зевайте по сторонам, а смотрите на гири, которые торговцы кладут вам на весы, чтобы вместо трех фунтов не положили два, вместо двух один! Поняли? Таких, как вы, там обвешивают! Таких, как вы, там ждут! Таким там рады! Р-разини!!!

Все члены семьи поднимали на Петра измученные, просящие пощады лица.

— Да! — всплескивал он руками и загораживал им дорогу. — Еще! Кстати! Вспомнил! Сегодня я купил на обед фунт хорошего мяса, и чтобы оно не пропало даром, я должен вас научить, что и как из него делать! Знайте же раз навсегда, если вам перепадает когда фунт мяса, то вы должны растянуть его по крайней мере на два дня! Один день есть только бульон с чем-нибудь дешевым, например, с перловой крупой, а на другой день подавать самое мясо, тоже с чем-нибудь таким, что окажется в доме, например, с картофелем! Поняли?

— Поняли, поняли, — усталыми голосами отвечали домашние и, качаясь, как от угара, поспешно уходили из столовой.

А он кричал им вслед, уже с открытой злобой, точно сожалея, что так скоро их отпустил:

— И спички, спички, спички, смотрите, не жгите зря! Спички дорожают! Спичек, говорят, скоро и совсем не будет! Спички надо беречь! За каждой спичкой с этого дня обращайтесь только ко мне! Поняли?

— Петя, — тотчас же возвращалась в столовую сестра. — Петя, — говорила она умоляющим голосом, и ее желтое опухшее лицо принимало мученическое выражение. — Там в кастрюле осталось от обеда немного овощного соуса. Можно его для мамы на вечер спрятать? А то мама за обедом опять ничего не могла есть, ее опять мутило от такой пищи...

— Конечно, конечно, можно, — собирал Петр лицо в гримасу беспредельного сострадания к матери и глубокого стыда за себя. — И я не понимаю, Оля, зачем ты меня об этом еще спрашиваешь! Кажется, знаешь, что для мамы-то мы ничего не жалеем!

— Как зачем? А если ты потом поднимешь крик на весь дом: «Куда девался соус, который оставался от обеда!»

— Я кричу, когда остатки выбрасывают в помойку, а не когда их съедают.

— Мы, кажется, ничего никогда не выбрасываем.

— Как же. Рассказывай.

— И вообще, Петя, я давно собиралась тебе сказать, что мы должны обратить самое серьезное внимание на питание матери. Я никогда не прощу себе, что мы допустили голодную смерть нашего отца. Это наша вина, это наш грех! И теперь наш долг спасти хотя мать.

— К чему ты все это говоришь мне, Оля? — нетерпеливо спрашивал Петр. — Разве я что-нибудь возражаю против этого?

— Петя, — умоляюще произносила сестра, — будем ежедневно покупать для мамы по стакану молока!

— Но только для нее одной! — резко предупреждал брат, нахмурясь. — Слышишь? Только для нее! Если увижу, что она раздает молоко, хотя по капельке, детям или гостям, подниму страшный скандал и покупку молока отменю! Поняла?

— Мама, — радостно объявляла в тот же день дочь матери. — Петя велел начиная с завтрашнего дня покупать для тебя по стакану молока, для твоей поправки. Но только для тебя одной! Смотри, никому не давай, ни детям, ни гостям, а то Петя узнает и произойдет скандал!

— Почему же это мне одной? — спрашивала старушка, и ее маленькое старушечье лицо с крючковатым, загнутым вперед подбородком принимало оборонительное выражение. — Одна я ни за что не буду пить молоко! Надо или всем давать, или никому!

— Мама, ты же знаешь, что для всех у нас денег не хватит!

— Тогда с какой стати именно мне? Пусть лучше детям: они растут!

— Дети могут есть какую попало пищу, а тебя от плохой пищи мутит!

Дочь убеждала. Мать не уступала. В спор ввязывался Петр.

— Мама! — кричал он и, как всегда, криком и возмущенными жестами маскировал свою безграничную любовь к матери. — Мама! Ты все еще продолжаешь мыслить по-старому: все для других да для других! Надо же тебе когда-нибудь и о себе позаботиться! Пойми же наконец, что это старый режим!

— Ничего, — упрямо твердила старушка. — Пусть буду старорежимная. Лишь бы не подлая.

На другой день покупали для старушки стакан молока.

— Этот стакан молока для мамы! — грозным тоном домашнего диктатора предупреждал всех Петр, в особенности Васю и Нюню, заметив, какими волчьими глазами они смотрели на молоко. — Пусть мама из упрямства даже не пьет его, пусть оно стоит день, два, пусть прокиснет, но вы-то все-таки не прикасайтесь к нему! Поняли?

Все слушались Петра, не трогали молока, но и старушка тоже не пила его, убегая от него, расстроенная и испуганная, как от отравы. И молоко, простояв два дня, прокисало.

— Мама! — кричал тогда Петр, почти плача от отчаянья. — Ты же умрешь!

— Вот и хорошо, что умру, — хваталась за эту мысль старушка. — Я уже старая, теряю память, вот вчера в духовке вашу кашу сожгла, забыв про нее. Для меня для самой лучше умереть, чем видеть такую жизнь. А вам без меня все-таки будет легче: и хлеба, и сахара вам будет больше оставаться...

— Мама! — восклицала жалобно Ольга, — что ты говоришь! Мама! — начинала она плакать. — Тогда пусть лучше я умру... — всхлипывала она в платок. — Все равно я постоянно болею, и на меня много всего выходит... Вон доктор прописал мне мышьяк и железо...

Ее плач расстраивал остальных, и на глазах у всех показывались слезы. Петр, чтобы замаскировать собственные слезы, поднимал на домашних крик, обличал их в слезливости, слабости, женскости. И в охватившей всех тоске, точно в предчувствии близкой смерти, семья собиралась в тесную группу, все жались друг к другу, дрожали, как в лихорадке, не могли ничего говорить, плакали...

— Но вы-то, вы-то по крайней мере признаете, что хотя я и поступаю иногда с вами грубо, резко, жестоко, как диктатор, но что я это делаю исключительно ради вашего же спасения? — обыкновенно каялся перед своими в такие минуты Петр.

— Конечно, конечно, — отвечала семья.

И в доме на некоторое время водворялось глубокое и грустное спокойствие.

— Опять подали голодающим! — однако вскоре проносился по дому возмущенный вопль Петра, когда, украдкой от него, кому-нибудь из домашних удавалось подать корочку хлеба какой-нибудь несчастной изможденной женщине, еле передвигающей ноги от слабости, с таким же, как и она, высохшим, черным, точно обугленным, ребенком на груди. — Мы сами голодающие! — вопил тогда Петр, размахивая руками. — Нам самим должны подавать! Разве они поймут, разве они поверят, что вы отрываете от себя, что вы отдаете последнее? Да никогда! Эти люди рассуждают иначе! Раз дают, значит, лишнее есть, а раз есть лишнее, значит, надо завтра еще прийти и других подослать, может, даже войти с ними в известную предпринимательскую компанию! И нам теперь от них отбою не будет! Вот что вы наделали! Поняли? В последний и уже окончательный раз предупреждаю: если еще раз увижу, что вы подаете голодающим, то в тот же день брошу к черту ваш дом, пропадайте без меня голодом, а работать зря, работать неизвестно для кого, работать на ветер я больше не желаю!

— Мама, — обращаясь к матери, говорила потом совершенно подавленная Ольга. — Правда, что Петя хочет бросить наш дом? Что же мы без него будем делать? Без него мы погибнем! Мама, знай: если он бросит нас или, не дай бог, заразится сыпняком и умрет, я тогда лучше сразу отравлю своих детей и сама отравлюсь. А бороться каждый день, каждый час, бороться так, как борется за наш дом Петр, я, заранее объявляю, ни за что не смогу.

— Тогда мы с тобой вместе отравимся, — решительно заявляла старушка. — Детей куда-нибудь отдадим, а сами отравимся.

— Чтобы я кому-нибудь доверила своих детей? — приходила в ужас Ольга. — Да ни за что на свете! Я даже не хочу, чтобы они видели такую жизнь! Что из них может выйти при такой жизни? Воры? Грабители? Нет, пусть лучше их вовсе не будет на свете!

И Ольга всегда держала при себе приготовленный яд.

Иногда Марфа Игнатьевна, пойманная сыном в самый момент оказания помощи голодающим, вступала с ним в спор.

— Петя, ведь жаль смотреть на них! — говорила она. — Я прожила на свете шестьдесят пять лет и никогда не подозревала, что у голодающих такой вид: соединение в одном лице жизни и смерти.

— Жаль?! — гремел Петр со страшным выражением лица. — А вы думаете, мне их не жаль? Вид?! А вы думаете, я мало видел, какой у них вид? Но у меня-то мужской ум, и я прекрасно понимаю, что помочь им мы не в состоянии, потому что мы сами вот уже два года как висим на волоске! Где уж тут другим помогать, лишь бы самим-то спастись! А у тебя, мама, как и у Оли, женский ум, и вы не можете понять, что всех голодающих мы все равно не накормим, а себя между тем подорвем и, может, свалим, но спрашивается: зачем? во имя чего? Чтобы ценой собственной жизни спасти жизнь одному неизвестному прохожему? Но неизвестному и в хорошее время не следует помогать: почем я знаю, кто он, а может, он выродок, чудовище, душитель свободы, кретин? Кажется, уже имеем на этот счет хороший урок! В особенности не надо помогать детям, потому что еще неизвестно, что из них получится! Но что долго распространяться об этом, когда тут все ясно как день! Тут, мама, одно из двух: или нам умирать, тогда помогайте оставаться в живых неизвестным, быть может, кретинам; или нам жить, тогда не замечайте других, умирающих от голода! Третьего выхода у нас нет! Поняла?

— Понять-то я поняла, — упорно защищалась старушка с глазами, красными от волнения. — Но и ты, Петя, тоже пойми меня, что я свою порцию хлеба отдала, свою, свою, не вашу! И что я буду сегодня весь день без хлеба сидеть, я, я, а не вы! Вы же от этого ничем не пострадаете, ничем!

— О! — восклицал Петр с досадой, что его опять и опять не понимают. — Как это мы ничем не пострадаем? А лечить тебя, когда ты свалишься от истощения, разве это нам не страдание?

— А вы не лечите.

— А видеть, как ты, наша мать, таешь на наших глазах, разве это нам, детям твоим, не страдание? Ведь мы семья, и когда ты подаешь свою порцию хлеба, ты подрываешь устойчивость всей нашей семьи! Поняла?

— У, какой ты, Петя, стал скупой! — простодушно вставляла свое слово Ольга. — Из-за кусочка хлеба, поданного женщине, умирающей от голода, ты поднимаешь целую бурю! И что это с тобой сделалось? Раньше ты не был таким скупым!

— Скупой?! — приходил в окончательное исступление Петр, начинал метаться по комнате, и лицо его искажалось при этом так, что на него неприятно было смотреть. — Это я-то скупой, я! — возглашал он с трагическим смехом безумца. — Ха-ха-ха! Я! Я, который когда-то, по молодости и глупости, ради счастья других, неизвестных, кретинов пожертвовал собственным счастьем, сидел в тюрьмах, таскался по ссылкам, заграницам! И теперь, в зрелые годы, бросил свое призвание, свою карьеру, свою личную жизнь, и все только для того, чтобы выручать вас, потому что, к моему великому изумлению, чувство кровного родства ко всем вам и любовь к матери в конечном счете оказались во мне сильнее всех других чувств! Вернее, никаких других чувств, кроме этих, родственных, во мне, как и во всех людях нашего времени, совершенно не оказалось! Я «скупой», а вы «щедрые»: вы тайно от меня подкармливаете собак и кошек со всего двора, а как день-два приходится чай без сахару пить, так опускаете носы и начинаете скулить: как зиму будем жить, если власть не переменится? Как будущий год будем жить? Как через сто лет будем жить? Для вас же хлопочу! Из-за вас же убиваюсь! Об вас забочусь, как бы подольше вам продержаться! А вы: «скупой», «скупой»...

Петр вскрикивал, хватался за сердце, падал в постель, принимал валерьяновые капли, клал на сердце холодный компресс, просил закрыть в комнате ставни, лежал, стонал... И домашние мучались не меньше, чем он, они каялись, что довели его до сердечного припадка, давали себе слово впредь этого не повторять, говорили шепотом, ходили на цыпочках, гостей еще от калитки отправляли обратно, ничего не могли делать, с раскрытыми от страха ртами то и дело заглядывали в дверную щелочку, не умирает ли по их вине Петр.

II

— Мама! — раздался однажды по-детски умиленный крик Ольги из первой комнаты, в то время когда ее дети и мать сидели в столовой за ужином, а Петр, больной сыпным тифом, лежал там же в постели. — Мама! К нам тетя Надя из Москвы приехала!

И Ольга, обезумевшая от радости и неожиданности, с высоко поднятыми бровями, с откачнувшейся назад, как от ветра, высокой прической, пронеслась мимо всех через столовую в садик, чтобы отпереть приезжей калитку.

— Подошла к самому окну, не узнала меня и спрашивает: «Петриченковы здесь живут?» — провизжала она на бегу восхищенно.

В столовой поднялась суета.

— Дети! — захлопотала Марфа Игнатьевна. — Вытирайте скорее глаза, щеки, а то тетя Надя увидит, какие вы плаксы!

— Бабуля, а Васька слюнями моет лицо! — пожаловалась щекастая, остриженная под мужичка Нюня.— Надо водой, под умывальником, как я!

— Лишь бы было чисто, — огрызнулся длинноногий остроголовый Вася, старательно вытирая рукавом блузы щеку.— И это не твое дело, ябеда! Ты лучше за собой смотри!

— Тихо! — присев от злости, зашипела на них мать, неизвестно зачем вдруг ворвавшаяся в столовую и тотчас же выбежавшая оттуда. — И это вы при гостях! При гостях! И еще при каких гостях!

Было слышно, как надрывался на улице Пупс, очевидно, принимая важную гостью за обыкновенную голодающую.

— От нее прятать со стола ничего не нужно? — суровым голосом спросил у бабушки Вася и такими глазами посмотрел на хлебницу, на сахарницу, словно тоже, как Пупс, готовился их защищать до последней капли крови.

— О! — воскликнула бабушка с упоением. — Она сама нам даст, а не то что у нас возьмет! Она-то не нуждается, она-то нет, она богатая!

Лай Пупса между тем приближался. Вот он с улицы перебросился в садик.

— Жан, сюда, сюда! Вноси чемоданы сюда! — послышался затем в стеклянной галерее новый приятный женский голос.

Давно не слыхала семья Петриченковых такого голоса, такого выговора! Не здешний, не южный, не крымский, а северный, великорусский, чисто московский был характер речи у тетки. И другим миром сразу повеяло от него, другой жизнью. Пожить бы вот той жизнью! Повеяло шумом, столицей, культурой, хорошим обществом, достатком, воспитанностью, изяществом...

И бабушку охватила дрожь.

— Вася! — зашептала она, побледнев и прислушиваясь к шагам приезжей. — Вася! Поправь сейчас пояс, у тебя пояс криво! А эта дырка откуда? Опять на штанах дырка! У меня уже не хватает ниток ежедневно чинить твои штаны!

— Бабушка, это ничего, — мягко проговорил Вася, поглядывая на двери. — Я этим боком не буду поворачиваться к ней, и она ничего не заметит.

— Бабуля! — в то же время кротко молила Нюня. — А у меня голова не кудлатая?

И она доверчиво подставляла под взгляд бабушки, как подставляют под водопроводный кран, свою бесхитростную квадратную голову.

Но было уже поздно. Бабушка на мгновение совершенно исчезла из ее глаз, словно растаяла в воздухе, как дым, а в следующий момент уже стояла в противоположном конце комнаты, в объятиях приезжей.

— Над-дя!.. — сквозь душившие ее слезы повторяла она. — Над-дя!.. Сколько лет!.. Сколько лет не видались!..

— Map-фа!.. — отвечала ей теми же изнемогающими причитаниями гостья. — Мар-финь-ка!.. Двадцать лет!.. Двадцать лет не видались!..

Потом приезжая так же горячо здоровалась с остальными.

Целовалась она по-московски, трикратно, два раза крест-накрест, третий раз прямо. И во время ее поцелуев каждый из семьи Петриченковых почему-то всем своим существом чувствовал, что их страданиям пришел конец, что теперь-то они спасены и что тетку послал к ним сам бог. Как, однако, вовремя она приехала!

— А это... неужели это ваш Петр? — остановилась гостья перед постелью больного.— Что с ним? Он болен?

— Да, — мучительно произнесла Ольга, с состраданием вглядываясь в исхудавшее, темное, обросшее лицо брата. — У него сыпной тиф.

— У дяди Пети сыпняк! — звонкими голосами прокричали дети, сперва мальчик, потом девочка.

— Как же это он так заразился? — задала москвичка тот, не имеющий смысла, вопрос, который обязательно задают люди, когда внезапно узнают о тяжкой болезни или смерти близко известного им человека.

— Очень просто, — вздохнула Ольга.

— Вошь укусила! — бодро объяснили дети, опять один за другим. — Вошь укусила, вот и готово!

И хозяева, и гостья, сделав скорбные лица, встали стеной перед постелью больного. Петр смотрел на них с полным равнодушием, как будто не произошло ничего особенного.

— Он тебя не узнает, Надя, — тихонько сказала бабушка гостье. — Знаешь, он у нас целую неделю без памяти был, даже своих не узнавал! — похвасталась она.

— Да, да, «не узнает», — вдруг грубо передразнил мать Петр, разобравший ее слова не столько по звуку голоса, сколько по движению губ.

И он насмешливо фыркнул носом в подушку.

— О! Узнает! — искренно обрадовалась приезжая и ниже наклонилась к больному. — Здравствуй, Петя!

— Здравствуй, — безразлично ответил Петр тетке и отвел от нее глаза.

— Видишь, — старалась доказать свое бабушка.— Я говорила, не узнает!

Но больной снова, и на этот раз дольше, остановил взгляд на приезжей.

— Что? — воспользовалась случаем москвичка, — что смотришь? Узнаешь? Если узнаешь, тогда скажи, кто я? — спросила она у него тем тоном, каким спрашивают у гадалки.

Петр некоторое время молчал, ничем не изменяя своего апатичного выражения.

— Королева английская, — последовал затем его спокойный ответ.

Дети шумно обрадовались словам дяди Пети, рассмеялись и с жадностью стали ожидать от него еще чего-нибудь в этом же роде.

— Видишь, — сказала бабушка гостье почти с удовольствием, — принимает тебя за королеву английскую.

— Да он нарочно! — разочаровала всех Ольга. — Он просто злится! Он злится, что его принимают чуть не за сумасшедшего и задают ему подобные вопросы! Разве вы не знаете нашего Петю? Сейчас он дурачит нас, городит вздор, а если мы будем продолжать надоедать ему, он станет отвечать дерзостями! Ну, чего мы обступили его?

— Да, да, — заволновалась москвичка. — На самом деле. Ему нужен покой, уйдем разговаривать в другую комнату.

— Нет!.. — повелительно и страдальчески проскрипел голос больного с постели. — В другую комнату вы не пойдете!.. Вы будете разговаривать здесь!.. Мне тоже интересно послушать, что тетя Надя будет рассказывать про Москву!.. По-ня-ли?

— Вот вам и «не узнает»! — заторжествовала Ольга и иронически сделала всем как бы приглашающий жест.

— Поняли? — раздраженно пропищал с постели Петр, не получив в тот раз ответа.

— Поняли, поняли, — замахали на него руками и мать и сестра. — Все поняли, только не кричи.

— Тетей Надей меня назвал! — удовлетворенно просияла москвичка и уже более весело и безбоязненно рассматривала больного. — Петя! Ведь я знала тебя еще гимназистом! А сейчас? Ты восходящая звезда, светило, молодая русская литературная знаменитость, известный писатель, автор замечательных рассказов!

— Тет-тя Надя! — заныл Петр и наморщился, как от боли. — Тет-тя Надя! Ты опоздала!.. Я уже не писатель!.. Теперешней России писатели не нужны!.. Тет-тя Надя!..

— Надя! — поспешно зашептала москвичке на ухо мать больного.— Ради создателя, не поднимай ты этого вопроса перед ним, пока он болен! Это самый страшный вопрос для него, и ты видишь, как он заметался в постели!

Петр ворочался с боку на бок, охал, вздыхал, не находил себе места... Вот он лег на живот, сполз на край кровати, свесил голову вниз, тяжелыми глазами впился в пол...

— Что это?! — вдруг вскричал он с негодованием и еще пристальнее вперил взгляд в пол. — Кто это рассыпал по полу и не подобрал хороший горох?! Уже разбрасываем по полу хороший горох?! Уже разбогатели?!

И он заплакал:

— Ааа...

— Это из-за трех-то горошинок? — пренебрежительно спросила мать, поглядев туда, куда указывал Петр.

— Да, из-за трех! — плакался Петр капризно. — Сегодня три да завтра три, а вы знаете, почем теперь на базаре горох?..

— Что сделали из человека четыре года! — кивнула на брата Ольга приезжей. — Он у нас и когда здоров, весь в этой ерунде!

— Мама, — появился в дверях столовой сын москвички, мужчина лет тридцати двух, держа перед собой загрязненные руки, только что потрудившиеся над укладкой на галерее багажа. — Мама, ты не знаешь, где бы тут у них умыться с дороги?

— Ах! — вспомнила москвичка. — Мне ведь тоже надо умыться. Пройдем в кухню. Полотенце взял? Мыло взял? Зубной порошок взял?

III

В столовой остались одни свои.

— Оля, — распорядилась бабушка. — Поди в садик и разогрей там самовар. Да поскорее!

— Стой!.. — резко закричал Ольге Петр. — Погоди!..

И он от слабости закрыл глаза.

— Один говорит «скорее», другой «погоди», и не знаешь, кого слушать! — остановилась, как бы на распутье, Ольга.

Петр продолжал, раскрыв помутнелые глаза и тыча в Ольгу этими глазами:

— Когда вытрясешь на дворе самовар, то сейчас же собери старые угольки!.. А то потом их растопчут ногами!.. И кипяченую воду, если осталась в самоваре, не выплескивай на землю, а слей в кастрюлю: пригодится!.. Поняла?

— Ну, поняла, — нетерпеливо дернулась сестра и вышла. — Совсем сделался ненормальный, — сказала она уже за дверью.

— Все им надо указывать, все им надо разжевывать и в рот класть, — ворчал в то же время Петр, один, с закрытыми глазами. — Сами ничего не могут, ничего!.. Какие-то деревянные!.. Нет, нет, женщина не человек!.. Женщине еще далеко до полного, до готового человека, очень далеко!..

— Мама, а мама, — когда мать вернулась из садика, заговорил Вася, беспокойно вертясь возле матери и мешая ей работать. — А она нам кем приходится? Теткой? Как же мы с Нюнькой должны ее называть? Тетей Надей?

— Нет, нет, — отвечала рассеянно мать, не глядя на детей и до боли в мозгу сосредоточенно думая о своем: с чего бы еще смахнуть пыль. — Какая там тетя. Она мне тетя. А вам бабушка. Бабушка Надя. А ну-ка, дети, давайте повернем шкап этим боком к гостям, этот бок как будто виднее.

— Ух ты! — удивился Вася. — Такая молодая, и бабушка!

— А кр-ра-си-вая! — сочно протянула Нюня и по-женски заблистала напряженными глазами. — А н-на-ряд-ная! Мамочка, а мы ее тоже должны слушаться?

— Ну, конечно, должны.

— Дура, — пояснил Вася сестре. — Ведь она нам родная и старшая.

— Мамочка, а того, другого, высокого, страхолюдного, как мы должны называть, который с ней приехал и с линейки на галерею вещи таскал?

— То ее сын и ваш дядя. Дядя Жан. И он вовсе не страхолюдный. Откуда вы слов таких понабрались!

— Значит, и его тоже надо слушаться, — утвердительно, для памяти, произнесла вслух Нюня задумчиво, с рассудительными ужимками...

— Нюнь, а Нюнь, — таинственно нагорбясь и вытаращив глаза, обратился Вася к сестре, как только она упомянула о вещах, которые дядя Жан перетаскивал с линейки на галерею. — Пока они умываются, пойдем-ка на галерею ихние вещи смотреть!

— Идем! — весело подхватила Нюня, и глаза ее залучились.

— Только руками ничего не трогать! — предупредила их мать.

— Нет! — бросили дети.

Согнувшись в поясе, с расставленными для равновесия руками, на цыпочках, дети осторожно ступали по галерее, точно боялись провалиться. Они озирались при этом, прислушивались, вздрагивали, строили гримасы.

— А бо-га-тые! — проговорил Вася, остановившись среди гор чемоданов, корзин, коробок и кое-каких вынутых и неспрятанных вещей.

— А бо-га-тые! — другим голосом повторяла за ним Нюня и испуганно улыбалась.

— Вдруг поймают! Подумают, что хотели украсть.

— Чертяки, — сказал Вася любя, оглядывая скользящим взором богатства приезжих.

— Чертяки, — повторила, как эхо, Нюня с тем же чувством.

И с вытянутыми лицами грабителей, забравшихся в чужую квартиру, бедно одетые, босые, нечесаные, с голодным сверканием детских глазенок, они принялись за более подробное ознакомление с вещами гостей.

— Макинтош резиновый, — отмечал, словно кому-то докладывал, Вася и, повертев в руках вещь, клал ее на прежнее место.

— Плед клетчатый, — в свою очередь, докладывала Нюня, с благоговейным чувством прикасаясь пальчиками к каждой вещи.

— Чемодан из чистой кожи, — оповещал Вася.

— Дорожное зеркальце с ручкой, — диктовала Нюня...

— Нюнька! — счастливо заулыбался на вещи Вася. — А сколько все это может стоить, а?

— Понятно, — сказала Нюня, и ее щеки загорелись. — Если бы нам половину всего этого, и то бы!

— А все деньги, наверное, вон в том узеньком красненьком чемоданчике сложены, — догадался Вася.

— Понятно, — опять проговорила Нюня, и ей отчего-то, быть может от такого количества денег, вдруг сделалось страшно. — Вась, — сказала она, дрожа. — Довольно.

— Чего довольно? — рассердился Вася. — Почему довольно? Только еще начали.

И, в поисках съедобного, он жадно внюхивался в углы дорожных корзин, задирая вверх край крышки и в образовавшуюся щель запуская свой острый нос. Нюня, склонив в раздумье голову набок, стройненько стояла перед ним, выпятив вперед круглый животик.

— Тут что-то съедобное, должно быть, какие-нибудь миндальные сухарики, — раззадоривал всячески брат сестру, сидя с расставленными ногами на полу и натаскивая на свой нос угол корзины. — Вот хорошо пахнет! А-а... — тянул он из корзины носом, как спринцовкой.

— А ну и я! — заблистала расширенными глазами Нюня и, упав на колени, стала жадно тыкать носом в щель корзины. — Все наврал. Никаких пряников миндальных нет. Пахнет чистым бельем.

— Нюнька, — вламывался уже в другую корзину Вася. — Нюхни-ка вот в эту дырку! Скажешь, не шоколадом пахнет?

— А ты крепче держи крышку, не защеми мне нос, а то я закричу.

— Я тебе закричу. Я тебе так закричу, что ты живая отсюда не уйдешь, — вдруг захотелось брату помучить сестру при виде ее беззащитности.

— Так и есть: шоколадом! — вскричала шепотом Нюня. — И еще каким!

— Это она нам его на подарки из Москвы привезла, — сказал Вася, стоя на коленях перед корзиной.

— Да, как раз, «на подарки», — не поверила Нюня.

— Почему «как раз»? Подарки нам должны быть! Она же знала, куда ехала! Она знала, что в доме есть дети! Бежим, идут!!!

Одним прыжком выбрались они из галереи в столовую, сели на стулья и придали себе невинный вид.

— Вовсе никого нет, — после долгого ожидания проговорила Нюня.

— Значит, так что-нибудь стукнуло, — произнес Вася.

Они сидели и скучающе следили за лихорадочной работой старших, бабушки и матери.

Обе женщины усердно терли мокрыми тряпками клеенку на обеденном столе.

— Мама, — спросил Вася, — а они нам заплатят за это?

— За что? — усталым вздохом отозвалась мать, работая.

— А за то, что остановились у нас. За квартиру, за самовар...

— Не говори глупостей!

— Ну, а если они сами предложат тебе на расходы?

— Да не предложат они ничего! Какое вам может быть до всего этого дело!

— Ну, а если они все-таки спросят тебя, сколько тебе дать, ты тогда, смотри, не стесняйся, больше проси. Им ничего не стоит дать, а нам пригодится, мы сможем улучшить себе питание.

— Понятно, — поддержала брата Нюня. — Сто миллионов в сутки проси.

— Ты бы только посмотрела, какие у них чемоданы! — сказал матери Вася.

Мать рассмеялась:

— Ага, значит, вы уже успели все рассмотреть!

Она не кончила фразы, как в столовую вошли приезжие, умытые, посвежевшие, довольные, с полотенцами в руках.

IV

Несколько мгновений они стояли рядом, неторопливо вытирая полотенцами руки и как бы новыми глазами осматриваясь вокруг.

Она была так моложава, а он, напротив, так старообразен, что никто не сказал бы, что это мать и сын.

Петр бросил меткое слово, когда, полчаса тому назад, в шутку назвал свою тетку королевой английской. С правильными, чересчур крупными чертами лица, с ярким румянцем на щеках, она на самом деле носила на себе какую-то печать знатной породистости. В то же время Жан, в противоположность матери, представлял собой типичнейшего плебея: долговязого, сутулого, с длинными руками и удручающе-громадными ступнями. На нем, точно на военном, все было защитно-зеленого цвета: и френч, и галифе, и длинные чулки, и фуражка.

— Ну-с, — сказала Ольга, — усаживайтесь к столу, сейчас будем чай пить.

— Бабушка Надя, садитесь! — наперебой кричали дети, нервно размахивая руками, очевидно, все еще находясь под впечатлением чемоданов. — Бабушка Надя, вот здесь садитесь! Бабушка Надя, вот для вас хорошее местечко, вот, вот! Бабушка Надя, в кресло, в кресло, в мягкое кресло! В кресле вам будет покойнее!

А у самих от голодного нетерпения сводило под столом ноги, а в душе закипал бунт. Когда же наконец достанут что-нибудь съестное из той дорожной корзины!

— Ого, какие у вас внимательные дети! — поразилась москвичка, важно опускаясь в мягкое кресло, как английская королева.

— Все дело в воспитании, — сказала Ольга и вспыхнула от материнской гордости. — Кто как воспитывает.

— Спасибо вам, детки, спасибо, что порадовали, — ласково благодарила москвичка детей и растроганными глазами смотрела на них, на одного, на другого. — Какие же вы, однако, хорошие, какие вы заботливые! Значит, в провинции еще сохранилась нравственность, несмотря на революцию. И вы всегда такие? — спросила она у детей.

— Всегда! — выстрелили дети дуплетом.

— Ну, хорошо, — сказала москвичка. — Потом я вам дам, там у меня есть в вещах, по плитке шоколада.

— Спасибо, бабушка Надя! — звонко, как соловей, неестественно высоким голосом запел Вася, так что в горле у него потом запершило, а из глаз покатились слезы. — За шоколад спасибо!

— Спасибо, бабушка Надя! — едва поспевала за ним Нюня, еще более возбужденная, чем он, с пунцовыми щеками. — За шоколад спасибо!

— Ну, когда получите, тогда и поблагодарите, — благодушно засмеялась в кресле москвичка. — А то они уже и благодарят. Да, — вздохнула она и покачала головой, — воспитание великое дело! С него и надо было начать, а не с революции! Вот мой Жан тоже, когда был маленький... Жан! — закричала она сыну рассерженно по-французски. — Не нюхай руки! Это же дурно!

А Жан, едва усевшись на стул, некрасиво нагорбился, провалил грудь, выпятил живот, вытянул далеко вперед свои длинные, тягостно огромные ноги и принялся старательно приглаживать обеими руками пробор на голове, потом с таким же усердием стал нюхать ладони, сложив их лодочкой и прижав к носу.

— Жан! — прикрикнула на него мать во второй раз. — Перестань наконец нюхать! Все обращают внимание!

Жан опять, как школьник, быстро отдернул от носа руки, однако через минуту снова принялся за прежнее, и было это у него вроде болезни.

Не посидев вместе со всеми и пяти минут, все время проявлявший странное беспокойство, точно его где-то ожидали или он кого-то ожидал, он вдруг встал, взял с подоконника фуражку с каким-то нелепым техническим значком и направился к выходу.

— Тебе, конечно, уже не сидится? — спросила мать.

— Я сейчас, — отвечал сын, кособоко остановившись среди комнаты и подергивая кожею щек, то одной, то другой.

— Куда же ты идешь?

— Так. Бриться.

— Да у тебя и брить-то нечего. Вчера брился. Он каждый день бреется!

— Ничего. И куплю папирос. Тетя Марфа, какие папиросы считаются в вашем городе самыми лучшими, самыми дорогими?

При словах «самыми дорогими» Вася и Нюня враз повернулись друг к другу лицами и обменялись многозначительными взглядами.

— Нюнька, понимай! — говорил взгляд Васи.

— Васька, понимай! — говорил взгляд Нюни.

— Жан, — вполголоса заговорила между тем москвичка с сыном по-французски. — Вот тебе деньги, и купи чего-нибудь к ужину, получше да побольше, чтобы и самим можно было хорошо поесть, и хозяев угостить. Я только сейчас заметила, какие они все голодные. И вина хорошего возьми, надо их отогреть.

И она подала сыну пачку денег.

При виде денег дети опять, как механические куклы под нажатием кнопки, вздрогнули и впились друг в друга глазами.

— Видала?

— Видал?

Как это всегда бывает в подобных случаях, и гости, и хозяева были так взбудоражены неожиданной встречей, что долго не могли ввести разговор в плавную колею.

— Ну, как вы там в Москве? — несколько раз спрашивала бабушка у москвички, нервно дрожа.

— Да мы там ничего, — несколько раз отвечала москвичка и, в свою очередь, несколько раз спрашивала: — Ну, а вы как тут, в Крыму?

И тоже нервно покачивала головой, точно заранее поддакивала.

— Прямо из Москвы? — многократно спрашивала Ольга.

— Прямо из Москвы, — многократно отвечала тетка.

— Это хорошо, что наконец-то вы решили пожить у нас в Крыму, — сказала бабушка. — Покупаетесь в море, поедите фруктов...

— О! — воскликнула гостья. — Какой там пожить!

И она рассказала, что пять дней тому назад ею была получена в Москве телеграмма из одного крымского городка, соседнего с этим. В телеграмме сообщалось, что в том городке умирает от сыпного тифа ее дочь Катя, два года тому назад переехавшая туда с мужем и детьми на постоянное жительство.

— Катя! — вскричала Ольга. — Катя два года живет в Крыму, а мы-то ничего не знаем об этом!

— Вот какая теперь жизнь, — пожаловалась бабушка низким ворчливым голосом. — Живем два года рядом, почти что в одном городе, и даже не подозреваем об этом. Устроили!

— Получив такую телеграмму, — продолжала гостья, — мы с Жаном моментально отправились в путь. А так бы я ввек не собралась в ваши края. Скажите, могу я тут достать лошадей, чтобы сегодня же ехать дальше?

— Ну, нет, — сказала Ольга и посмотрела на окно. — Уже темнеет, а у нас на шоссейных дорогах и днем грабеж. Не забывай, что тут горы, ущелья, обрывы, море...

— У нас переночуете, а ранним утром поедете дальше, — сказала бабушка.

— Но ведь тут недалеко, всего несколько часов езды, и мы торопимся, чтобы застать Катю в живых.

— Все равно, — решительно заявила Ольга. — Как вы там ни торопитесь, ни один извозчик ночью вас не повезет.

— Они ночуют у нас, — тоном окончательного решения сказала бабушка и сделала соответствующий жест рукой.

— У нас, у нас! — радостно заулыбалась Ольга.

— У нас, у нас! — закричали и запрыгали на стульях дети, сверкая острыми глазенками.

Тетя Надя еще немного подумала и махнула рукой.

— Ну, хорошо... — произнесла она растроганно. — Уговорили... Ну, спасибо вам... Всем спасибо... Да-а... Вот этого в Москве уже нет, такого гостеприимства... Там это уже вывелось... А жаль...

— Только не в комнатах!.. — неожиданно испортил красивую картину радушного гостеприимства Петр своим злым, раздражительным стоном. — Пусть ночуют в кухне!.. Только не на кроватях!.. Пусть спят на полу!.. Вы думаете, мало на них после дороги сыпнотифозных вшей!.. У нас денег нет лечиться!.. Пон-няли?

Тетка переконфузилась, покраснела, внимательно посмотрела на свою грудь, бока, руки...

— На нас-то насекомых нет, — произнесла она трудно, пробуя улыбнуться.

— Знаем мы!.. — отозвался Петр злобно. — На мне тоже не было, а вот лежу!..

— Что ж, — сказала тетка растерянно и с попыткой все обратить в шутку. — Мы можем и в кухне, и на полу. Мы люди дорожные.

— Чтобы я, да положила тетю Надю в кухне и на полу! — разъяренно вступилась за тетку Ольга. — Да ни за что! Да никогда! Тетя Надя такая хорошая, мы тетю Надю так любим, мы тете Наде так рады, мы тетю Надю насилу дождались, и вдруг положить ее в кухне, на полу! Ни за что! У тети Нади ничего не может быть, я тетю Надю не боюсь, я тетю Надю положу на свою постель, и если я заражусь, то это будет мое дело!..

— Го-го-го!.. — бессильно закрутил головой Петр на подушке и истерически провизжал через силу: — Опять!.. Опять понесла!.. Опять женский, слишком женский ум!.. Пойми же наконец, что тут не ты одна!.. Тут семья!.. По-ня-ла?

— Поняли, поняли, все поняли, — отвечала за Ольгу мать Петра, стараясь как-нибудь замять некрасивую историю. — И ты, пожалуйста, не кричи: здесь глухих нет! — прибавила она строго, на правах матери.

— Я не то что кричать!.. — пискливо угрожал Петр, как сильно пьяный, быстро ослабевая. — Я уже сам не знаю, что скоро буду делать с вами, раз сами вы ничего не понимаете!.. Как маленькие, как маленькие!..

Бабушка, наблюдая за больным, сделала всем знак молчать и сама замолчала.

И через минуту уже послышалось сонное сипение больного.

В конце концов потихоньку от Петра порешили, что тетя Надя ляжет в первой комнате, на кровати Ольги, а Жан устроится на галерее, на сдвинутых вместе сундуках.

— Тетя Надя хорошая, у тети Нади ничего не может быть, — еще много раз повторяла вполголоса Ольга, сильно взволнованная...

Убили?.. А руки потом хорошо вымыли?.. С мылом?..

V

Сидя в кресле и беседуя с Марфой Игнатьевной об общих московских друзьях и знакомых, тетя Надя вдруг испуганно содрогнулась.

— Я замечаю, — заговорила она с чувством глубокой обиды, — я уже давно замечаю, что ты, Марфинька, совсем не слушаешь меня, а вместо этого как-то странно приглядываешься ко мне, к моей шее, вот к этому месту, пониже уха. Скажи, разве там что-нибудь ползет?

И она повернулась тем местом шеи к своей собеседнице.

— Нет, нет... Так... Ничего особенного там нет... — смутилась бабушка, а сама опять уставилась в подозрительное пятнышко. — Ты не должна на нас обижаться, Наденька, но мы тут в Крыму так напуганы сыпным тифом, что мне всякий раз, как я взгляну на тебя, кажется, что по твоей шее пониже уха ползет крупная вошь, а на самом деле там у тебя такая родинка.

Дети обрадовались, засмеялись, вскочили и бросились смотреть на родинку.

— Родинка, как вошь, — с удовольствием отмечали они.

Москвичка тоже облегченно засмеялась и сделала попытку продолжать прерванную беседу. Но разговор уже не ладился, так как с этой минуты все занялись исключительно тем, что начали более откровенно приглядываться к телу и платью друг друга.

— Стойте — стойте, сидите так, не шевелитесь!.. Ан нет, ошибся, ничего нет, значит, это мне показалось, думал: она!

— А ну-ка, станьте к свету, что это у вас там черненькое такое?

— Черненькое не страшно, желтенькое страшно.

Вася был уверен, что он раньше Нюни что-нибудь на ком-нибудь поймает; Нюня была убеждена в обратном, то есть что она раньше. А дело от этого только выигрывало: оба они старались друг перед другом изо всех сил, присматривались к пятнышкам на теле, у себя и у других, прощупывали оборки и швы платьев, своих и чужих, и весело покрикивали при этом:

— Ну, эй, вы, кто там есть, выходите!

— Дети!.. — с перекосившим его лицо ужасом возгласил вдруг Петр, приподнявшись на локте с постели. — Дети!.. Объявляю!.. Кто поймает на московских гостях вошь, тот получит пол-ложки сахару к чаю!.. По-ня-ли?

— Дядя Петя, за каждую по пол-ложки?

— За каждую!..

— За живую?

— За живую!..

— Кто будет платить?

— Я!..

— А когда?

— Когда поймаете!..

Петр задыхался от волнения и дальше не мог говорить, а через минуту впал в обморочное состояние.

Обещание премии удесятерило старание детей. Однако зрение их скоро притупилось и стало галлюцинировать.

— Есть! — радостно и испуганно вскричала Нюня, замерев на месте, за спиной москвички. — Есть! Нашла! Вижу! Живая! Самая сыпнячая? Ишь, проклятая, сидит, глядит! Взять? Снять? Дать? Или сами возьмете?

Все вскочили с мест и осторожно подошли к креслу приезжей. А приезжая сидела в том же положении, в каком ее застало оповещение Нюни: окаменевшая, с остановившимися глазами, скованная по рукам и ногам чувством ужаса.

— Возьмите! — деревянным голосом произнесла гостья, боясь шевельнуться. — Снимите!

— Где? Где? — щурили глаза и бабушка, и Ольга, и Вася, на всякий случай держась поодаль и вытягивая вперед одни головы.

— Вон она, вон! — указывала Нюня счастливым лицом. — Ползет!!! — вдруг вскричала она диким голосом и затопала ногами на месте, как бы бессильная остановить уползающее насекомое.

Все шарахнулись в стороны и тотчас же снова стали приближаться к креслу с дорогой гостьей.

— Да ты сними ее, — мужественным голосом посоветовал Вася сестренке и побледнел от страха.

— Да! — окрысилась Нюня злобно. — Как же! Сними-ка сам!

— И сниму! — сказал Вася и почувствовал, как у него задрожали коленки и как все перед ним заволоклось туманом. — Мне это ничего не стоит.

И одним махом, как проглатывают касторку, он двумя пальцами захватил с заледеневшего плеча москвички микроскопически малый предмет.

— Руками! Он руками! — понеслись со всех сторон крики, как на пожаре, когда какой-нибудь смельчак бросается в самый огонь спасать ребенка. — Он с ума сошел! Она ведь заразная! Он хотя бы бумажкой!

— Ниточка, — с улыбкой доктора, не боящегося смерти, произнес Вася, разглядывая на своей ладони, как на оперативном столике, страшную находку. — Такая ниточка, как вошь.

И он с каждой минутой принимал все более неустрашимый вид. Плечи его и голова так и ломились назад от сознания собственной великой силы. А голос приобрел какой-то сладкий покровительственный тон.

Старшие, разобрав, в чем дело, облегченно вздохнули, расправили спины, заняли свои места.

— Тетя Надя хорошая, у тети Нади ничего не может быть, — опять затвердила Ольга.

— Как вы меня напугали!.. — замогильным голосом заговорила тетя Надя, все еще не двигая ни одним членом, как загипсованная. — Как вы меня напугали!.. Кажется, никогда в жизни я так ни от чего не пугалась, как сейчас!.. Как это вредно может отразиться на моем сердце!.. И сама я никогда не придала бы этому такого большого значения, если бы даже и нашла на себе насекомое, а это вы навели на меня такой страх, вы, вы!.. И чего я так испугалась?.. Уфф...

— Это все противная Нюнька, — сказала Ольга и поискала глазами девочку. — Глупая ты!.. Зачем ты сочинила, что она ползет? Разве ниточка, ворсинка от материи, может ползти?

— Я не сочинила, — протянула плаксиво в нос Нюня и опустила лицо, как наказанная. — Мне так показалось.

— Это ей со страху, — снисходительно улыбнулся в ее сторону одним уголком рта Вася.

— А Вася-то ваш какой молодец! — вспоминала москвичка. — Вася-то!

Вася герой! Пусть теперь московская богачка попробует оставить его без подарка! Тогда она увидит, что он ей сделает!

— Я ничего не боюсь, — возбужденно, как в чаду, не отдавая себе отчета в том, что говорит, рекомендовался Вася москвичке. — Я все могу! Я и тарантулов в руки беру, и гадюк! Ночью один пойду на кладбище, опущусь в любой склеп и просплю до утра на гробу со свежим покойником!

— Довольно хвастать! — прикрикнула на него мать и отстранила его рукой, как вещь, на задний план. — Расхвастался!

— Я правду говорю! — оправдывался мальчик с горящими ушами. — Я могу это доказать!

— Поймали? — очнувшись, застонал из своего угла расслабленным голосом Петр. — Убили?.. А руки потом хорошо вымыли?.. С мылом?.. А потом посмотрели, нет ли там еще?.. Может, там, у тетки на плече, их целое гнездо!.. Поняли?

Английское королевское лицо тетки густо вспыхнуло.

— Что он говорит! — не сразу нашлась она, что отвечать, и едва не заплакала. — Что он говорит, этот невозможный человек! — поднимала она и поднимала голос и сосредоточенно слушала себя. — У меня на плече целое гнездо насекомых! Вот что значит больной человек, вот что значит не сознает, что говорит! Да-а, теперь-то я вижу, как вам с ним должно быть тяжело, да-а...

— Поймали, поймали, успокойся, не кричи, — говорили Петру мать и сестра. — Но только то была не вошь, а ниточка, Нюнька ошиблась.

— Такая ниточка, как вошь, — прибавила Нюня, смакуя слово «вошь».

— Дети!.. — в первый раз строго обратилась к детям москвичка. — Не повторяйте вы так часто это слово: вошь. Это нехорошее слово, некрасивое, неприличное, грязное! Когда мы росли, у нас в доме никогда не произносилось это слово. А у вас только и слышишь: вошь да вошь.

— Как же ее тогда называть? — спросил Вася. — Ведь называть ее как-нибудь надо, раз она водится!

— Называйте: насекомое.

— Насекомая вошь, — тихонько заучивала Нюня, с прежним приятным чувством напирая на слово «вошь».

— Тет-тя Над-дя!.. — беспокойно заметался в постели Петр, точно ему вдруг сделалось нехорошо. — Тет-тя Над-дя!..

— Что тебе? Что, голубчик? — со всей любовью устремила к нему участливый взор москвичка. — Что, милый?

— Не сиди в мягком кресле, — заныл Петр, — а то ты нам напустишь туда вшей!.. Пересядь сейчас на простой стул, пока я не забыл!.. Поняла?

— Насекомых вшей, — поправила его Нюня, упиваясь непонятной сладостью грязного слова.

Тетка так и запрокинула за спинку кресла голову, чтобы не задохнуться от обиды. Глаза ее, обращенные в потолок, вопили от незаслуженного оскорбления!

— Поняла?.. — истерически переспросил Петр.

Ольга подошла к тетке, поцеловала ее в лоб и со слезами мольбы на глазах прошептала ей что-то на ухо.

— Хорошо, хорошо, Петя, — превозмогая себя, сказала громко тетка, поднимаясь, как парализованная. — Вот, видишь, я пересаживаюсь на стул.

— Вас-ся! — нараспев выдыхал из себя слова Петр. — Вынеси это кресло в садик!.. Пусть оно там после тетки проветривается!.. Понял?

Вася вскочил, сделал ногами сложное антраша, дал щелчок Нюньке, запел, бесконечно довольный, что ему нашлось дело, и поволок кресло в сад. Он разговаривал с креслом клоунским языком и зачем-то, должно быть для прибавления себе работы, переворачивал его ножками, то вверх, то вниз, словно катая по полу шар.

— Тет-тя Над-дя!.. — уже не оставлял в покое москвичку Петр. — Смотри, не вешай своих платьев на наши вешалки!.. Тет-тя Над-дя!.. Не клади своих шляп рядом с нашими шляпами!.. Тет-тя Над-дя!.. Ты особенно много не ходи по квартире, а старайся придерживаться какого-нибудь одного места, чтобы нам потом после тебя легче было протирать керосином!.. Тет-тя Над-дя!!!

VI

Возвратился Жан, выбритый, припудренный, с напомаженным, лоснящимся боковым пробором на голове. Он весь нагружен был кульками с закусками, сладостями, вином...

— Пьем в честь неожиданной встречи и радостного свидания родственников! — через минуту прокричал он первый тост.

— Ну, дай бог, дай бог, — среди звона посуды раздались негромкие расчувствованные голоса женщин.

Все, не исключая и детей, выпили первую рюмку залпом. Потом с особенным аппетитом, как некую редкую драгоценность, слили в рот еще одну темно-красную капельку, набежавшую со стенок рюмки на дно.

Уже первая рюмка вина произвела на всех самое оживляющее действие. Она сразу смыла с души какую-то застарелую копоть. И всем стало ясно, что вино-то и было им нужнее всего. Нечаянно сделали важное открытие, что при такой жизни, чтобы не погибнуть, надо побольше пить вина.

— Ради одного этого вина стоит переехать в Крым на постоянное жительство, — сказал Жан, по-мудрецки покачивая головой, когда, после выпитой рюмки портвейна, все стали высказываться по поводу замечательных качеств бывшего удельного вина.

Потом пили одни старшие.

— За скорейшее выздоровление дорогих сыпнотифозных больных: Петра и Кати!..

— За здоровье дорогих хозяев дома!..

— За благополучное окончание путешествия дорогих московских гостей!..

— За то, чтобы жизнь в России наконец наладилась, все равно как; чтобы гражданская распря чем-нибудь закончилась, все равно чем; чтобы снова можно было почувствовать себя хотя немножечко человеком!..

И после каждого нового выпитого стакана казалось, что эта возможность хорошей мирной жизни становится все ближе. И чтобы это приближение шло еще быстрее, старались пить как можно больше и тем как бы пробивать себе путь к желанному царству прекрасного.

— Жан, — сказала Марфа Игнатьевна, захмелевшая после двух рюмок портвейна, сладкого, как варенье, и прилипающего к пальцам, как смола. — Жан, ты вот живешь в Москве, везде там бываешь и, наверное, занимаешься политикой в этих дурацких, как их там, профсоюзах или собесах, что ли. Скажи, неужели мы так и не дождемся никакой перемены?

— Тетенька Марфинька, сестричка Оленька! — не слушая их, так же горячо обращался к ним Жан, пьяненько навалясь грудью на стол и щуря глаза. — Вы вот тут долго живете и всех знаете, познакомьте меня со здешними барышнями!

— Ха-ха-ха! — раскатилась смехом москвичка с блистающими от выпитого вина глазами, болтавшая в это время о каких-то пустяках с детьми. — Ха-ха-ха! Ему завтра утром ехать, а он знакомиться с барышнями вздумал! Что же ты успеешь?

— Все успею, — пролепетал Жан, непослушными глазами ища возле себя мать. — И что из того, что мне завтра утром ехать? Я могу и остаться, если понравится какая!

— Ты-то можешь! — опять расхохоталась мать.

— Разве Жан еще не женат? — строго спросила бабушка.

— Какой там не женат! — махнула рукой москвичка и, отхлебнув из стакана вина, весело продолжала: — Не послушался меня, женился, и вышло как я предсказывала: два раза был женат, и оба раза жены уходили от него!

И она с любовью и гордостью матери посмотрела внимательным взглядом на всю его громадную, нескладную фигуру, скрюченно навалившуюся на стол.

— Жан, сиди прямо.

Жан выпрямился.

— Жан, убери руки со стола.

Жан опустил под стол руки.

— Жан, не нюхай.

Жан оторвал от носа ладони.

— Отчего же все-таки они ушли от него? — допытывалась бабушка, разглядывая Жана злыми глазами, как закоренелого преступника.

— Оттого что глупые, — ухмыльнулся Жан в стол. — Но ничего. Вернутся.

— Обе? — сострила мать и посмотрела, смеются ли.

— А дети-то у него были? — сурово продолжала бабушка.

— Были. По ребенку от каждой.

И три женщины заговорили о несчастной судьбе детей разведенных супругов.

Жан, как всегда, не мог усидеть на месте, вздрагивал, озирался, менял на стуле позы, поправлял на голове пробор, нюхал руки, потом порывисто встал, взял фуражку и, сильно опьяневший, раскорячась, как на качающемся корабле, поплыл к выходу.

— Так поздно? — спросила мать. — А розы зачем? — вскричала она, заметив, как он украдкой достал из-под своей фуражки букет великолепных свежих роз и захватил их с собой.

— Так, — намекающе подмигнул он одним глазом сразу всей столовой и вышел.

— О-о! — хвастливо запела мать. — Уже-е! Уже познакомился! Уже купил розы! Уже назначил свидание! Не успели приехать! Каков? И он у меня везде так! И он у меня всегда такой! Ему и жениться не надо! Я ему и говорю: «Жан, зачем тебе жениться?» Я ему и говорю...

Она внезапно запнулась, смолкла, взгрустнула, как это часто бывает с людьми сильно опьяневшими, и медленно, в глубоком раздумье, потянула из стакана.

— Разболталась я... — с укором себе, низким-низким контральто произнесла она. — И слишком много хохочу я сегодня... И говорю глупости... Как-то там Катя сейчас?.. Жива ли...

Наступила пауза. Было слышно, как дышал в углу комнаты спящий Петр.

— Оля, — распорядилась бабушка. — Принеси сюда большую лампу, а то что мы сидим при коптилке? Сегодня праздник: тетя Надя приехала.

Зажгли большую лампу, которую не зажигали больше года. Закрыли ставни. И сделалось еще уютнее, еще милее.

— Я согласна сегодня всю ночь не спать, — сказала Ольга, — лишь бы с тетей Надей разговаривать!

Тетя Надя молча потянулась к ней, и обе женщины крепко обнялись и поцеловались. Когда они разнялись, на глазах у них блестели слезы.

— Молока в чай гостям не наливать!.. — проснулся и издали уставился пылающими глазами на тетку Петр. — Молоко берется только для больных!.. Так что стесняться тут нечего!.. Если вам стыдно об этом им сказать, то вот я им это говорю, мне не стыдно!.. Поняли?

— Понять-то мы, Петя, поняли, — отвечала бабушка, перемигиваясь с москвичкой. — Только у нас тут нет никаких гостей, а все свои: наша семья да тетя Надя с Жаном из Москвы.

— А Раиса Ильинишна?.. — пропыхтел больной трудно.

— Тут никакой Раисы Ильинишны нет, — продолжала перемигиваться с приезжей бабушка. — Разве ты не видишь? Это не Раиса Ильинишна, это наша тетя Надя, московская.

— Ага... — протянул Петр, успокаиваясь, и, с видом хорошо выполненного дела, повернулся на другой бок. — А то я вижу, как будто Раиса Ильинишна... И молошник наш возле нее стоит...

— Вот видишь, — тихонько обратилась к тетке Ольга. — Он проспал несколько минут и уже забыл, что ты у нас, принял тебя за чужую.

— А кто такая Раиса Ильинишна? — поинтересовалась москвичка.

— А это тут есть одна убогая женщина, старушка-горбунья, — рассказала Ольга. — Ей восемьдесят лет, а она все еще продолжает давать уроки музыки, конечно, за гроши и, конечно, голодает отчаянно. Петя не любит ее за неискренность, за то, что она всегда приходит к нам с предлогами. Говорила бы прямо, что пришла выпить чаю. А она, еще не переступив порога дома, еще в дверях, еще в шляпке и даже ни с кем не поздоровавшись, уже кричит предлог, с которым пришла. То выдумает, что ей надо навести у нас какую-нибудь справку, как будто у нас справочная контора. То якобы сообщить, что где сегодня дешево продается из продовольствия. То еще что-нибудь.

— А мне таких людей жаль, — сказала бабушка. — У нас хотя кипятку каждый день вволю, а у них и угля на самовар нет!

— Мама, мне тоже жаль! — вскричала Ольга с сочувствием. — Но зачем она врет!

— Молошник... — пробормотал уже во сне Петр твердо. — Наш молошник...

VII

Когда гору закусок, принесенных Жаном, общими силами переносили с подоконника на стол и перекладывали из бумажек на тарелки, у Петриченковых, взрослых и детей, ныли все внутренности от желания есть!

И уже тогда в их мозгу беспокойно копошилась одна большая, важная, практическая мысль. Как поступят московские гости с остатками закусок, если за сегодняшний вечер не удастся съесть всего: возьмут ли остатки с собой или оставят им? Вопрос имел громадное значение! Если москвичи мечтают забрать остатки продуктов с собой, тогда необходимо напрячь все силы, чтобы в этот же вечер покончить со всем, что есть на столе. Если же гости окажутся порядочными людьми и не погонятся, как нищие, за остатками, тогда сегодня надо стараться истреблять провизии как можно меньше, чтобы потом самим, без гостей, все это съесть спокойно, со вкусом, без той чисто желудочной гонки, которая, без сомнения, сейчас между ними начнется. В тех же хозяйственных целях было бы полезно незаметно отсунуть что-нибудь из закусок в сторону и припрятать...

Детей, кроме того, не переставал мучить страх перед возможностью вмешательства в этот семейный пир Петра. Что стоит этому человеку взять и скомандовать с постели: «Эй вы, женские умы! Вам говорю! Вас учу! Сейчас же все продукты, купленные Жаном, в том числе и пирожные, убрать со стола и спрятать на запас в кладовую! А на сегодняшний вечер выдам всем, и москвичам, строго порционно: по восьмой фунта хлеба, по пол-ложки сахару и по одной, с мизинец величиной, копченой рыбке — барабульке!..»

— Помните!.. — словно даже во сне учуяв детские мысли, детские страхи, вдруг страшно заволновался в бреду Петр. — Всегда помните!.. Каждую минуту помните!.. Теперь так трудно все достается!.. Теперь так случайно все достается, и деньги, и продукты!.. Так что на каждую получку денег и на каждое попавшее в дом продовольствие надо смотреть как уже на последнее!.. Слышите: на пос-лед-нее!.. Поэтому боже вас сохрани съесть когда-нибудь что-нибудь беспорционно или сверхпорционно: этим вы укоротите жизнь всей нашей семье!.. Поняли?

Дети переглянулись.

— Это он во сне, — успокоительно произнес Вася, видя испуганное лицо сестры.

Еще более равнодушно прослушали это бредовое предупреждение Петра Ольга и Марфа Игнатьевна. Теперь-то это к ним не относится. Теперь-то они не погибнут, не вымрут. Теперь-то они спасены. Доказательства этому вот, налицо: тетка, стол; стол, тетка...

От вина, от стола, от москвички хозяева так обалдели, что не знали, на что больше смотреть, на добрую ли тетку, на ореховую ли халву...

Даже бабушка, Марфа Игнатьевна, самая терпеливая в доме и не жадная, и та на этот раз изменила себе. Точно для совершения убийства, крепко захватив нож в одну руку, вилку в другую, только для себя, не заботясь сверх обыкновения о других, она некрасиво вылезла локтями на стол и, придвигая к себе овальное блюдо со свежим сочащимся окороком, весело и бойко, как когда была молодая, тараторила:

— Люблю ветчину. Жаль только, нет горчицы. Но и без горчицы будет хорошо.

— Пей, Марфинька, пей, чего же ты так мало пьешь, — наливала ей рюмку за рюмкой добрая гостья. — Бог знает, когда мы с тобой еще встретимся. Да и встретимся ли когда?

Дети вели себя за столом идеально. И вместо былой разделявшей их вражды теперь между ними был крепкий союз. «Вась, если мне будет чего-нибудь не достать рукой, тогда ты мне подашь. А если что-нибудь из вкусных вещей будет стоять далеко от тебя, тогда я к тебе пододвину». — «Ладно. Только ты, Нюнь, смотри, про ту банку с вареньем молчок. И завтра молчок, всегда молчок, всю жизнь молчок! Иначе ни тебе не жить, ни мне!» — «Хорошо. Если правильно поделишь. Но в той банке не варенье, а вовсе компот». — «Черт с ним, пусть будет компот».

Дети первыми примостились к столу так прочно, словно готовились тут зимовать!

Дети выбрали себе самые выгодные, самые выигрышные места, откуда и обозревать стол было лучше, и достать рукой легче!

Дети присосались к столу пустыми животами, как порожними насосами, и только ожидали разрешения, когда можно начать качать!

— Смотрите мне, не срамите меня, первыми есть не начинайте, ждите, пока бабушка Надя что-нибудь в рот возьмет! — звучал в их ушах закон, предупреждение матери.

И они ждали, терпели, молчали, несмотря на то что это стоило им и сил, и здоровья. Но зато что с ними было потом, когда бабушка Надя наконец взяла в выхоленную руку первый кусок и не торопясь положила его в деликатный рот!

— Нюнь, — тихонько шипел под стол Вася. — Не зевай. Ты еще этого не пробовала.

— Как? — удивилась Нюня. — Разве я этого не пробовала?

— Конечно, не пробовала. Я все вижу, что ты ешь.

— Вась! А отчего ты это кушанье пропустил?

— А разве я его пропустил?

— Конечно, пропустил. Я все вижу, что ты ешь.

И дети, и взрослые ели нездорово, тревожно, спеша, часто даже не ощущая вкуса того, что ели, лишь бы съесть, словно дело происходило в станционном буфете после второго звонка и в ожидании третьего, когда и бежать в вагон к вещам было надо, и денег, заплаченных в буфете, было жаль.

— Не в то горло попало, — вдруг во всеуслышанье доложила Нюня, с грохотом попятилась от стола вместе со стулом далеко назад и, согнувшись над полом под прямым углом, побежала с переполненным ртом в кухню, к помойной лоханке..

— В другой раз не будешь так торопиться, — бросил ей вслед Вася, довольно улыбаясь и поспешно жуя.

— Ты больше меня съел! — каким-то чудом пробормотала Нюня с набитым ртом, полуобернув назад озлобленное лицо и не разгибая спины.

Взрослые не отставали от детей. И насколько толсто намазывала себе хлеб сливочным маслом Марфа Игнатьевна, вообще любительница этого продукта, настолько же, никак не тоньше, тотчас же старалась намазать себе и Ольга, у которой желудок вовсе не переваривал жиров.

— Масло хорошее Жану попалось, — проговорила она при этом для вида, чтобы подумали, что она не ест, а только пробует, как специалистка-хозяйка.

— Да, — промычала ей бабушка, жуя. — Масло действительно...

— Масло хорошо есть с редиской! — услыхав про масло, жадно кинулась к масленице и Нюня, чтобы те всего не съели.

— Редиска? — передернулся, как ужаленный, Вася. — Нюнь, подтолкни-ка ко мне миску с редиской. А то другие уже ели, а я даже не пробовал.

— Но у тебя во рту уже пирожное!

— Какая разница? Давай редиску!

И, что было удивительнее всего, гостья тоже ела хорошо, не хуже хозяев!

— Не замечаете ли вы, — как бы в объяснение этого обстоятельства говорила она, ловко сдирая вилкой шкурочку с маринованной скумбрии. — Не замечаете ли вы, что сейчас, по случаю голода, в России едят так много, как никогда? Каждый рассуждает, вероятно, так: «Бог его знает, что будет дальше, надо на всякий случай съесть, хотя и не хочется». И едят что попало, где попало, когда попало. По крайней мере, у нас так. А у вас как?

— У нас? — переспросила Ольга и дала пройти по пищеводу недожеванному куску. — У нас, конечно, кто может, тот тоже ест теперь больше, чем всегда. Но мы едим не больше, а много меньше, чем ели прежде. А думаем-то об еде, конечно, больше, чем думали прежде. Прежде ели и почти не замечали этого; так сказать, делали это между прочим. А теперь, вот уже скоро два года, мы ни о чем другом не думаем, кроме как об еде. За два года ни одной минуты, свободной от этой мысли! За два года ни одной другой мысли!

— Да... — помотала головой бабушка над тарелкой и вздохнула: — Наделали!

Ели и тоном далеких поэтических припоминаний говорили, что почем стоило раньше и что почем стоит теперь.

— Раньше возьмешь на рынок рубль и принесешь домой полную корзину.

И следовало соблазнительное перечисление всего, что было за рубль в корзине.

— Раньше оставишь в ресторане два рубля, а чего только не наешь и не напьешь там за эти два рубля!

И следовало аппетитное описание всего, что елось и пилось в ресторане.

— Раньше...

— Раньше...

VIII

— Спокойной ночи, тетя Надя! — подошел и поцеловался с москвичкой Вася, плохо видя от желания спать.

— Спокойной ночи, тетя Надя! — встала и проделала то же самое Нюня, сонливо пошатываясь.

— Да не тетя Надя, а бабушка Надя! — уже в который раз поправила детей Ольга. — Бабушка Надя!

— Да... — едва дети ушли, меланхолично вздохнула москвичка и подперла руками красивую голову, склоненную над столом перед стаканом белого вина. — Вот уже и в бабушки попала!.. Боже мой, боже мой, как летит время!.. Неужели я такая старая?.. Даже страшно... А ведь я все еще чего-то жду... Оленька, Марфинька, дорогие мои, давайте выпьемте, чтобы нам не было так страшно...

Она расчувствованно чокнулась с хозяйками, выпила, нахмурилась, трагически застонала, как будто приготавливаясь к трудной интимной исповеди, и, тоном глубокого удивления перед собственной жизнью, начала вспоминать вслух, давно ли было в ее жизни то, давно ли было это...

Вино, ночь и воспоминания прошлого настраивали всех на чуточку грустный, задушевно-искренний тон. То и дело раздавались вздохи сочувствия к людям, о которых вспоминали...

И сыпались, сыпались вопросы хозяев; и давались, давались ответы гостей... И так волнующе-хорошо было в моменты общего молчания вдруг, неизвестно почему, всем своим существом почувствовать глухую-глухую провинцию, глубокую-глубокую ночь...

— Ну, а вообще-то как идет жизнь в Москве, хорошо или плохо? — после одной из таких пронизывающих пауз задала вопрос Ольга. — Может быть, от тебя, тетя Надя, мы услышим наконец об этом правду. А то один говорит, что в Москве замечательно хорошо, а другой, что очень плохо. И не поймешь, кто прав.

— Правы и те и другие, — сказала тетя Надя. — Потому что сейчас такой век, когда каждый судит о Москве по себе: если ему удалось в Москве устроиться материально хорошо, значит, и Москва хороша; а если ему в Москве не повезло, значит, Москва никуда не годится.

— Тет-тя Над-дя! — завозился и заохал в постели Петр, как бы спросонья. — Громче про Москву!.. Громче!.. Поняла?

Ольга подмигнула москвичке, чтобы та не особенно обращала внимание на слова Петра.

— Он все равно через минуту снова уснет, — шепнула она.

— Ну, а тебе-то, Надя, как в Москве? Хорошо? — продолжала спрашивать бабушка пытливо.

— Оч-чень! — воскликнула москвичка с придыханием и, заулыбавшись, на несколько мгновений зажмурила глаза. — Очень хорошо! — сладко содрогнулась она с закрытыми глазами.

У хозяек, было видно, даже хмель прошел от такого ответа гостьи. Обе они пристально и изучающе уставились на нее. Тетка хвалит теперешнюю Москву! Что это? Не коммунистка ли она? И не наболтали ли они при ней чего-нибудь лишнего?

— В Москве жизнь нисколько не похожа на вашу жизнь, — продолжала москвичка, раскрыв глаза. — Там отлично! Москва сыта, обута, одета. Москва работает, служит, спекулирует, учится! Москва приспособилась! Москва живет вовсю!

Дверь в столовую распахнулась, и на пороге комнаты появилась сильно согнутая наперед фигура Жана, с налитыми от натуги глазами и с большим простым мешком на спине, набитым какими-то твердыми, угловатыми, тяжелыми вещами.

— Вот он, представитель Москвы! — торжественно указала на сына захмелевшей рукой гостья и рассмеялась.

Жан с грохотом свалил мешок в углу и вытирал со лба пот.

— А ну-ка, покажи, что ты там такое принес? — спросила у него мать. — Хотя нет, не надо, это еще успеется, это скучная проза, — лениво потянулась она. — Ты лучше сперва нам расскажи, куда ты ходил с розами?

— Так. Там. К одной, — пренебрежительно бросал короткие слова Жан с улыбкой мужчины, якобы старающегося скрыть от других, какой он сейчас имел великолепный успех в одном амурном дельце.

— Кто же она такая? — впилась в него оживившимися глазами мать. — Интересная?

— О-о!

— Ну и что же?

— Ну, и пристала: «люблю» и «люблю». Насилу отвязался.

— Это от голода, — сказала Ольга, несколько испортив впечатление.

— Нет! — почти яростно вступилась мать за сына, и в глазах ее мелькнул злой огонек. — Нет! В него все влюбляются, каждая, всегда! Жан! — обратилась она к сыну так же разгоряченно по-французски. — Только не нюхай пальцы! Пальцы сейчас убери от носа! Это так портит тебя, так портит!

Жан спрятал руки под стол.

— А может быть, она какая-нибудь такая? — спросила бабушка брезгливо и сплюнула в сторону.

— Нет, — спокойно сказал Жан, навалившись грудью на стол и жмурясь, как кот. — Она очень порядочная. С золотым медальоном на шее.

— Но ты наш адрес все-таки таким не давай, — предупредила бабушка.— Ну их совсем. С медальонами их.

И, обратясь к матери Жана, она спросила недовольно:

— Жан где-нибудь служит?

— Да, — засмеялась мать и с удовольствием поглядела на сына. — Служит.

— Где?

— Где-то там, я даже не знаю где. Знаю только, что он там у них каким-то главным. Все остальные его подчиненные. Но он больше всего мне помогает, в моей работе.

— А-а-а, — приятно поразилась Ольга и новыми глазами посмотрела на Жана. — Вот это хорошо! На сцене тебе помогает? В музыке? Он играет? Поет?

— Да, — засмеялся Жан, уставив на Ольгу широко раскрытый рот и расправляя двумя ладонями пробор на голове. — В музыке помогаю, — прибавил он, встал, пошел в угол и приволок оттуда тяжелый мешок.

— А ну-ка, посмотрим, что ты принес, — с интересом смотрела на мешок москвичка.

С довольным лицом рыболова, вытряхивающего из невода одну рыбину крупнее другой, Жан извлекал из мешка и раскладывал по подоконникам, по стульям, по краям стола, по полу желтые медные примусы и серые оцинкованные машинки для котлет. Половина мешка было того, половина другого.

— Вот какой музыкой мы занимаемся! — сказал Жан и, подбоченясь, с удовлетворенным видом стоял среди разложенных товаров, как царь среди своего царства.

— А хорошие? — новым, деловым голосом спросила москвичка, окидывая вещи цепким взглядом.

— Хорошие, старорежимные, — сказал сын, не отрывая лица от товара.

— Сколько штук примусов? — встала и пошла переходить от вещи к вещи москвичка с наклоненным лицом. — Сколько штук мясорубок? Сколько исправных? — вертела она каждый винтик. — Сколько требующих небольшого ремонта?.. В одном месте выгодно одно купить, в другом другое, — говорила она между делом, ревностно пробуя каждую машинку и откладывая испробованные в сторону. — Подъезжая к вашему Крыму, мы из разговоров с пассажирами узнали, что у вас эти вещицы по три миллиона штука, а у нас по двадцать. Вот мы и решили захватить их для обратного пути, сколько наберем. Некоторые пассажиры еще в вагоне дали нам адрес одной лавчонки, куда они сегодня же явились с этими вещицами, и Жан купил их у них.

— Ловко! — искренно вырвалось у Ольги. — Вот это работа!

— Но мы, конечно, не только эту дребедень покупаем, — сказала тетка. — Это так, между делом. Только чтобы оправдать дорогу к Кате. Жаль, мы сюда приехали с пустыми руками: а у вас тут хорошо пошли бы фитили для ламп и охотничьи собаки.

— Тетя, значит, вы по семнадцать миллионов на каждой машинке заработаете?

— Пусть на разные накладные расходы ляжет по два миллиона на штуку, — высчитал Жан, — и тогда нам очистится пятнадцать миллионов от каждой. Сто штук свезем, полтора миллиарда заработаем.

— Миллиарда!!! — схватились обе хозяйки за головы.

— Значит... вы... вы... миллиардеры? — испуганно запинаясь, произнесла Ольга.

— Раз полтора миллиарда, значит, миллиардеры, — безнадежно покачала ей головой Марфа Игнатьевна.

— Тетя Надя, — просто, как ребенок, спросила Ольга. — Куда же вы столько денег деваете? Неужели все тратите?

— Часть трачу, проживаю, — вольготно отвечала богачка. — Часть вкладываю в дело. Часть, в золотых монетах, прячу для будущего.

— А Жан? — перевела Ольга наивно-удивленные глаза на Жана, который в это время сидел, без конца ел, без конца пил, молчал, беспокойно менял на столе позы...

— Жан тоже часть своих барышей транжирит, часть дает на дело. Но больше, конечно, транжирит.

«Лучше бы нам половину давал!» — явственно, как в книге, зажглись слова в пришибленных глазах обеих хозяек; зажглись и погасли.

Примусы были подержанные, в копоти, и у тети Нади на носу появилось черное пятно сажи. Обе хозяйки это видели, но им было стыдно сказать гостье об этом. И что бы потом ни делала тетя Надя, что бы она ни говорила, обе хозяйки смотрели только на черное пятно на ее носу и думали только о нем. Вот тетя Надя уже размазала это пятно, сделала его больше и, наверно, еще размажет... И хозяйкам сделалось обидно за тетю Надю, за то, что у нее, такой элегантной, красивой, умной, талантливой, нос был испачкан сажей, и глубоко противной показалась им жизнь, средства для которой приходилось добывать такими способами.

— Оля, что ты так смотришь на меня? — вздрогнула тетя Надя, почувствовав на своем профиле вдумчивый взгляд племянницы.

— Так, — ответила племянница, глядя на пятно сажи на носу тетки. — Думаю.

— И, конечно, обо мне? Правда?

— Откровенно говоря, да.

— Это интересно. Что же ты обо мне думаешь?

— И думаю я вот что: как это могло случиться и как это понять, что наша тетя Надя, такая замечательная и такая известная оперная артистка, о которой когда-то даже было в газетах, вдруг теперь скупает у нас в провинции подержанные, испачканные говяжьей кровью мясорубки и старые, запаянные, в копоти, примусы.

Москвичка рассмеялась, отвертывая передними зубами какой-то винтик на машинке.

— А ваш Петя что делает? — спросила она и опять сунула в рот винтик.

— Петя? — повела бровями Ольга. — Петя другое дело.

— Нет, ты отвечай на мой вопрос: что делает ваш Петя, тоже талант и не такой, как я, а настоящий, большой, признанный!

— Ну, он, конечно, торгует, на толчке старьем.

— Он «конечно»? Ну, и я «конечно»! — победно рассмеялась москвичка.

— Теперь трудное время, — примирительно вступила в разговор Марфа Игнатьевна, чтобы не дать разгореться спору. — Теперь не приходится много философствовать. Теперь лишь бы чем-нибудь заработать. А так-то оно конечно. Что там говорить.

— Вот это верно! — воскликнула гостья бодро. — А вы тут сидите в Крыму и спите! Вот, чем философствовать, как говорит Марфинька, и спать, вступайте-ка лучше в нашу компанию по скупке у жителей Крыма мясорубок и примусов! Вы будете скупать на местах, а мы будем сбывать в Москве! Хотите?

— Отчего же, — нерешительно, с ноющей болью в груди, улыбнулась неожиданному предложению Ольга. — Можно. Если сумеем.

— А чего тут уметь? Жан, слышишь, какое предложение я делаю нашим?

— Слышу, слышу, — отвечал над тарелкой Жан. — Конечно, пусть соглашаются. У них тут в Крыму работать можно. У крымских жителей еще вещички есть.

— Значит, согласны? — перестала работать москвичка и села прямо напротив обеих хозяек, глядя на них в упор, как дух-искуситель.

— А что ж, — принужденно улыбнулась Ольга. — Согласны.

И вдруг она почувствовала такую щемящую тоску на сердце, точно прощалась с чем-то дорогим навсегда!

— Я думаю, — вводя их в курс дела, между прочим сказала москвичка, — я думаю, что тут вам удастся много закупить этих машинок.

— Тут-то много, — ответила вяло Ольга, как в тяжелом дурмане, и вздохнула. — Тут каждый свою продаст. Тут такой голод.

— Вот и хорошо, — сказала тетя Надя. — И вы заработаете, и мы заработаем. Мы вам оборотные средства оставим.

— Только с этим надо спешить, пока у крымских жителей дела не поправились, — не поворачивая к ним головы, произнес Жан, наливая в стакан портвейн. — А то тогда они вам ничего не продадут. Вон уже ходят слухи, будто американцы в Крым кукурузу везут...

Куда же вы столько денег деваете? Неужели все тратите?

IX

И потом, в другой комнате, лежа в постелях, раздетые, под одеялами, при потушенной лампе, долго еще продолжали три женщины переговариваться между собой из трех разных углов. Их самих не было видно, и узнавали они друг друга только по голосам.

— Ай-яй-яй! — вдруг спохватилась в постели москвичка. — Я сегодня проговорила весь вечер, а вы только молчали и слушали! Я заболталась, а вы никто не остановили меня, и вышло, что я только о себе да о себе! Даже неловко! Извольте теперь вы рассказывать, как вы тут живете, а я буду слушать!

— Мы-то расскажем, — протянула со вздохом в полной тьме из своего угла Ольга. — Только жизнь наша неинтересная. Я даже не знаю, о чем, собственно, тебе рассказывать.

— Обо всем, — зазвучал в темноте в другом углу голос приезжей. — Я не понимаю, например, вот чего: если ты, Оля, служишь машинисткой в коммунхозе, где жалованья не платят, а Петя берет на комиссию для продажи на толчке чужие вещи и тоже почти ничего не зарабатывает, то чем же вы живете?

— Случаем, — отвечал голос Ольги. — Мы живем, тетя Надя, только случаем. Нас всегда случай спасал. Сколько раз, бывало, казалось, что ниточка, на которой мы висим, вот-вот оборвется и мы полетим в пропасть, погибнем. А потом смотришь, какой-нибудь непредвиденный случай вывезет нас, и мы опять держимся до следующего кризиса. И твой приезд, тетя Надя, для нас такой же непредвиденный случай и, вероятно, самый счастливый из всех, благодаря тому делу с примусами и мясорубками, которое ты устроила для нас.

— Дело с примусами и мясорубками — верное дело, — прозвучал убежденный голос москвички.

— Мы, Наденька, не живем, — вставила свое замечание Марфа Игнатьевна. — Мы вымираем. На почве плохого питания мы все чем-нибудь неизлечимо больны. У Васи размягчение позвоночника, у Нюни какая-то атрофия в желудке, у Оли белокровие и все зубы вынимаются, а обо мне и говорить нечего: когда хожу, держусь за мебель, а из дома не выхожу, чтобы не умереть на улице. Доктор говорит, у нас у всех такое ничтожное содержание гемоглобина какого-то, или кровяных шариков, что ли, при котором прежде падали и умирали. Тот же доктор прописывает нам мышьяк и железо, но сам же говорит, что это ничего не поможет...

— Какие ужасы распространяет ваш доктор! — задрожала москвичка. — Доктор не прав, и вы скоро поправитесь! Если на примусы и мясорубки цены московские и ваши скоро сравняются, тогда вы будете поставлять нам другие товары. Сейчас, например, нам есть расчет еще брать у вас: пилы, чернильные карандаши, горький перец...

— Вот из-за такой жизни нам, Наденька, и важно толком от тебя узнать, можно ли в ближайшее время надеяться на какую-нибудь перемену? — неизменно сворачивала бабушка разговор в сторону политики. — Что у вас в Москве говорят об этом?

— Я уже вам сказала, — отвечала москвичка, — что в Москве о политике не говорят. Москва живет деловой жизнью.

— Очень жаль, — сказала бабушка. — А у нас, на юге, наоборот, политика стоит на первом плане. Ночью лежишь, не спишь, слышишь: булькает в животе, и думаешь, что это где-то вдали начинается канонада: французы и англичане к нам пробиваются. А потом видишь, что это в животе, и так сделается обидно, что все нас бросили!

Москвичка рассмеялась.

— У нас в Москве от этого излечились давно и уже никого не ждут, — сказала она.

— Неужели не ждут? — упавшим голосом спросила бабушка. — Это будет ужасно, если никто не придет.

— А кто же может прийти?

— Все равно кто. Лишь бы пришли. И мы тут не теряем надежду, что вот-вот кто-нибудь придет.

— Напрасно, — опять засмеялась москвичка. — В Москве когда-то тоже верили в это «вот-вот», назначали сроки, ждали, томились, мучились. А с тех пор, как окончательно уверились, что никто не придет, и зажили обыкновенной жизнью, всем сразу стало хорошо. Конечно, так будет и у вас. Бросьте эти ожидания, займитесь делом, и вы увидите, как вам будет хорошо.

Обе хозяйки, было слышно, что-то промычали в темноте ей в ответ...

Детям тоже долго не спалось.

— Я-то твой шоколад не украду, — говорила в темноте со своей постели Нюня. — Лишь бы ты мой не украл!

— Я тоже твой не украду, — обещал Вася.

Минуты две длилась пауза.

— Вася, ты спишь?

И, не получив ответа, Нюня, босая, осторожно крадется в темноте к своему шоколаду и перепрятывает его на другое место.

— Нюня, ты спишь? Отчего же ты вдруг перестала дышать? Ой, притворяешься...

И Вася ощупью отправляется в такую же экскурсию. Вася хитрее Нюни, и, переложив свой шоколад на новое место, он долго еще путает следы, нарочно возясь и шурша в потемках в разных местах комнаты.

Петр бредил:

— Слышу, по запаху слышу, у вас в кухне опять молоко убежало!.. Самые сливки ушли!..

Х

Расставание с теткой было такое же трогательное, как и встреча. Уехала она ранним утром, в волнении едва выпив на скорую руку один стакан чаю.

Жан, бегая за лошадьми, принес в распоряжение семьи еще целый каравай белого хлеба и еще фунт сливочного масла, хотя от вчерашнего дня оставалось и то и другое.

Жан положил прекрасное начало дня, он как бы задал этому дню с утра правильный тон, и весь этот день обещал быть для семьи Петриченковых столь же хорошим, как и вчерашний. А завтрашний день, без сомнения, будет для них еще более лучшим, чем сегодняшний. Они будут удаляться и удаляться от прежних трудных дней...

И, может быть, первый раз в жизни таким близким, родным и, главное, таким значительным показалось им утреннее чириканье слетевшихся в садик воробьев. Так, так, чирикайте, чирикайте! Хвалите, хвалите жизнь! Приветствуйте, приветствуйте первые лучи восходящего солнца. И нежное благоухание роз, и холодноватый запах росы, неразрывно смешанный с травянистым запахом молодой зелени, — все принималось сердцем глубоко и по-новому. И все представлялось новым, весь мир, вся жизнь на земле, как бы впервые начинающаяся этим прекрасным июньским бледно-розовым утром.

Хозяева, всей семьей, только что проводили за калитку московских гостей и теперь возвращались обратно в дом. Они проходили садиком, под сплошным шатром темно-зеленых листьев винограда, трепещущие верхушки которого уже были охвачены сверкающим золотом солнца.

Бабушка остановилась среди садика и, настороженно подняв указательный палец, прислушивалась.

— Что-то больно рано летает сегодня аэроплан, — сказала она. — Еще никогда так рано не летали. Должно быть, кого-нибудь высматривают, боятся. Может быть, французы и англичане где-нибудь показались. Вот побегут!

— Это, мама, не аэроплан, — заметила Ольга, тоже проходившая садиком. — Это автомобиль на нашей улице стоит и гудит.

— А я думала, аэроплан. Жаль.

И бабушка с видом неудачи тряхнула головой.

Тут же вертелись, попадая всем под ноги, дети, они были вялые, заспанные, неумытые, казалось, туго соображающие с утра.

— Мама, — спросил Вася, протирая кулаками глаза и с интересом раздавливая на земле большим пальцем босой ноги какую-то цветную букашку. — Мама, а сколько они нам денег оставили на примусы и мясорубки?

— О! — неприятно удивилась мать. — А вы уже пронюхали! Это не ваше дело! Да и вы все равно не знаете цену деньгам!

— Ну, а все-таки? Порядочно оставили? Приблизительно сколько?

— Я же говорю, Вася, что это не твое дело!

— Уу! Значит, нельзя спросить?!

— Нельзя!

— Ага! — хвалилась Нюня, поддразнивая брата. — А я видела, сколько они оставили бабушке денег!

— Сколько? — спросил Вася. — Много?

И он пристал уже к ней, шагая туда же, куда и она.

— Вот такую пачку, — показала руками Нюня. — Там их неделю считать надо.

— Ого! Порядочно. А как же ты увидала?

— Слышу, то громко говорят, а то вдруг тихонько заговорили: «А дети спят? а дети не увидят?» Ну, думаю, значит, что-то интересное будет. Вскочила, подкралась к дверям, не дышу, смотрю — и вижу: тетя Надя раскрыла тот узенький красный чемоданчик и давай отсчитывать бабушке деньги, и давай отсчитывать!

— Говоришь, большую пачку оставила она бабушке? — заулыбался Вася.

— Здоровую! — ударила ладонь о ладонь Нюня. — Маленькую бы так не прятали!

— А прятали?

— Ого! Еще как! Бабушка носилась-носилась с деньгами по квартире, пока наконец куда-то не засунула их.

— Долго, говоришь, носилась? — заспанно засмеялся Вася. — А где спрятала, значит, неизвестно? Ну все равно потом узнаем.

Тотчас же после отъезда богатой тетки, войдя из садика в дом, все медленно пошли по квартире, из комнаты в комнату, с такими лицами, как будто не были здесь долгие годы. Останавливались среди комнат, стояли, смотрели вокруг, испытывали странное тонкое волнение и находили во всем какую-то глубокую перемену. Или чего-то недоставало, или что-то появилось лишнее... И все казалось маленьким, провинциальным, патриархальным, давно отжившим свой век. Мебель — жалкая, потолки низкие... Точно это был уже не тот реальный дом, в котором они жили сейчас, а лишь одно воспоминание о доме, в котором они когда-то родились и провели далекое-далекое детство. И жизнь с тех пор ушла вперед, а домик в три оконца на улицу остался прежним.

За одни сутки семья Петриченковых почувствовала себя как бы выросшей из этого игрушечного домика!

— Ну-с, — сказала бабушка, обращаясь к домашним таким тоном, как будто праздники прошли и начались будни. — Теперь глядите в оба! Теперь не зевайте! Теперь не ленитесь! Теперь давайте все будем искать, не оставили ли они нам после себя вшей! Люди с дороги!

— А потом закусим, — солидным голосом прибавил Вася, глядя на неубранный после вчерашнего пиршества стол.

И вся семья с мокрыми, накеросиненными тряпками в руках дружно взялась за работу. Распоряжалась бабушка, она двигалась впереди отряда; остальные за ней, как санитары за доктором.

Вскоре в доме поплыл и через раскрытые окна выплывал на улицу едкий запах керосина.

Люди, проходившие мимо, потягивали носами, морщились и потом у себя дома в качестве городской новости говорили:

— У Петриченковых сегодня керосином клопов вымаривают.

— Они на этом стуле сидели? — спрашивала бабушка, останавливаясь с отрядом перед стулом, как перед прокаженным.

— Сидели! — старательно выкрикивали Вася и Нюня.

— Вытирайте, — кивала бабушка головой на стул и уступала отряду дорогу.

Шесть рук схватывали стул, шесть рук впивались в него со всех сторон, точно он мог уйти; держали его на весу, терли тряпками, переворачивали в воздухе.

— Готово! Теперь если какая и была, то ее уже нет!

— А у этого подоконника они стояли?

— Стояли! И у того стояли!

— Давайте.

И санитарный отряд зверски набрасывался на подоконники, точно брал их штурмом.

— Этим коридором они, конечно, проходили?

— Проходили! И туда проходили, и обратно проходили! Сто раз проходили! Д-давай!

За работой дети шутили, старшие весело разговаривали.

— Про деньги, смотрите, ни слова никому!.. — грубо заворчал на своем ложе Петр, наблюдая за работой. — Поняли?.. Никаким Раисам Ильинишнам!.. Поняли?

— Да, поняли, поняли, Петя, — раздражалась мать. — Сказал раз, и довольно. А то как пойдет сто раз повторять!

— Вам надо сто миллионов раз повторять! И все-таки вы проболтаетесь, кому-нибудь похвалитесь, что у нас два миллиарда, и нас обворуют, если не убьют!..

— Авось не убьют, — сказала Ольга.

— А ты больше болтай при детях, — сказала бабушка сыну.

— Мы никому не скажем, — пообещал Вася и, наклонясь, прошептал Нюне: — Слыхала: два миллиарда!!!

Петр напомнил о деньгах, данных теткой на дело, и мать заговорила с дочерью о деле.

— Если взялись скупать мясорубки и примусы, — сказала она, — то надо делать это скорее, пока другие не додумались и не перехватили. Ведь теперь знаете как: чем сегодня придумал заниматься один, тем завтра занимаются все. Я начну мороженым заниматься, и все начнут вертеть мороженое. Я выйду на улицу с горячим кофеем, и все выйдут с горячим кофеем. Как обезьяны!

— Вот я и говорю, — заметила Ольга. — Что было бы хорошо уже на обратном пути в Москву сдать тете Наде сотню машинок. И сотни две миллиончиков, по условию, положить себе в карман! — прибавила она бодро.

— Только без меня ничего не начинать! — оживился в постели Петр. — А то вас легко надуть!.. И если нам повезет, то из первой же сотни барыша я выдам всем, и детям, миллиона по три карманных денег!.. Это за все наши прошлые страдания!.. Тогда покупай себе кто что хочет!.. Кто что хочет — хе-хе!.. Поняли?

И старшие, и дети, убавив темп работы, стали гадать и высказывать, кто что себе купит на те три миллиона...

— Я себе рогалик сдобный к чаю куплю, — сказала после всех бабушка с отмякшим и улыбающимся лицом.

— Это ты только так говоришь, мама, — не поверила ей Ольга. — А сама все на детей истратишь.

— Нет, нет, теперь-то я куплю себе сдобный рогалик. Я об нем два года думаю.

— Васька, Нюнька! — закричала на детей мать. — Не сметь от бабушки ничего принимать, когда мы получим по три миллиона! Слышите?

Потом, еще не разбогатев, а только поверив, что разбогатеют, обе хозяйки стали мечтать вслух, кому и чем они помогут. Тому купят мешок картофеля, тому подводу дров, тому ботинки, Раисе Ильинишне фунт чаю и пять фунтов сахару... То-то люди будут рады!

И Ольге уже хотелось поскорее окончить работу и побежать по квартирам наиболее несчастных и по секрету объявить им, чтобы они не падали духом, крепились, так как совсем на днях им предвидится облегчение, такие-то и такие-то продовольственные подарки.

— Вот!.. — плачуще застонал Петр, пристав на постели на локоть и устремив мученические глаза на стол. — Вот!.. Как ели вчера, так и оставили всю еду на столе!.. А вдруг — гости!..

— С утра гости? — удивилась Ольга.

— Да!.. Могут прийти и с утра!.. А ваша Раиса Ильинишна может явиться и ночью!..

— Петя, погоди, — остановила его сестра. — Не раздражайся только. Выслушай сперва. Мы с мамой решили, по случаю генеральной уборки, сделать сегодня ранний обед, не настоящий обед, не кривись и не махай руками, а вроде обеда, словом, вместо обеда мы будем сегодня доедать вчерашние остатки. И чтобы на какие-нибудь два часа не убирать со стола, мы лучше вынесем весь стол, как он есть, со всей едой, в первую комнату. Там после окончания уборки мы и пообедаем. Туда-то гости никак не попадут, и угощать никого не придется, все достанется нам.

— И когда унесем стол, нам удобнее будет тут керосином полы протереть, — прибавила бабушка.

Петр махнул им рукой, чтобы делали, как говорили.

— Нет, почему я должен обо всем думать!.. Почему непременно я должен был вам об этом сказать! В последний и уже окончательный раз говорю: если еще раз застану что-нибудь из съестного на столе на виду, то, ни слова не говоря, вместе со скатертью сдерну все на пол!.. Или возьму у печки полено и пущу отсюда поленом по всему, что будет на столе, и по посуде!.. Нет больше сил напоминать!..

— Только попробуй поленом! — пригрозила сыну старушка. — Я тогда в ту же минуту из дома уйду!

— Мама, — заплакала Ольга. — Петя уж угрожает нам поленом... Наш Петя, кажется, уже сходит с ума...

Петр сразу сбавил тон:

— А зачем же вы меня так раздражаете... Я больной человек, и вы не должны меня так раздражать...

И, лежа с закрытыми глазами, он протяжно заныл, точно заплакал.

XI

Обеда в этот день не готовили, ничего из провизии не покупали, и получалась большая экономия. Это всех радовало, и об этом в доме много говорили.

— Дела наши поправляются, — несколько раз слышали в течение дня бодрые слова из уст то одного, то другого. Покупали только молоко для больного Петра.

— Стойте, стойте, остановитесь!.. — когда выносили деньги молочнице за молоко, истерически закричал Петр, так что все домашние испугались и задрожали. — Дайте я сперва сосчитаю, сколько вы ей даете!.. А то вы не умеете считать и можете передать лишнее!..

— Оо-хх!.. — страдальчески закатила глаза Ольга, поворачиваясь обратно. — З-замучил!..

И она подала ему деньги.

После трудной работы приведения всего дома в порядок было чрезвычайно приятно вымыть с мылом руки и наконец усесться за утренний чай.

Все сидели в первой комнате. На столе шумел самовар. В доме пахло, как всегда после генеральной уборки, идеальной чистотой.

— Сегодня у нас и утренний чай, и обед совпали вместе, и получается большая экономия, — сказала Нюня, вкусно отхватывая острыми зубками край ломтя белого хлеба, намазанного сливочным маслом.

— Довольно про экономию! — закричала на девочку мать и отхлебнула из чашечки чай. — Уже надоело! Целое утро только и слышишь, как все говорят про экономию! Как попугаи: «экономия» да «экономия»! А какая тут экономия, когда мы сейчас закусок на гораздо большую сумму съедим, чем если бы сварили обыкновенный обед! Вот если бы эти закуски спрятать да потом получать их порционно, как предлагал дядя Петя!

— Нет, нет, не надо порционно! — запротестовал Вася и заторопился поскорее накладывать себе на тарелку. — Это давайте есть беспорционно, потому что оно нам даром досталось!

— Хотя разочек в жизни поедим как следует!.. — горячо поддержала брата Нюня, с ужасом глядя, сколько он себе накладывает.

— А ветчина осталась? — рыскала бабушка по тарелкам и замасленным бумажкам. — Ни кусочка, ни кусочка!

Сидели, ели и хвалили хороший характер тетки.

— Другая бы с собой взяла, а она нам оставила, — говорила Ольга, выбирая на столе глазами. — И вот теперь, благодаря ей, мы сидим и едим. А наш сумасшедший Петька чуть на улицу ее не выгнал: туда не сядь, там не стой, здесь не ходи... Стал прямо ненормальный!

— И другая бы обиделась, а она нет, — сказала бабушка, ковыряя вилкой в жестянке из-под консервов.

— А когда они будут ехать обратно, — рассуждал Вася, — тогда опять всего накупят и нам опять на другой день много всего останется.

— А когда бабушка Надя будет обратно? — спросила Нюня.

— Хоть бы скорей! — сказал Вася.

— Если ее дочь Катя жива и поправляется, тогда не скоро: погостит там у нее, — объяснила Ольга. — А если Катя, не дай бог, умерла, тогда-то скоро: дня через четыре будет обратно.

— Наверное, уже умерла, — уверенно заметил Вася.

— Тогда, значит, на той неделе надо тетю Надю ожидать здесь, — высчитала Нюня.

— Вася, — сказала бабушка со стороны. — Ты жуй хорошенько, иначе не пойдет в пользу: как зайдет, так и выйдет цельным куском.

— Он спешит, — проговорила Нюня, все время отставая от брата.

— Ты сама спешишь! — огрызнулся Вася и весело прибавил: — Вот если бы дядя Петя увидел сейчас, как мы тут отхватываем!

— Ты потише, — испуганно предупредила его Нюня.

Она покосилась на дверь в столовую и окаменела с длинной рыбиной, захваченной за середину ртом, точно кошка с хорошей добычей.

— О-ди-ча-лые!!! — проскрипел в этот момент в дверях желчный стонущий вопль. — Жж-ре-те???

Толкая впереди себя стул и навалясь обеими руками на его спинку, к ним в комнату неравномерными скачками паралитика въезжал Петр, худой, черный, в одном белье, босой, с безумно вытаращенными глазами. Подъехав к свободному месту у стола, он сперва нацелился, потом с грохотом повалился на стул и костлявой рукой загреб к себе прибор, тем самым как бы присоединяясь к общей семейной трапезе. Затем, прежде чем окружающие успели прийти в себя, он так же сгреб к себе большой кусок свежего хлеба, вывалял его в сливочном масле и с хищным выражением лица стал есть. Очевидно, тотчас же почувствовав утомление, он положил голову одной щекой на стол, как на подушку, и продолжал жевать, издавая горлом однотонный певучий звук.

За столом в это время стоял переполох. На него, со страшной быстротой поедающего хлеб с маслом, все кричали и махали руками, как кричат и машут на коршуна, поднимающего сo двора на воздух хорошего цыпленка: люди кричат, а коршун с цыпленком все выше...

— Как он сумел встать! Как он дошел сюда! Вот сумасшедший! Конечно, он сумасшедший! Смотрите, смотрите на него! Он берет второй кусок хлеба, свежего хлеба! Доктор сказал, что хлеб для него, в особенности свежий, первая отрава!

— Он все масло взял! — кричал Вася, когда Петр сгреб к себе всю тарелку с маслом и огородил ее, как забором, рукой. — Все масло! Ему же вредно!

— Мама! — прорезал воздух истерический вопль Ольги. — Мама! Он губит себя! Он умрет! Наш Петя умрет!

Она схватилась руками за лицо и заплакала.

— Петя, Петичка, — встала и подошла к больному мать, ласково трогая его рукой за плечо. — Что ты делаешь! Опомнись! Ты же больной!

— Больной?.. — захрипел Петр, лежа одной щекой на столе и тяжело дыша. — А вы и рады, что я больной!.. Вы так вот уже сколько моих порций съели, пока я больной!.. Вы и это все хотели без меня съесть!.. И если бы вы хотя доедали остатки, а то вы, я слышу, уже и новые коробки консервов взламываете!.. Вы роскошествуете, а мне, думаете, приятно второй месяц голодному лежать!.. Довольно голодать!.. Все равно я уже почти что здоровый, кризис прошел...

— Что ты, что ты, Петя, где ты там здоровый, тебе наедаться хлебом никак нельзя! — уговаривала его мать, подсев к нему. — Лучше мы твою порцию отложим, а ты съешь, когда выздоровеешь.

— Да!.. «Отложим», «отложим»!.. Когда больше половины уже съели!..

— Бабушка, он разобьет тарелку с маслом, он больной человек, возьмите у него масло, оно для него первый яд!

— Оля, — обратилась к дочери бабушка, изнеможенная, еле стоящая на ногах. — Отложи сейчас Пете половину всего, что есть на столе. Ну, а ты, Петя, сейчас пойдешь с нами обратно в постель.

— Клади больше!.. — оскалился на сестру Петр, потом обессиленно закрыл глаза.

— И так много кладу, — говорила Ольга, кладя. — Не будь таким жадным, Петя. И, пожалуйста, не думай, что мы в общем больше тебя едим. Наоборот. Ты, как больной, получаешь такие вещи, каких мы даже и в глаза не видим.

— Ты по кварте молока каждый день получаешь, — ввязался в разговор Вася. — А мы даже и по капле его не имеем.

— Свинья ты, свинья!.. — плюнул в него Петр. — Погоди, вот хватит тебя сыпняк, тогда и ты будешь получать молоко...

— Петя, не говори так! Петя! — строго прикрикнула на него мать.

— Хочешь, свинья, — продолжал Петр, обращаясь к Васе, — хочешь, свинья, будем меняться: ты мне отдашь свое здоровье, а я тебе отдам мое молоко, но с сыпняком!..

— Хочу! Давай! Давай сейчас!

— Дурак ты, дурак... И больше ничего...

— Оля, — говорила бабушка. — Поддерживай Петю с той стороны.

Больного подняли со стула, повели в столовую, уложили в постель...

В комнаты давно скребся из садика Пупс, должно быть, учуявший, что сегодня в доме едят беспорционно. И теперь, когда суета улеглась, его впустили.

Он вошел в комнату и от благодарности и застенчивости сейчас же стал извиваться всем своим небольшим лисьим телом и помахивать во все стороны хвостом и крутить головой.

— На, Пупсик, ешь, — бросила ему бабушка под стол кусок. — Ты тоже, бедняга, голодаешь, еще больше, чем мы. У нас хотя каждый день чай бывает.

И она бросила ему еще.

— Много ему не давайте! — закричал Вася, жуя. — Околеет!

— Ррр... — зарычал на него из-под стола Пупс, чтобы он замолчал. — Ррр...

 

XII

— Компресс!.. — усталым вздохом произнес Петр, лежа на спине и неподвижными глазами глядя в одну точку. — Компресс... холодный... на голову...

— Ооо!.. — вытянулись лица у матери больного и у сестры.

Все понимали, что это значит, если Петр просит на голову холодный компресс, и в доме сразу стало напряженно и тревожно, как в первые дни его болезни.

— Что, — как ребенку, говорила больному мать, прижимая к его лбу смоченное водой, сложенное вчетверо полотенце. — Что, наелся тогда хлеба с маслом, не послушался! Говорили, не надо! Нет, как же: «мужской ум»! Не мог еще несколько дней подождать!

Больной жалобно и покорно простонал в ответ, полусомкнув веки.

— Вот! — с отчаяньем негромко проговорила Ольга, с жалостью глядя на брата. — Дождались! Не могли досмотреть! Только что начал поправляться!

— А разве за ним усмотришь? — сказала бабушка. — Разве он нас послушается? Как мы можем справиться с ним, когда он сделался таким раздражительным, грубым, злым! С ним и со здоровым в последнее время было трудно!

— Мама, а вдруг это у него какое-нибудь серьезное осложнение? Хорошо бы, на всякий случай, за доктором послать.

— А где взять денег на доктора?

— А из тех.

— Опять из тех? И на молоко из тех, и на доктора из тех. Это, Оля, нехорошо. Те деньги не наши, чужие. Еще дело с примусами и мясорубками не начали, а деньги оттуда уже тратим.

— Ничего, мама, ничего. Там много. Вернем. Отработаем. Два-три примуса пропустим через свои руки, вот доктор и оплачен. И потом, мама, человеческая жизнь дороже всяких денег. Тетя Надя нас за них не убьет, она поймет, она хорошая.

— Ну, что ж. Пошли Васю.

Пока Вася, напевая, присвистывая и отплясывая, бегал за доктором, с большими предосторожностями доставали из каких-то недр дома и опять запрятывали туда же деньги, отсчитав от них нужную на доктора сумму. Долго спорили, кто будет давать доктору деньги: мать или дочь.

— Как-то стыдно совать ему в руку, как нищему, — говорила Ольга.

— А ты думаешь, мне не стыдно? Мне тоже стыдно.

Часа через три пришел доктор, седенький старичок, с круглой бородой, в синих очках, делающих его похожим на слепца.

— А дети где-нибудь учатся? — спросил доктор, взглянув синими очками на стоявших у косяков двери, наподобие стражи, Васю и Нюню.

Дети расхохотались над его очками и над его старостью и убежали.

— Поставьте ему клизму, — сказал доктор, выслушав Петра.

— Доктор, — мертвенным голосом с мертвенным лицом спросила шепотом Ольга. — Значит, ничего опасного нет?

— Как знать, — беря с подоконника шляпу, отвечал доктор. — К больным сыпным тифом часто опасность приходит тогда, когда они меньше всего ее ожидают. Поэтому необходимо соблюдать во всем строжайшую осторожность. У него неважное сердце, а где тонко, там и рвется. Что он, болел ревматизмом, что ли?

— Нет, доктор, он никогда не болел ревматизмом.

— А дети где-нибудь учатся?

И дети снова прыснули и снова разбежались.

— Петриченкову Петру опять хуже, — говорили на улице люди. — К нему сегодня доктор приезжал. И где они на докторов деньги берут?

— Опять клизма?! — плаксиво ныл Петр, с гримасой отвращения глядя, как вся семья возилась возле него над приготовлением клизмы.

— А кто виноват? — нравоучительно говорила мать. — Кто виноват? Сам виноват! Надо было беречься. Оля, закрой там внизу краник, я наливаю.

— Странно, что наш Петя никак не научился сам себе ставить клизму, — говорила Ольга, попадая наконечником. — Вечно у него половина воды вытечет мимо.

— Потому что при прежней власти я прожил почти что сорок лет и даже не знал, что такое клизма, — слабым, как бы волочащимся по земле голосом жаловался Петр, лежа в постели, как пловец на воде, спиной вверх, с задранной головой. — А теперь то тому клизма, то другому клизма... Неужели эта власть никогда не переменится, так и останется?..

— Ага! — злорадно подхватила сестра. — То-то! Уже и ты не веришь в близкую перемену! А нас с мамой всегда успокаиваешь: «Потерпите еще немного, вот-вот что-нибудь будет!» Вот тебе «вот-вот»! Мама, теперь понимаешь, это он нас всегда обманывал, говорил для успокоения только! Мама, подними выше кружку, а то вода совсем слабо идет. Выше, выше, еще! Нюня, не зевай по сторонам, хорошенько придерживай трубку, смотри, как она у тебя отвисает дугой! Вася, ты тоже не стой даром, встань на стул, помогай бабушке за водой в кружке смотреть, не ленись!

— Ол-ля!.. — трудно позвал больной.

— Что, Петя? — наклонилась к нему сестра. — Разве очень горячая вода?

— Не-ет... Не это... Помнишь, те лишние деньги, которые тогда по ошибке передал тебе в пекарне турок, когда сдачу давал?.. Так ты их ему не возвращай!.. Тут ничего нечестного нет!.. Поняла?

— Когда вспомнил! И держит же он в голове разную ерунду!

— Я спрашиваю: поняла???

— Поняла, поняла, только не кричи, помолчи.

— Ну, то-то!.. Смотрите же, не возвращайте ему денег, не раздражайте, не бесите меня!.. Для турка те деньги ничто, а для нас они очень много: дня на три оттяжка голодной смерти!.. Поняла?

— Да, да, да! Поняла! Уфф...

— А то вы как пойдете своим женским умом разбираться в этом, так, пожалуй, еще решите, что надо ему возвратить!.. Но ведь вас знаю, хорошо знаю!.. Вы такие щ-щедрые, вы такие б-богатые...

Ночью Петру сделалось хуже. Он не спал, метался в жару, говорил бессвязности. И возле него дежурила до утра то мать, то сестра, то обе вместе, когда одной было страшно.

— Мама!.. — среди ночи позвал больной.

— Тут не мама, — подчеркнуто внятно сказала Ольга, — тут я, твоя сестра, Оля.

— Ну, все равно: Оля, мама... Я вот что: смотрите, не потеряйте то письмо!.. Потому что прежде чем писать им ответ, я должен хорошенько понять, что они мне предлагают.. Нет ли тут какой-нибудь удочки...

— Петя, — испуганно, точно ей было нечем дышать, спросила сестра. — Какое письмо?

— Что-о?.. Вы уже забыли, какое письмо?.. Значит, вы не рады, что моим страданиям, может, скоро будет конец?.. Конечно, конечно, вам все равно!..

— Петя, ты не волнуйся, не кричи, ты раньше объясни: какое письмо?

— Какой ужас, какой ужас!.. Забыть про такое письмо!.. Да вы же сами вчера читали мне его вслух!.. Еще там извещали меня, что времена изменились к лучшему и что я могу ехать в Москву и снова заниматься литературой. Я говорил, что придет время, когда вспомнят!.. Я говорил, что сами позовут, что самим надоест из года в год одним животом жить!.. Я говорил!.. И — вот!.. А ну-ка прочти его еще раз...

Сестра сидела в кресле и с беспомощным видом пожимала плечами.

— Петя, это тебе просто приснилось. Никакого письма ниоткуда тебе не было.

— Значит, потеряли??? Потеряли такое письмо!!! Ну, хорошо... Тогда вот что: я сейчас сам встану и перерою весь дом!.. И я его найду, я его найду!..

Сестра, бледная, шатающаяся, встала с кресла.

— Петя, теперь и я вспомнила, где оно, — сказала она, приостановившись среди столовой и больно прикусив зубами указательный палец. — Если только это — то самое письмо.

— То самое, то самое, — оживился Петр, — другого не было.

— Я сейчас принесу, — пошла сестра в комнату матери. — Мама, — заговорила она там, измученная бессонной ночью. — Петя собирается встать и перерыть весь дом. Он ищет какое-то несуществующее письмо. Дай мне конверт, я сделаю подобие того письма, и он, может быть, успокоится.

— Вот видишь!.. — обрадовался Петр, принимая от сестры письмо. — А ты говорила, что нет письма!.. Не сумасшедший же я и, кажется, еще сознаю, что говорю!..

И, укараулив момент, когда сестра не смотрела на него, он мгновенно сунул письмо к себе под подушку, лег на нее и закрыл глаза, с блаженной улыбкой на всем лице.

Сестра тоже несколько успокоилась и задремала вскоре.

Она даже не слыхала, как, встав со своей постели, держась за мебель от слабости, к ним в комнату нагорбленно входила мать и долго смотрела на Петра: как бы не прозевала чего Ольга!

— А где он?.. — с удивлением всматривался в пустое пространство Петр. — Уже ушел?.. Он не сказал, когда зайдет завтра, в котором часу?..

— Петя, кто — он?

— Да этот, как его, представитель, представитель...

— Какой еще представитель! Опять выдумываешь...

— Да этот, пожилой, в рыжих вихрах и золотых очках, с блестящими глазами, который только что на этом стуле сидел и два часа со мной беседовал, даже у меня голова разболелась...

— Опять!.. — вырвалось отчаянье из груди сестры. — Петя, ты болен, это тебе все кажется, и ты, конечно, рассердишься, если я тебе скажу, что на самом деле здесь никого, кроме меня и мамы, не было...

— Помнишь?.. — радостно подмигнул глазами больной. — Помнишь, какой мы тут с ним разговорец вели?.. Два часа спорил!.. Он свое, а я свое... В конце он спрашивает: «Что же вы в таком случае имеете в виду делать, когда выздоровеете?» Я отвечаю: «В ассенизаторский обоз поступить, на ассенизаторской бочке ездить». Он растерялся, не знал, как это понять, и посмотрел на тебя. А ты сказала: «Брат это может сделать, у него это не пустые слова, как бывает у других, он упрямый!» Тут я опять ввернул свое слово: «Моя мечта, говорю, умереть на той бочке!» Он улыбнулся прежней смущенной улыбкой и сказал, блестя нестерпимо на меня глазами: «Но вы же писатель, талантливый писатель...» — «Был писателем, — поправил я его. — Был писателем». «Ну да, — сказал он, — вот я и приехал сделать вам некоторые предложения, правда, в известных пределах и с известными, так сказать...» Я тогда повторил: «Моя мечта, говорю, умереть на той бочке, но могу, говорю, и писателем, если будет очень нужно!» Он засмеялся. А ты сказала: «Вы не смейтесь, брат у меня такой». Ловко поговорили! В котором часу он обещал еще прийти? А?

— Петя, — задрожала, как в лихорадке, сестра, и голос у нее тоже задрожал. — Петя, ты не сердись на меня, но ей-богу же, верь мне, что к тебе никто не приходил!

— Оля!.. — застонал больной и сделал тщетную попытку приподняться. — Оля!.. Это же, наконец, глупо: все от меня скрывать!.. Я знаю, вы слушаете доктора и оберегаете мой покой, но так вы еще больше раздражаете меня, когда начинаете скрывать от меня самое главное!.. Человек вот на этом стуле почти что два часа сидел, обо всем со мной говорил, сперва как с больным, а потом видит, что я совсем здоровый, как со здоровым... «Вы, говорит, думаете, мы сами не сознаем? Мы, говорит, сами все сознаем». Так в котором часу он обещал еще прийти?.. Я спрашиваю тебя: в котором часу?.. Ты слышишь?.. Ол-ля!..

Ольга набрала полную грудь воздуху, высоко подняла плечи, отвернула в сторону от брата лицо и, дрожа от готовых прорваться рыданий, с трудом процедила, по одному слову, стуча зубами:

— Сказал... что после обеда зайдет... часа в четыре.

 

XIII

Только что отпили утренний чай.

Бабушка стряпала обед, и было слышно, как гремела она в кухне посудой, как плескала выливаемой прямо во двор грязной водой... Ольга убирала комнаты, искала, нет ли в постелях насекомых, поглядывала за больным... Петр мучился, спал и не спал, и из его угла время от времени неслись громкие вздохи, стоны, жалобы... Вася и Нюня, по обыкновению, по каким-то своим делам, вихрем проносились по дому, по садику, по улице, и их звонкие голоса, похожие на скользящий в небе свист стрижей, то и дело пронизывали неподвижный утренний воздух...

— Бабуля, — вдруг прибежала с улицы Нюня, запыхавшаяся, с раскрасневшимися щеками. — Там какая-то барышня дядю Жана спрашивает.

— Дядю Жана? — нахмурилась бабушка и пошла из кухни через садик к калитке. — Чего же ты не сказала ей, что его у нас нет?

— Я сказала! — бойко щебетала Нюня. — А она говорит: «Врешь, паршивка!» И хотела ворваться во двор. Хорошо, что я успела захлопнуть калитку. А намазанная! А кривляка!

— А одета она как? Ничего?

— Одета-то ничего. С золотым медальоном на голой груди.

— С золотым медальоном? — вспомнила бабушка.

— Вам чего? — громко спросила она на улицу, стоя у запертой калитки.

— Откройте-ка, — послышался оттуда женский голос.

— А вам зачем? Вам сказали, что того мужчины у нас уже нет, он уехал.

— Тогда пустите посмотреть. Может, он прячется.

— Мы никого не прячем, и я не могу вам открыть.

— А-а! — бешено заколотилась в калитку женщина руками, ногами, задом. — Значит, вы его прячете! Скрываете! Ну, хорошо! Прячьте, прячьте, только от меня он нигде не спрячется! Скажите ему, что я его везде найду! Я не девочка, которой можно наобещать, а потом убежать!

Пупс с отчаянным лаем бросался на калитку: разбежится и бросится, разбежится и бросится...

Бабушка с удрученным лицом, возвратившись из садика в дом, прошла прежде всего в столовую, постояла там, внимательно посмотрела на больного Петра, потом направилась в другую комнату, чтобы под свежим впечатлением сейчас же рассказать дочери о возмутительной проделке Жана. Но не успела она переступить порога той комнаты, как оттуда навстречу ей раздался страшный, пронзивший всю квартиру панический визг, словно человек, запустив руку к себе в карман за носовым платком, неожиданно нащупал там живую змею.

— Мама, — жалобно говорила Ольга, входя в столовую и неся в обеих руках, как несут ордена за гробом покойника, громадную белую подушку. — Я тоже заболею сыпным тифом, я сейчас на своей подушке, на которой тогда спала тетя Надя, большую вошь нашла. На середине подушки, на самой середине! Вот, — указывала она на подушку подбородком. — Я смотрю, а она сидит!

— Ты смотришь, а она сидит? — задыхающимся голосом растерянно переспросила мать, и кожа на ее лице задергалась.

— Я говорил!.. — обличительно и с отчаяньем застонал Петр. — Я говорил!..

— Как же ты ее нашла? — задала Ольге бабушка обязательный в таких случаях бессмысленный вопрос.

— Я смотрю, а она сидит, — бессмысленно, как глупенькая, повторяла Ольга, сев на стул и осторожно положив себе на колени громадную подушку с маленьким насекомым. — И если бы хотя ползла, а то сидит! — произнесла она с тоской. — Это тоже первое доказательство, что она зараженная! Значит, я уже умру...

И она заплакала.

— Вошь, вошь, вошь не упустите!!! — странно заметался в постели Петр. — Слушайте!.. — из последних сил произнес он, корчась и как бы выдыхая из себя каждое слово. — Мама, Оля!.. Это еще ничего, что вошь!.. А может, она здоровая!.. Сейчас же запишите, какое сегодня число, и будем ждать двухнедельного срока!.. Если через две недели Оля не заболеет, значит, эта вошь здоровая!.. Поняли?

Потом стали решать, как поступить со страшной находкой, делали разные предложения...

— Сжечь! Сжечь на огне! — раздались в конце совещания твердые голоса. — Где спички? Давайте спички!

— Я ее сама, я сама! — вырывала у матери спички Ольга, со мстительно-искаженным лицом, и перестала плакать.

Она чиркнула по коробке спичкой, поднесла спичку к подушке и стала припекать огнем спинку насекомого. Под огнем послышался тоненький треск, и возле запахло паленым. Насекомое, точно пузырек с жидкостью, сперва закипело внутри, высоко поднявшись на ножках и побелев, потом лопнуло, повернулось набок и обратилось в пепел. А Ольга жгла и жгла над ним спички.

— Довольно, — сказала мать тоном окончания операции. — А то ты наволоку сожжешь. У нас и так наволок хороших почти не осталось.

— Что мне теперь наволока? — ответила с тоской Ольга, бросая на пол последнюю спичку. — Мне теперь ничего не жаль!

Прах сожженного насекомого стряхнули с подушки на пол и с брезгливо-напряженными лицами яростно топтали его ногами то мать, то дочь, то обе вместе.

— Хорошенько ее!.. — поощрял их с постели Петр с мучительно-блестящими глазами. — Хорошенько!..

— Теперь больше не будешь губить людей! — злобно улыбаясь и дико глядя на пол, говорила Ольга. — Теперь больше никого не заразишь!

И в течение этого дня бесконечное число раз вспоминали про найденное насекомое. Даже ухудшение в болезни Петра как-то само собой отодвинулось на второй план. Все в доме было полно страхом за Ольгу.

— Вась-кааа!.. — кричала на всю улицу и сигнализировала рукой вдаль Нюня. — Бе-жи ско-рей до-моой!.. Маму вошь у-ку-си-лаа!..

XIV

— Ждать две недели до заболевания, — дежуря в кресле возле Петра, потерянно причитала Ольга. — Потом две-три недели болеть до кризиса, потом месяц после кризиса, разве я это вынесу?.. Нет, я знаю, я чувствую, что я уже умру... Деточки вы мои дорогие!.. — вспомнив о детях, заплакала она. — И останетесь вы без меня, без матери, маленькими сиротками!.. И будете вы стучаться в чужие двери, в чужие окна и просить: «Мама, дай! Папа, дай!..» И будут люди выпускать на вас Пупсов, чтобы вы не мешали им чай пить...

Петр приподнял с подушки лицо, прислушался к ее голосу, искоса уставился на ее вздрагивающую в кресле голову, потом отвернулся к стене и, подавляя в себе слезы, уткнулся в подушку лицом. Руки его конвульсивно прижимались к груди, ноги переплетались одна за другую, и из-под них с грохотом выскользнула на пол бутылка с горячей водой.

Нервы у всех в доме были напряжены до крайности, и на грохот упавшей бутылки к Петру мгновенно прибежали с двух сторон и мать и сестра. И у обоих на бледных вытянутых лицах была ясно написана одна и та же, полная ужаса, мысль: не грохнулся ли это на пол замертво Петя, их Петя, единственное и последнее, чем они еще живут и ради чего еще живут. Ведь несчастия падают на их головы одно за другим и, вероятно, будут продолжать падать без конца. Они обреченные!

— Что такое!.. Что с вами!.. — раздражительным окриком-стоном встретил Петр их беззаветно преданные лица. — Что за паника такая!.. Какого черта!.. Упала на пол из-под одеяла бутылка, а у вас от страха глаза вылезли на лоб!.. Что за истерика такая женская?.. Сколько раз вас просил не волновать меня зря!.. За что вы мучите меня!.. За что вы убиваете меня!.. — ругательски кричал он на мать и сестру, на своих кровных, единственных, которыми он жил и ради которых так мученически жил, а сам в то же время незаметно вытирал рукой то с одной своей щеки, то с другой слезы. — Слезы твои, Оля, женские зачем?.. Вой твой женский зачем?.. Причитания женские зачем?.. Ты уже хоронишь себя!.. А может, та вошь была не сыпнотифозная!.. И вот я должен объяснить вам про вшей... объяснить, объявить... — спутался он, выбившись из сил и то закрывая, то открывая глаза. — Дом в опасности!.. Война семьи со смертью продолжается!.. И каждый из нас должен знать в этой войне свое место!.. И всех, всех зовите сюда, всю нашу семью!..

Блуждающими глазами он обвел мать, сестру, искал детей.

— Надо позвать Васю и Нюню, — сказала бабушка, — а то будет кричать, почему не позвали, и докричится до сердечного припадка.

— Петичка, и детей тоже? — в смертельной тоске, не своим голосом, вкрадчиво спросила сестра, сжимая рукой горло, чтобы не разрыдаться. — Мама, мамочка! — холодея от ужаса, вскричала она. — Смотри: с ним что-то делается!

— Иди за детьми! — твердо сказала ей мать, стояла, как вкопанная, и по-иному, чем всегда, смотрела на Петра.

Казалось, в мире не существовало той силы, которая могла бы сейчас оторвать ее от него!

Через минуту в столовую вбежали Вася и Нюня. Они стояли рядом, как школьники, вызванные учителем, и так энергично дышали после уличной беготни, что плечи их все время то поднимались, то опускались.

— Ну, Петя, мы все собрались, — осторожно проговорила бабушка, видя нетерпеливые движения Петра.— И дети тоже.

— А-аа... — пробормотал он, как немой, и шумно и глубоко вздохнул, широко раскрыв рот и призакрыв глаза.

И наступила пауза.

— Петя, — дрожащим вздохом позвала его мать, точно прислушиваясь к собственному голосу, в котором уже не хватало какой-то струны.

Петр молчал.

— Петя, мы ждем, — сказала, вернее, не сказала, а только подумала сказать мать, не дыша.

Петр не отзывался, неподвижно лежал на боку, как был, с закоченело-раскрытым ртом.

— Спит? — не веря своему вопросу, произнесла мать и перевела расширенные глаза на дочь.

И в глазах дочери она прочла разрастающийся ужас!

Одним прыжком, звериным прыжком матери, спасающей своих детенышей, старушка очутилась у изголовья Петра и судорожно-цепко держала оба его плеча в своих руках.

— Петя! — напрасно будила она его, напрасно тормошила за оба плеча и заглядывала в полураскрытые, уже безучастные ко всем и всему глаза. — Наш Петичка! — вдруг взвился и сорвался на полуслове ее горестный вопль.

Она упала своим лицом на леденеющее лицо сына, точно он и она были одно; точно если он уходил без нее, то не весь уходил; и если она оставалась жить без него, то не вся оставалась...

Ольга, не сделав ни одного движения, не издав ни одного звука, мягко грохнулась на то самое место, где стояла. Так рушится карточный домик-башня, если из самого ее фундамента вынуть одну карту.

Дети, худые, смуглые, на тоненьких ножках, точно на обглоданных косточках, в слишком коротеньких платьицах, с маленькими голодными искорками на месте глаз, как-то небывало легко и невесомо, точно отбившиеся от стаи две пугливые рыбки, оба разом метнулись вперед и, сомкнувшись головами, наклонились к самому лицу дяди Пети, чтобы узнать, в чем дело...

За окном ярко сияло солнце; в садике неистово заливался Пупс; и из-за калитки чужой голос громко спрашивал:

— Примусы и машинки для котлет здесь берут?

1923

 Антология русского советского рассказа (20-е годы). — М., «Современник», 1985